Свой

Наверное, это что-то вроде ожидания — знать, что это случится, и тщетно пытаться хоть как-то приготовиться, примириться с неизбежным. Хотя какое, к чертям, подготовиться? К тому, что в один прекрасный момент человека — которого, как ты думал, знаешь как облупленного, с которым столько раз ходил в бой и пререкался после — придётся хладнокровно убить, подготовится на самом деле нереально. Это как разом забыть обо всём, что было до. А Канда ни смириться, ни забыть не может. Он в принципе не любит и не хочет ничего забывать, даже если так было бы легче. Может, в этом-то и проблема — Канда не хочет, как легче. Он сознательно выбирает более сложный путь, но сейчас… возможно, он первый раз на самом деле хочет уклониться от своего долга. От своего обещания. Это даже не сны — после смерти Алмы лотосы ушли, и вместо сновидений под веками Канды теперь сплошная чёрная пустота, успокаивающая и расслабляющая. Возможно, это видения, но, опять же, кроме пресловутых лотосов и неизвестной женщины Канде не чудилось больше ничего. Значит, возможно, это страх. Отвратительный, липкий, как испорченное варенье, которое кто-то вылил между лопаток, и леденяще-холодный страх, который обретает форму. Канда боится, что это произойдёт на его глазах. Что Уолкер, который вот прямо сейчас с жадностью поглощает принесённую Джонни булочку, вдруг замрёт на месте. Неестественно выгнется вверх с широко распахнутыми от боли глазами, словно кто-то неведомый потянет за нить, прикреплённую к груди. Порвётся одежда, а за ней и кожа — разъедется с тем же тихим звуком, что и перезревший, налитый соком плод, когда его разломишь пополам. Из трещины хлынет алая кровь, с хрустом сломаются рёбра и грудная клетка, и тело Уолкера медленно раскроется, как створки раковины моллюска. И из них, в мешанине чужих внутренностей, весь испачканный алым, поднимется Он, возвращаясь в этот мир, наверное, из самых дальних глубин преисподней. Как ужасный ребёнок, погубивший ту, что его носила, чтобы выйти из её утробы. Откроет свои жёлтые змеиные глаза с вертикальными зрачками и рассмеётся, безумно и надрывно, словно и не смеясь вовсе, а плача. Оплакивая того, кого погубил своим появлением. Оплакивая весь мир. Пусть Канда и понимает, что всё будет не так, но почему-то перед глазами упорно маячит именно эта картина. Впрочем, что он знает о том, как становятся Ноями? У других — это просто способность без души, но в Уолкере пробудился не просто Четырнадцатый, а чёртов бывший его носитель. Но почему-то от этого только сложнее взять и убить. Может, потому, что даже Канда, сам не понимая почему, в глубине души надеется спасти Уолкера. Вырезать из него чужеродную заразу, а самого оставить жить. Улыбаться, как прежде, городить чушь, рыдать над каждым акума и наедаться до отвала. Потому, что Уолкер — свой. Раздражающий и постоянно вызывающий желание накостылять, но свой. А своих Канда не бросает, что бы ни случилось. Только не после Алмы. Канда смотрит на стигматы на своих запястьях и думает только об одном — не как убить, а как защитить. Он не впервые задумывается об этом, не впервые поставлен перед жестоким выбором, который и не выбор вовсе. В прошлый раз он сделал свой выбор и убил Алму. В этот раз всё иначе. Но для того, чтобы спасти, одного лишь Мугена и силы рук недостаточно. Канда ненавидит чувствовать себя бессильным, но сейчас он и правда бессилен. Ни на что не годен. Когда-то он убеждал себя и других в том, что все они умрут как собаки. Но смерть от акума намного милосердней, чем… это. Канда выполнит свой долг, как сможет. Но остаток жизни его пройдёт с виной за убийство своего. Он в этом ничуть не сомневается. Страх скалится белоснежными зубами с воображаемой серой рожи чужака. Страх знает о Канде всё.