Говорят, что выход есть всегда. Умная фраза. Нарочито правильная. Да, конечно, выход есть всегда. Теоретически. Вот только цена этого выхода может быть настолько высока, что вот это «есть всегда» приравнивается к отсутствию выхода. Если у человека есть совесть и принципы. Если человек не законченный гедонист. Иногда выхода нет. И это надо признать, отбросив в сторону все необыкновенно тошнотворно-красиво написанные теории. И осознание этого душит. Становится клеткой, в которой пол — это разбитые стекла, а каркас — раскалённый металл. И ты танцуешь на этих стёклах, как проклятый. И знаешь, что этот танец — это всё, что тебе остаётся. И если приходится сотрудничать с дьяволом, то потому, что иногда только он один открыт для сотрудничества.
Трезвость приходит неожиданно, хотя нельзя сказать, что та хоть когда-либо оставляла его. Цезарь пробовал напитки, обещающие расслабление, свободу от разума — причем, самые разные. И нельзя было сказать, что те на него не влияли. Конечно, какое-то влияние было. Но обещанной свободы от власти разума в пользу бессознательного мужчина так и не получил в своих отчаянных попытках ее обрести — таковые редко, но случались. Необходимая доля безумия от напитков накатывала. Искусственное состояние эйфории, как жаль, что даже под чем-то Цезарь понимал всегда — это искусственно. Ликовал организм, но не разум. Разум цинично потешался над попытками выйти из-под его власти. Но иногда трезвость мыслей становилась по-особенному режуще четкой, сменяясь паршивой тянущей пустотой, от которой будет ломить все тело в то время, обвитое неразрывными жгутами скуки и общей тленности. Цезарь не переносил этой пустоты, что неизменно приходила после пьянящей эйфории. От того в нем всегда оставалась незыблемой тяга ее заполнить. Вино и теплота чужих бедер, ну, или рта… подходили для этого больше всего. Благо, Меркато, на чьей вилле Цезарь остановился, оказался щедр, не устояв перед происхождением своего гостя, в чьих предках числился сам Ромул. Нельзя сказать, что Цезарь выпячивал своё в высшей степени благородное происхождение с тем же рвением, с каким шлюхи подставляли свои растраханные дырки под чужие члены, но от даров, отданных ему ради его же благосклонности, не отказывался. Так что, ничего удивительного не было в том, что Цезарь нашёл в своих покоях кувшины с вином — как уже говорилось ранее, Меркато оказался весьма щедр в своих попытках получить продвижение, благодаря поддержки кого-то со столь знатным происхождением, как у Цезаря. Будь хозяин этой виллы чуточку умнее, то знал бы, что хоть его гость и имел значительное влияние в Сенате, благодаря имени, но не пользовался этим, держась в стороне от этих дураков, поэтому никакой поддержки Цезарь давать ему не собирался, даже если бы Меркато подставил бы свой собственный жирный зад. Взяв один из кувшинов, с жадностью приник к нему так, словно был путником, который долго блуждал по пустыне пока не отыскал такую желанную воду, по которой изголодалось и иссушенная глотка и тело. Вино, приятно обожгло язык, смачивая горло, и очертило собою алые дорожки, стекая по подбородку и ниже к шее, дальше по груди, теряясь за тогой, впитываясь в ткань. Сделав четыре больших глотка один за другим, Цезарь отстранил от себя кувшин, шумно выдыхая. Через несколько мгновений в дверь постучали. Когда же Цезарь отворил ее, то увидел на пороге двух рабынь, которые смущенно улыбались, вот только глаза их горели предвкушением. Девушки были красивы и лицом, и телом — без изъянов. Не нужно было иметь много ума, чтобы понять, что это все ещё проявление щедрости Меркато. И видят боги, Цезарь не был против подобных даров, собираясь заполнить свою пустоту, что разъедала нутро, без остатка. Он протянул руку, легко перехватывая ладонь одной из них. Мгновение. И резко дернул ее на себя, буквально впечатывая в собственное тело, позволяя своей второй руке оказаться на тонкой талии. — Говорят, ты трахаешься, как бог… — прошептала на выдохе девушка, чьего имени он не знал, да и не имел какого-либо желания узнавать. — Значит, у тебя появилась прекрасная возможность проверить истинность этих слов, — усмехнулся Цезарь. Его руки опустились на ее бедра, с силой сжимая их, именно там, где это важно, где нужно, оставляя отпечатки собственных пальцев на чужой коже. Ловко подхватил девушку на руки, невольно вынуждая ту оплести его ногами для большей надежности — впрочем, сделала она это с готовностью, скрещивая тонкие лодыжки у него за спиной, абсолютно не смущаясь того, что ее платье бесстыдно задралось, а увлажнившееся уже от одной мысли, что она делит ложе с ним, лоно прижалось к каменному прессу мужчины, оставляет блестящий влагой след на тонкой преграде из ткани. Быстрое, почти неуловимое движение рукой, и платье забытым комком совершенно ненужной сейчас ткани падает к ногам, ровно как и тога. Цезарь не стал медлить. Перехватив медноволосую бестию под ягодицами поудобнее, он легко удерживал ее одной рукой. Вторая же с обманчивой нежностью скользнула в волосы девушки, но лишь затем, чтобы резко притянуть ее к себе ближе, разделяя на пару мгновений одно дыхание на двоих. Он впился в губы так же жадно, как пил вино. Девушка в ответ прижалась к нему всем телом, практически тут же отвечая, словно бы заражаясь тем жаром, что исходил от него, проникал под кожу, прямо в кровь, стремительно разгоняя ее по венам. Цезарь не видел, чем была занята вторая рабыня, но вскоре почувствовал, как та приблизилась к нему. Ее платье, через которое она, подходя вплотную, решительно переступила, так и осталось у двери. Мужчина почувствовал, как ее соски скользнули по его коже за мгновение до того, как она сама вжалась грудью в его спину, проводя по плечам ладонями, призывно касаясь губами его шеи, словно бы напоминая о себе. Мужчина разорвал поцелуй так же стремительно, как и начал его, а после запрокинул голову, разразившись мягким и хриплым смехом. — Не стоит волноваться. Меня хватит на всех, — проговорил он. А после с глухим рыком опрокинул рыжеволосую рабыню на свою постель, придавливая весом своего тела, одним движением раздвигая ее ноги, входя в ее блестящее от сока лоно. Член скользнул во влажный жар ее тела легко, заполняя собой, буквально вырывая стон с ее губ. Но двигаться не спешил. Хотя и чертовски хотелось сорваться в бешеный ритм толчков внутри неё, забыться. Но… нет. В конце концов, у него времени в избытке, чтобы претворить множество своих желаний в жизнь. Его широкие ладони легли на бедра и заскользили выше по тонкой девичьей талии, лаская этими прикосновениями её нежную кожу. Цезарь склонился ниже. Винным дыханием обдал шею за мгновение до того, как приникнуть поцелуем к чувствительному месту на сгибе между ней и плечом. Губы сомкнулись на коже, но практически сразу сменились на зубы и язык. Ладонь собственнически легла на грудь, пальцами сжимая ее, заставляя девушку невольно содрогнуться и выгнуться ему на встречу, ни на мгновение не забывая про крепкий, перевитый венами член внутри нее, который так жарко, призывно оказался в, ласкающем плоть, живом капкане её лона. Тело девушки трепетало и дрожало под выразительном мастерством крепких и умелых рук, знающих своё дело. Так и не сделав в ней пока ни единого толчка и не выйдя из неё, Цезарь оторвался от обласканной шеи, что алела следами его страсти. Отстранился, бросив взгляд на темноволосую девушку, что стояла неподалёку, не решаясь присоединиться. Взгляд мужчины, несмотря на хмель и возбуждение, нисколько не утратил внимательности, замечая полный желания девичий взгляд, прикованный к двум переплетенным телам, и руку, что замерла меж бёдер, хотя та пару мгновений назад ещё ласкала ее плоть, так жаждущую прикосновений. Цезарь вытянул свою руку приглашающе ладонью вверх, призывая девушку подойти ближе. — Захвати кувшин. И она повиновалась, сокращая расстояние. Протянутый кувшин Цезарь тут же взял, делая глоток. Девушка оказалась у мужчины за спиной, знакомым движением оглаживая спину. Он обернулся через плечо, не глядя опуская кувшин на пол, и приник к ее губам, передавая алое, будто сама кровь, вино жадным поцелуем. Несколько капель прорвались через жаркое соединение губ, оставляя влажные следы ведущие прямо к шее, а от неё к проступающим ключицам. И именно в этот момент Цезарь сделал первый толчок в лоно девушки, что была под ним, плавным литым движением заходя в неё до упора. Стон сорвался с её губ. Темноволосая рабыня змеей сменила положение, буквально седлая другую девушку, оказываясь к мужчине лицом, раздвигая собственные бедра. Движения его члена в теле под ним были плавными и медленными, но глубокими, заставляя яйца вплотную приникать к ее влажным половым губам, словно мужчина хотел заполнить девушку с медными волосами на лобке собою без остатка, заставляя ее забыть, как дышать. Одновременно с этим два его пальца скользнули в податливо распахнутый рот второй рабыни. Ее умелый язык с готовностью заскользил по чуть солоноватой коже, заставляя ту блестеть от слюны в тусклом свете зажжённых в комнате свечей. Впрочем, надолго в жаре ее гостеприимного рта его пальцы не задержались, покинув его, скользнув напоследок по нижней губе, чуть надавливая на нее, обнажая стройный ряд ее зубов. В следующее мгновение эти же самые пальцы вошли в нее глубоко, расходясь внутри и сгибаясь, сопровождаясь созвучием стонов обеих девушек, что находились сейчас всецело в его власти. Все еще храня ее влагу на коже, заставляя вздох разочарования слететь с ее припухших губ, пальцы вышли из ее лона внезапно, слишком резко, но лишь за тем, чтобы войти в нее вновь, синхронно с толчком члена в жаркой тесноте другой рабыни. Дыхание Цезаря, горячее и шумное, обжигало кожу. Он вновь опалил поцелуем губы темноволосой девушки, терзая их на грани грубости, прикусив нижнюю губу, с тихим рыком углубляя поцелуй. Словно зверь поглощал каждый ее выдох, каждый стон. Когда губы все же разъединились, девушка опустила руку вниз, не видя, нашаривая кувшин, после поднимая его. Немного горячительного напитка выплеснулось через край при особо резком и глубоком проникновении в нее пальцев, что заставило ее выгнуться, а кувшин в руках покачнуться. Красные капли оросили соблазнительную грудь с торчащими затвердевшими от возбуждения сосками. Цезарь простонал, входя членом в рыжую особенно глубоко, приникая губами к груди другой, скользя языком по коже, обводя один из ореолов такого манящего и чувствительного сейчас соска, чувствуя приятную горечь вина. Темноволосая в это же время приникла к кувшину, делая глоток за глотком, содрогаясь от движений пальцев в ней… вино с каждым таким разом, с каждым проникновением в нее мужчины, вновь и вновь переливалось через край, частенько минуя припухшие губы, орошая прохладной влагой разгоряченное тело. Цезарь был уже близок к финалу. Он чувствовал скопившееся внутри напряжение. Его движения стали быстрее, резче, сильнее. Воздух в комнате раскалился. Казалось, он приятно жег глотку при каждом судорожном вдохе. Тишину затопили звуки: стоны, сбитое дыхание, шлепки взмокших нагих тел. Три тела сплелись настолько крепко, кожа к коже, что представлялись чем-то единым. А потом… потом узел у основания его члена растворился в огне, растаял. Он с хриплым стоном кончил, вонзаясь в рыжую особенно глубоко, наполняя ее своим семенем — женские финальные стоны стали прекрасной компанией его собственному, дополняя его. А после пары минут передышки, сбитого дыхания и оглушающих ударов сердце, что билось, казалось, не в грудине, а где-то в ушах, делая другие звуки ничтожными, его член выскользнул из лона одной, пальцы последовали его примеру. Мужчина небрежно выхватил из рук темноволосой кувшин с вином, прикладываясь к нему и допивая все в несколько больших и жадных глотков. Буйство плоти продолжалось еще несколько часов и завершилось к середине ночи. За это время сменялись позы, лилось вино… Был момент, когда и вовсе девушки предоставили Цезарю зрелище для глаз, увлекшись друг другом. Правда, потом они вернули свое внимание мужчине, искупая все то время, что он оказался лишен жара и отзывчивости их тел…***
Цезарь проснулся, когда за окном было ещё темно. Из этого можно было сделать довольно простой и логичный вывод, что спал он не так уж и много — обычное дело, учитывая их весьма сложные, но привычные в последнее время отношения со «сном». Сомнус… или кто там этим заведует? Без разницы. Но в любом случае, похоже, они не ладили. Проснулся Цезарь, к слову, не один. Хотя… Если так подумать, очень удивился, если бы это было иначе. Рядом с ним лежали две рабыни, с которыми он неплохо провел время накануне, и поймал себя на одном внезапном желании — чтобы те проснулся, встали и ушли, оставив его одного. Это его не удивило и не огорчило. Цезарь был как-то в серьезных отношениях — не впечатлило. И теперь он все меньше думал о чем-то подобном, обходясь радостями плоти. А ведь у него была жена, оставшаяся в Риме — вот только это был договорной брак по необходимости, да и ее лик давно уж был позабыт, чему был даже рад. Почему? Не было нужды запоминать бесконечное количество значимых дат. Также, ему не приходилось ломать голову над тем, как сделать своей жене приятный сюрприз. Никто не нудел над ухом про его бесчисленные долгие отлучки, про то, что пропадает в военных походах, или про то, что он так и не купил своей «возлюбленной жене» какую-то очередную обновку или ещё какую-нибудь внезапно понадобившуюся безделушку, хотя он никогда не отличался особой жадностью даже к шлюхам. Да что там… Не надо было ничего строить по кирпичику, шаг за шагом, чтобы потом все бездарно просрать — в этом случае ему жаль было не отношения, а именно время, его собственное время, которое по его меркам стоило слишком дорого. Так что… В его свободном плавании даже при наличии живой жены гораздо больше плюсов, чем минусов. Вот и сейчас, глядя на обнаженных красивых юных дев, которые так вольготно и совершенно без стыда раскинулись рядом с ним на его большой и роскошной кровати, Цезарь не испытывал ожидаемого восторга. Тонкие фигуры, волнительная линия бёдер, упругий зад, длинные красивые ноги и груди, что прекрасно помещались в ладонях… Этим можно и нужно любоваться и восхищаться. Любой мужчина на его месте делал бы именно это. Только вот… Цезарь испытывал лишь скуку, а еще на кончике языка слишком явственно осело горчащее разочарование. Он уже их больше не хотел. Да, те были красивы… Но это лишь только тела. Начинка же разочаровала. А какой смысл в десертах, если ты не можешь толком насладиться их вкусом? Нет… Вкус у них был. Абсолютно пресный — такое обычно вызывало лишь именно что разочарование и глухое раздражение. Поэтому если он и расщедрился на комплименты и восхищения, то сегодня все уже было не настолько привлекательно, не настолько, чтобы быть с ними после их пробуждения. Не настолько… Возможно, кто-то бы на его месте, наоборот, хотел бы продлить этот момент, повторить то, что было ночью. Но нет… Кинн подобного не жаждал. Ему хватило. Ими он уже пресытился. Честно? У него на этих рабынь, конечно, встанет — благо, проблем с член не было. Азарт у него прошел. А без него употреблять этих по назначению — слишком… скучно? Да, пожалуй, так. По сути, эти рабыни ничем не отличались от других таких же. Нет, Цезарь спокойно делил ложе и с мужчинами, и с женщинами, вот только… удержать свой интерес и желание дольше одной ночи не получалось. Каждый раз словно чего-то отчаянно не хватало. И скука неизбежно настигала его с наступлением утра. Они уйдут, и Цезарь останется один? Ну, и? Дальше-то, что? С губ Цезаря сорвался усталый вздох. Ладонь скользнула по собственному лицу, то ли в попытке вытереть пот, то ли чтобы избавиться от остатков сна — кто знает? А после поднялся с кровати с намерением пойти и выпить ещё вина — благо, кувшин ещё остался. Именно с ним Цезарь медленно вышел на балкон. С детства помнил только это состояние в природе и не мог объяснить, почему все именно так. Оно начиналось только ясным утром, чуть раньше восхода солнца, до его первых лучей. Безоблачное небо уже начинало высветляться и медленно, словно нехотя, разбегалось множеством красок и оттенков. Глубокую темно-синюю бирюзу, плавно перетекая из одного цвета в другой, сменял туманный нежно-розовый, постепенно становясь ярким, насыщенным, почти алым… Разом смолкали ночные птицы, а утренние, проснувшись, еще не пели, а словно ждали чего-то. Земля лежала еще темная, незрячая, сумеречная, но уже не ночная. Она медленно просыпалась и тихо избавлялась от ночных, окутывающих ее невесомых покровов. Если дул ветер, то наступал полный штиль. Вместе с птицами все в мире замолкало и становилось оцепенелым, но уже не спящим. Все живое и неживое в единый миг замирало, словно парализованное, и этой неведомой стихии всецело подчинялся и человек. Отчего-то становилось страшно нарушить вселенскую минуту молчания… Цезарь не понимал, что происходило с ним в это время, да и не нужно было понимать. Очень важно было прочувствовать это состояние до спирающего горло комка неясной и какой-то высочайшей тревоги, до волны озноба, пробежавшего по телу, до слезы, словно выдутой ветром. Все это происходило не часто, лишь, когда ему случалось в предрассветный час быть уже на ногах и пережить недолгие минуты неведомого спокойствия, в самый пик которого и происходило это необъяснимое явление. Его можно было бы назвать дуновением, неким беззвучным, таинственным вздохом небес. Все тотчас же оживало, и первым, кто обретал движение и голос, была маленькая птичка, которая бесстрашно приземлилась на соседний парапет. Цезарь не знал, что это за птица и откуда она взялась. Почему именно она прилетела, чтобы разорвать цепь забвения? Если бы в одно такое утро ее бы вдруг не стало, то в жизни мужчины ничего бы не изменилось, но думать об этом не хотелось. Не здесь. Не сейчас. Цезарь пятерню в волосы, зачесывая их назад, шумно выдыхая — этот жест был буквально пропитан какой-то растерянностью, даже отчаянием, словно мужчина оказался перед проблемой, которую так просто не решить. На миг подумалось… а что бы сказал отец, окажись он вдруг рядом прямо сейчас и увидь сына в таком состоянии?«Я тобой разочарован.»
Всего три коротких и лаконичных слова. Вот только смысла в них сокрыто было гораздо больше, чем могло показаться на первый взгляд. И да… это были бы именно эти слова. Вот только ими бы не ограничился… Цезарь будто бы видел его в этот момент… словно он был действительно здесь, рядом. Отец бы лишь сжал губы ещё сильнее, от чего те превратились бы в тонкую линию, в то время как в его глазах прочно застыло разочарование — именно так он всегда смотрел на сына… словно он и впрямь был самым большим его разочарованием. В такие моменты, ощущая на себе подобный взгляд, будучи ещё совсем желтоголовым юнцом, он изо всех сил старался все исправить, выправить. Но… Правда в том, что каждый такой взгляд оставлял саднящие царапины-порезы где-то внутри, в наличии которых он вряд ли бы признался даже самому себе.«Я тобой разочарован.»
Усмешка появилась на его губах. Но она была жесткая и даже какая-то усталая. Воздух с шумом покинул легкие. Цезарь прикрыл глаза. — В бездну… — на выдохе, на грани слышимости. Да. В бездну это дерьмо… В конце концов, он никогда не был силён в самокопании, жалости к себе и прочих не самых приятных вещах. Это, в любом случае, не решило бы ни одной проблемы, а лишь усилило бы и продлило внутреннюю необъяснимую агонию — того, что было, и так уже в избытке. К тому же, его отец давно покинул этот мир — кому какое там дело, что он сказал бы, окажись рядом? Тем более, у него было о чем подумать, помимо этих бессмысленных терзаний… Взгляд скользнул вниз на торговую площадь, где уже, подобно крысам, сновали туда-сюда люди. — Граждане Капуи! Перед вами лучшие предложения плоти и костей! Подобные речи часто слышались в Капуе, где, казалось, каждая улочка пропахла мочой, дерьмом и кровью, хотя ее и называли снисходительно и лицемерно «любимой сестрой Рима». Нельзя сказать, что со дня приезда Цезарь успел посмотреть многое из того, что мог предложить этот город. Однако того, что видел, вполне хватило, чтобы составить мнение, которое было прямым до рези и незамысловатым, бьющим прямо в точку: «Капуя похожа на мертвую шлюху с червями, выползающими прямо из смердящего и прогнившего чрева. Сливная канава прогнившей насквозь, до самого своего нутра, Республики.» Здешний климат был под стать переплетению запахов. Палящее днём солнце сводило с ума. Капуя вообще была всегда щедра на солнечный свет, который больше обжигал, чем согревал. Воздух горячий, как будто сам плавился от жары. И этот песок… сухой, раскаленный — от него веяло сухим жаром, как из открытых дверей кузницы. Он забивался в глаза, нос и рот… казалось, облеплял все тело, вызывая нервный зуд. Подобное раздражало, сильно ударяя по и так напряженным нервам. И даже многочисленные навесы и тени каменных зданий то тут, то там не слишком спасали. Покрытые грязью и потом тела рабов, закованных в цепи и выставленные на продажу, только усиливали это чувство. — Откройте ваши кошельки и порадуйте свой дом хорошим товаром! Едкий, как кислота, запах крови, жира и застоявшейся мочи с мясных лавок, что были поблизости, въедался в слизистую носа, разъедая ее изнутри. На руки, на плечи, да повсюду, то и дело садились назойливые мухи, своим хоботком собирая по крохотным частицам вонь, пропитавшую воздух вокруг. Казалось даже, что каждый черный волосок на их маленьком тельце подрагивал в волнах экстаза от этого смрада. Хотя хитроватые торгаши и пытались тщетно сохранить первозданный вид мяса хотя бы снаружи, но если попадется особо привередливый покупатель, то он непременно доберется до гнили, на которую и слетались эти черные мохнатые существа в бессчётном количестве. И тогда уже продавцов не спасет ни хорошо подвешенный язык, ни все те остальные уловки, к которым они так привыкли. Но торговец живым товаром, известный как Требиус, казалось, и вовсе не обращал внимание на местное зловоние, видимо, полностью сроднившись с ним. На самом деле, Цезаря не должно было быть здесь. С чего бы вдруг? Но ему предложили весьма выгодную сделку, от которой отказаться не то, чтобы не мог, скорее, не видел смысла. К нему обратился сам Красс, который считался богатейшим человеком в Республике — поговаривали, что у него даже дерьмо золотое, однако это не повод для Цезаря целовать его зад, однако к предложению все же прислушался. В чем оно заключалось? Красс обещал выплатить большую часть долгов. Что же требовалось взамен? Приехать в Капую, гостем оказаться в доме Батиата, где в последний раз видели двоюродную сестру Красса Лицинию, и выяснить истину про ее загадочное исчезновение. Честно? Звучало не так уж и сложно, если не знать, как люди могут держаться за свои секреты. Хотя, надо признать, что то, что Красс обязался взять на себя все расходы во время пребывания в этой «сливной канаве Республике», совершенно не ограничивая Цезаря в способах добычи необходимой информации, значительно облегчало задачу. Собственно, если бы не это все, его бы в Капуе не было. Не нужно было иметь много ума, чтобы понять, что Лициния мертва. И если догадки в выбранном Крассом направлении, касательно дома Батиата, были верны, то покинула этот мир она от руки тех, кто связан с этим домом. Убить двоюродную сестру богатейшего человека в Риме? Надо быть безумцем, чтобы отважиться на подобное. А безумцу, как известно, терять нечего. Любая ошибка или неосторожность со стороны Цезаря вполне могла стоить ему жизни, хотя никто не говорил, что тот отдаст ее легко и бесхребетно — скорее, изойдёт кровью, но отнимет жизнь у тех до того, как те хотя бы попытаются. Цезарь всегда доверял своему чутью — так уж сложилось. Оно его не подводило: не раз спасло жизнь, помогло выкрутиться из, казалось бы, безвыходных ситуаций. Мужчина чувствовал, что все неуклонно менялось. Эти изменения были крохотными, незаметными. Но, как известно, вся суть обычно крылась именно в мелочах. Все эти «мелочи», неровности и несостыковки… они вели к чему-то. Кульминация обязательно произойдет — Цезарь знал это. Просто пока еще сложно было хотя бы предположить, откуда и когда прилетит. И пусть смысла гадать сейчас не было, но «не думать» все равно не получалось. Собственное чутьё нашёптывало, что дом Батиата найдёт его, чем удивить. Мысли тем временем вязко сменяли друг друга, постепенно формируя план своих дальнейших действий в голове, первом шагом в котором значился — визит в дом того ланисты. Хотя… Нужен ли план? В конце концов, это Красс и такие, как он, придерживались планов, рассчитывали все, выверяли до идеала, чтобы ни один винтик в их тщательно выстроенной конструкции не сбоил. Цезарь же никогда особо не жаловал все эти мудреные «механизмы» и идеальные «конструкции» — всегда был склонен к импровизации… она все же более непредсказуема, что всегда оставляет место для «эффекта неожиданности», для маневра. Импровизацию не разрушить, ведь выход даже из самой патовой ситуации всегда найдётся, пусть зачастую и не очень приятный. А вот о планах такого не скажешь: вытащи одну деталь из отлаженного механизма, выверенной конструкции — все полетит в бездну, и уже ничего будет не изменить, не выправить. Дальнейший путь выстроится сам, когда Цезарь сделает это. — Начнем с сирийца впечатляющих достоинств! — азартно и громко продолжал он, подойдя к одному из рабов. Сириец, на которого умелый длинный язык обратил внимание собравшейся вокруг толпы, и правда внушал. Высокий… на две, а то и на три головы выше других, которые стояли рядом. Крепкие руки и широкие плечи, но не от этого бросало в дрожь. Его взгляд — хищный и дикий, жаждущий выжить. Именно из-за него сириец больше походил на зверя, нежели на человека. — Представляю вам Анилла! Кожа его броня! Руки его мечи! — продолжал красноречиво Требиус. — Кто возьмет такого? Предлагайте! Дальше наблюдать и слушать Цезарь не стал. Новый день официально вступил в свои права, а вечером его уже ждало празднество на вилле Батиата, на которое он собирался прибыть в компании «пузатого лизоблюда» Меркато…