От Апопа

      Подлость — верно, черта всех черномагов. Подлость, изворотливость, дерзость, чрезмерная самоуверенность…       И похоть.       Амен опускает взор ниже. Сотни битв и тысячи глаз, что годами пожирают его с ненавистью, — отныне всё в прошлом, всё в забвении. Охотник и палач, до сих пор он умывался кровью своих врагов, даже не предполагая, что один из них принесёт смерть и ему. «Боги здесь, Амон-Ра да направит мою руку», — извечно вторил он, как учили в детстве… Кто же мог знать, что вместе с благословенным Ра однажды явится и его главный враг.       Проклятый змей Апоп, за что ты столь жесток? На что обижен? Кем ниспослан?       Амен ерошит затылок — жест, полный отчаяния, неведения…       Не свойственного ему оцепенения.       — Господин…       Хитрая Неферут зовёт его нараспев — умильно, мелодично, ласково. Ласково и немного боязливо, как будто она и впрямь взлелеяна невинностью, как будто не носит в своих жилах власть Сета, как будто кликает Амена по титулу не из хитрости, а из искреннего уважения… Разве это может быть правдой?       Он щурится. Недоверчиво, угрюмо, подозрительно. Воинское нутро взывает к рассудку. Пусть он будет чист, пусть не оставит благоразумия. Пусть не подведёт — богов, фараона… его самого.       Змееглазая, краснощёкая, растрёпанная и обнажённая, Эвтида смотрит на него, широко распахнув веки, и на кончиках её чернильных ресниц мерцают капельки слёз. Её грудь, покрытая рваными пятнышками возбуждения, вздымается неровно. Она тяжело дышит, откашливается — скользит рукой по стволу члена, готовясь обхватить его ртом снова; готовясь учесть все предыдущие ошибки и доставить удовольствие по-настоящему.       — Тебе хорошо, господин? — переспрашивает она, не способная совладать с голосом после долгого молчания. — Ты напряжён…       От этого голоса, хриплого и по-своему властного, без приказного тона, но по-женски настойчивого, исключающего отрицательный ответ, Амен готов кончить в следующее же мгновение. Она издевается, убеждён он. И издеваться у неё выходит отлично — лучше справились бы, вероятно, только боги.       Амен скалит зубы, едва-едва терпит: у него колет под рёбрами, ноет каждая мышца тела, болезненно стягивает пах, и оголтело колотится сердце… Мысли путаются со страшной скоростью.       Он Верховный Эпистат, он мужчина — он воин! Где же его хвалёная выдержка?.. Здесь, всё здесь — трещит по швам. Знать бы лишь, что не он один стал жертвой чувств, знать бы, что Эвтида — эта ужасная Эвтида, мастерски затуманившая его разум! — испытывает то же самое: что она не лжёт и не извивается в намерении окончательно свести его с ума, а действительно пропускает сквозь душу те же эмоции. Знать бы, что она, как и он, вот-вот полезет на стену, взвоет раненым зверем, лишь бы не расставаться, лишь бы не возвращаться к истокам… Тогда вмиг станет легче, тогда отпустит зной морали. Тогда успокоится совесть — истлеет стылый след стыда. Стыда за слабость, за страсть истомы, струящуюся дорожками пота. Стыда за готовность нырнуть прямиком в Дуат и вынести любое в мире наказание — только бы не потерять этот момент, когда чины и правила остаются далеко позади, а значение имеют разве что прикосновения и жар, который из-под них вытекает. И плевать, глубоко плевать, что всё это всего на ночь. Плевать, что завтра утром всё вернётся к былому пепелищу. Округлые вмятины на краю остывшей постели всё равно будут напоминать о случившемся, сколько раз ни расправишь клятую простынь, сколько ни оботрёшься влажным полотенцем в попытке стереть с себя чужой запах.       В спальне становится жарче.       Или, может, жарко самому Амену?..       Смыкая горячие губы поверх головки его пениса, Эвтида ведёт по ней осторожно, спускаясь всё ниже и ниже. Завязь рельефных вен елозит по её языку, щекоча и размазывая соль по стенкам щёк. Некоторое время она мешкает, будто бы не знает, куда себя деть, — колеблется, торопеет, пьянеет. Отпрянув, она пробует снова — с другой стороны, с другой настойчивостью, с другим темпом. Её всё устраивает. Значительно заглатывая плоть и отводя подбородок назад, она тянет носом воздух, когда гладкая кожа проникает внутрь неё, когда член стремится к нарывающим гландам, касаясь самых дальних уголков её горла и заполняя полость целиком. Эвтида чувствует, как к скулам и приливает румянец, как в висках стучит кровь, а под смоченными веками расплескиваются мыльные разводы. Она двигается бережно и боязливо. Руки непокладисто подрагивают — у неё нет подобного опыта: ей, сироте, нищете, срамоте, чужда мужская нежность. Чужда людская близость — любая близость. Любая связь.       Совершенно нагая, незащищённая, она кидает взор ввысь…       И Амен непременно его ловит.       Зависая не больше, чем на пару секунд, он врезается в омут её расширенных зрачков… и безвозвратно тонет. Притягательная. Он забывает своё собственное имя, упускает титул и предназначение. Истина, которой он служит всю свою жизнь, тотчас рушится — крутится отныне лишь вокруг этой соблазнительницы, что не отрывает от него взгляда, что всхлипывает сорвано и шумно. Искусительница, она пляшет, извивается змеёй — ядовитой, клыкастой, опасной. Когда она клонит шею, её плечи расправляются, ровно капюшон кобры, и меж её челюстей пробивается гортанный стон — шипение, затаённое в человеческом облике. То Апоп являет миру обманчивые образы. То дурман распространяется в мозгу, точно хворь.       Порабощённый, Амен безвольно перебирает её непослушные локоны. Кудри оттенка хмельного пива вьются, сплетаются, будто в клубок, и всякий раз, когда они впиваются в его перстень, он неторопливо наматывает их на пальцы. Тяжёлое дыхание Эвтиды, опаляющее его торс, оглушает в ночной тишине. Стоит коснуться ладонью её всклоченного затылка — и мурашки, колкие, морозные, тут же несутся по локтям.       Хочется схватить её. Хочется прижать её вплотную, сдавить её в объятиях до тошноты, до хруста костей, выбить из неё всю спесь… приструнить. Приструнить, чтобы она завопила, обличённая во лжи, чтобы огрызнулась в последний раз и заплакала навзрыд от невозможности более брыкаться…       И рассказала всё.       Всё — секреты, замыслы, причины. Всё об их обучении: об учителях, об учениках, о храме Тота и о его прихожанах. Или о жрецах. О жрецах и того занятнее будет послушать: как известно, пред богами меньше всего робеют те, кто им служат. Наверняка среди них хоронятся черномаги. Ваяют брешь во всевластии фараона. Бередят покров порядка…       Как эта мятежная Неферут сейчас бередит душу Амена.       Амен уже занимался сексом с красавицами. С юными поклонницами и с матёрыми жрицами любви, имевшими профессиональную закалку, изобиловавшими сноровкой. С женщинами, которые ему искренне нравились, и с теми, которых, как он думал, он по-настоящему любил. Никто из них, однако, никогда мог приблизить его к такому состоянию. Ни у кого из них не получалось безоговорочно подчинить его себе, довести до полудури, до содрогающихся мышц…       До полоумия.       Может, жрицы и умеют пускать волны услады по телу, но ни одна женщина прежде не пускала когти в его сердце.       Эвтида распрямляется. Волосы выскакивают у неё из-за ушей. Льдинки пота мерцают в апельсиновом свете лампы, и, отпечатываясь на каждом выступе, катятся по её шее, по плечам, по выемкам ключиц. Помещение заволакивает водоворотом терпкого амбре — тяги, мания, влечения. Амен ощущает всё острее, чем когда-либо, впитывает каждой клеточкой кожи, не может вдоволь насытиться, надышаться. Он растирает лицо, морщит лоб. Всё выходит из-под контроля — это становится откровенно мучительно, это больно, это чудовищно несправедливо.       Эвтида усаживается на него, жмётся бёдрами, вздыхает. Затвердевшие ореолы её карминных сосков рябят у него перед глазами, искушая и пленяя. Он еле держится, против воли втаптывает в песок свою жадность…       И справляется, право, не очень.       Подхватывая, он притягивает Эвтиду к себе. Она елозит, громоздится долго, очень долго, — словно намеренно опускается на его член как можно медленнее, и Амен, стиснув зубы от нетерпения, валит её на кровать. Та скрипит, оскорблённая подобной грубостью.       — Что ты делаешь? — хрипит он.       Эвтида ломает бровь в недоумении, но всё же расслабляется — покоряется.       — Что делаю?.. — бормочет она, смущаясь.       Амен входит в неё до упора; укладываясь поверх, рычит:       — Со мной.       Она улыбается тепло и ярко, обнимает его крепко и стонет громко. Откровенная, она молит о продолжении — должно быть, знает, что он вколачивается в неё не в полную силу, что при желании способен толкаться яростнее, жёстче и мощнее. Он тоже это знает. Как знает и то, что скоро всё закончится, что старые раны обязательно откроются, и тогда ему вновь станет дерьмово.       Он наклоняется, упираясь виском в её лоб. Её ухо совсем рядом, хочется что-то сказать… Но слов уже не осталось.       Амен поднимает голову выше. Ветерок, доносящийся с улицы, остужает горячую голову. Не до конца, но всё же. В окне, занавешенным рулонными шторами, — небо, звёзды, луна…       И Эвтида.       Другая Эвтида. Не та, которая ему принадлежит, но та, которой принадлежит он. Ошарашенная, растерянная, поражённая…       Лишённая своей главной тайны.