Помолись за меня безмолвным небесам

«..Наверно, я сошёл с ума: Свою надежду обретя, Я потерял её навек. А жизнь идёт, не сбавив бег..» У людей есть поверье: «Лопатки – это то, что осталось от крыльев нашей души. Ведь на начале её пути, она весит не больше пера, обретая вес с поступками человека». Кажется таким бредом, особенно чувствуя, как эти самые «бывшие крылья» горят огнём на рассечённой коже, горячей кровью стекая по выпирающим рёбрам. Смешиваясь с пылью и потом, пропитывая собой серую ткань грязной туники, оставляя после себя тёмные пятна. Напоминание о том, что какой бы лёгкой не была душа, а от боли ей никуда не улететь, не имея голоса в физической оболочке. Сдавленный хрип тонет в ночи. Сайно глушит его в ладони, стараясь спрятаться в полумраке среди ящиков продовольствия и кувшинов с вином. Не зачем делать своё положение ещё более жалким: он прекрасно знал, что сам провинился, и делать вид ещё более побитой шавки – себе дороже. Тяжёлое дыхание делается только прерывистей от боли, когда он ложится на бок, поджимая ноги. Спутанные волосы липнут к влажному лицу, окончательно погружая всё во тьму перед глазами. Иногда кажется после такого, что ад наконец-то закончится. Никто не будет больше драть волосы на его голове, пока второй заламывает руки, сдавливая запястья шнуром; и не будет впредь боли, жалящей спину так безжалостно, что забываешь, как дышать, куда уж тут до криков или слёз. Даже ребёнком, Сайно уже знал, что небеса молчат, как бы ты им не кричал. Возможно, и та сумерская девочка с хлебом, что отдала буханку ему, это поймёт. Людям помогают не боги, вовсе нет. Это под силу только им самим. А она и взгляд то отвести не могла, так и замерев на месте. Да, смотри, малышка, запоминай: мир не для всех будет открытым и бескорыстным. Видишь, как люди глаза отводят? Как мать пытается оттащить тебя в сторону? Твоя доброта – лишь песчинка в алых морях пустыни Аль-Ахмара. Но поверь, даже её может хватить для того, в ком ещё теплится вера в лучшее. Что, может быть, видя алые полосы на его плечах, кто-то ведь поймёт: «Одной мы крови». Всё тело сводит болью уже привычно. Спину - от побоев, а желудок – от голода. Та буханка всё ещё была под тканью туники, но сил едва ли хватило просто на то, чтобы оттащить себя хоть куда-то, где ни у кого не появится лишнего желания пнуть его под дых и напомнить, где же народ пустыни должен знать своё место. И таких как он – десятки: безвольных, смиренных, терпеливых.. Любой ведь огонь мятежа можно погасить, если хорошо прижечь кожу розгами. А может, и правильно это всё. Кто-то всегда будет выше за счёт подставленной спины другого, и вмешиваться в этот порядок – полный абсурд. Всё равно, что воду в водопаде попытаться заставить течь к небесам. Всегда будут те, в чьих кубках вино будет литься через край, а шёлковые одежды струиться подолом к полу. И вторить смеху будут флейты вместе с бойким ритмом думбеков под чьими-то руками, а ублажать взор – такой же бесправный раб, но в одеждах дорогих, воздушных. Сайно и сейчас видел его, уже находясь где-то на грани сна и реальности. Даже не смотря на белую кожу и уж точно местное происхождение, он был лишь райской птицей в клетке, на чьих кистях звенели гроздьями монетки. С каждым изящным движением рук и хвоста, поднимая к воздуху ситцевые ткани за спиной, обнажая другие, совсем иные “шрамы“ – мехенди цветов в едва уловимой россыпи синяков от чьих-то пальцев на боках и бёдрах. Много кто из округа Сайно скажет, что танцору уж точно повезло больше, чем им всем вместе взятым, а плата телом – не такая уж большая, за возможность быть с ними “на равных“. От этих слов всегда сжимались кулаки. Видели ли они хоть раз его глаза? Как, вроде, в первые дни непокорный зверь готов перегрызть глотки всем и каждому, кто только посмеет притронуться к нему, но сейчас, смиренно позволяет защёлкнуть на шее ошейник с золотой цепью. Как они тухнут под полупрозрачной вуалью, пока танцор делает очередной реверанс перед хозяином, даже не поведя и ухом на всю ту мерзость, что льётся со всех сторон. Та самая разница перед ними: Сайно никогда не знал свободы, и потому не ведает ту боль от потери, что испытал когда-то этот валука-шуна. «…Не зная путь, мчусь в никуда. Быть может, это всё игра? Но ждёт в конце игры Лишь слабость и желание уйти..» Тьма и музыка убаюкивают, а каменные плиты под головой отдают всё накопленное за день тепло. Танцующий силуэт лиса мельтешит перед глазами в чудных, рыжих отсветах, и в мягком перезвоне монет сознание обволакивает беспамятство. Остаётся только надеяться, что до рассвета у него хватит сил подняться и приступить к положенной ему работе, пока хозяева спят, а шрамы не будет жечь от боли. Но боль всё не уходит; растекается, запекая кровь. Накрывает голову жаром, и перед глазами чудится всякий бред. Мельтешат цветные пятна среди звёзд, горит закатом небо над пустыней. Ему чудится, как люди танцуют у костра: в длинных, традиционных юбках и платьях, развевая по воздуху цветные платки. Ещё он видит мать, чему сам себе удивляется, ведь Сайно совсем её не помнит. Но разум всегда рисовал её именно такой: с белыми, вьющимися волосам, как у него самого, которые буквально светятся в ореоле Луны, и глубокими, тёмными глазами. От её рук так приятно и тепло пахнет халвой вместе с сандаловым маслом, а она смотрит на него с таким сочувствием и нежностью, что кажется, внутри всё рвётся. Хочется лишь сказать: «Только не ты.. не надо» —Они и живого места на тебе не оставили.. Голос чудится глухим, едва ему понятным. Сон плывёт перед глазами, а вместе с ним и силуэт матери. Возможно, даже из-за впервые навернувшихся за долгое время слёз, оставляющих на лице светлые полосы. Не из-за боли, тоски. Чудится даже, что он так и умер во сне. И в этой горячке не сразу понимает, как гранитные плиты сменились чем-то тёплым, мягким, пахнущим нагретой смолой, а туника с тихим шорохом обнажает спину, давая коснуться шрамов осторожным пальцам. Сайно лишь тяжело выдыхает; чужие пальцы на избитой коже чувствуются холодными, и это приносит временное облегчение. Пока в рот не проталкивается что-то грубое, твёрдое и шершавое, в чём язык не сразу, но узнал кожаный ремень. —Это для того, чтобы ты не откусил себе язык,—голос всё так же глух и тих, не все слова выходит разобрать.—Потерпи, сейчас будет больно.. От прикосновения к ранам, спину как прижгло на живую раскалённым железом, прогоняя марево перед распахнувшимися глазами. Сдавленный скулёж застревает в глотке, и Сайно сжимает в ладонях шёлковую ткань, не ясно, откуда взявшуюся. Дышит часто, пока некто смывает со спины засохшую кровь, прижигая открытые раны водой, смутно пахнущей ржаным хлебом. Постепенно, он привыкает к боли, и взгляд выцепляет горящие свечи в витражных подсвечниках, едва освещающих маленькую комнатушку. —Ты сможешь приподняться?—наконец, Сайно разбирает, чей это голос. Он слышал его всего пару раз, но сумел запомнить особенно отчётливо, от чего сперва даже не верит. Делает, как его просят, и осторожно приподнимается на локтях, чувствуя стекающую по спине воду. Шуршит брезентовый плащ совсем рядом, и вновь он видит их: те самые потухшие, зелёные глаза, в обрамлении тёмных прядей. Неприметная ткань скрывает дорогие одежды под собой, и те лишь тихо позвякивают при каждом движении лиса, пока тот осторожно поднимает его руки, перевязывая побои. —Тебя самого накажут,—выпустив наконец-то ремень, Сайно с трудом узнаёт свой голос; совсем охрипший, тихий. —Я отдаю долг,—сухо отвечает Тигнари, спрятав взгляд куда-то в сторону.—Та девочка с хлебом – моя сестра. Это из-за неё тебя так. Думала, что добро делает, дурочка.. «Не делай добра – не получишь зла»— правило, которое заставляет лишний раз думать, прежде чем что-то делать. Здесь всё держится на долгах и изворотливости, а так же том, как хорошо может у тебя быть подвешен язык. Хотя в чём ему винить ребёнка? Страшнее было, если бы руку подняли на неё. Они никогда не были ни “друзьями“ ни “приятелями“. Скорее, вынужденные жертвы обстоятельств, которым пришлось жить в одной клетке, глядя на друг друга из далека. Всё же, даже среди рабов есть свои иерархии, которым так или иначе нужно подчиняться. —А та женщина? Ваша мать? —Гувернантка. Коллеи кто-то вроде личной слуги юной госпожи, поэтому она обязана присматривать и за ней тоже. —Как вы вообще оказались здесь? Почему.. Лис демонстративно цокает языком, взмахивая кончиком хвоста: —Давай без этого.. поверь, на деле знать ты этого точно не хочешь,—его ловкие ладони опускаются на плечи, едва касаясь их, и он помогает парню вновь лечь.—Давай-давай, ложись, не паясничай.. телу нужен отдых для выздоровления. Когда будет нужно, я тебя разбужу. Удивительно, но он и правда не смеет даже возразить, только голова касается пуховой подушки. Так мягко и тихо.. ещё и в воздухе витает едва уловимая нить дыма от благовоний, разнося по помещению всё тот же запах сандала. Комната совсем маленькая, но даже так, она дарила чувство защищённости. Что это маленький мир, в который не посмеет никто ворваться. Тигнари задувает свечи одну за другой, и мрак окончательно расползается, заполняя пустоту. Сквозь штору только проникает слабый, лунный свет, и решив не противиться ему, он немного отодвигает плотную ткань в сторону. —Нравится смотреть на то, как я танцую? Вопрос прозвучал настолько неожиданно, что Сайно даже ощутил, как припекло лицо. Будто поймали, как какого-то мальчишку за пакостью. И словно чувствуя его реакцию, лисий хвост довольно завилял в полумраке, и Тигнари тихонько захихикал. —Что смешного?—Сайно подкладывает ладонь под голову, теперь рассматривая чужой силуэт особенно внимательно.—Какой ответ ты хочешь от меня услышать? —Хм..—он задумался, от чего даже ушки слегка задёргались.—Больше да, чем нет. Ведь если бы не нравилось, вряд ли бы ты приходил всякий раз, как мне приходится танцевать. Так или иначе, а хитрый лис был прав. В очередной раз за этот вечер, не давая возможность сказать что либо против. Со звоном опускаются на столик массивные браслеты, и вот он уже сидит рядом, снимая всю мишуру, скрывающую синяки на кистях и шее. —Вообще, я не только хорошо танцую,—отзывается он, разминая суставы. А голос звучит так по-доброму, вкрадчиво.—Тебе когда-нибудь рассказывали сказки тысячи и одной ночи? —Возможно,—выдыхает Сайно.—Когда-то в прошлой жизни.. Это ведь наследие вольного народа пустыни. «Когда-то вольного»,—думалось как-то горько. Может, и это всего лишь сказка? С трудом ведь верилось во всё это: красные платки со златым знаменем, провожающие в алый закат солнце люди. В их руках звучат сагаты и зурны, пока женщины плетут своим детям косы, вплетая в них бусины из ливийского стекла, а покой их стерегли хранители пустыни – валука-шуна, что приходили к людям на мелодию ночи. Его ответ как-то по-своему удовлетворил лиса, отзываясь негромким урчанием. Мягкая шерсть щекочет кожу, согревает, и собеседник поджимает ноги поудобнее, начиная рассказ. «Некогда, много-много лун назад, жила прекрасная девушка, невероятно умная, и положившая начало народу фей. Народ любил свою госпожу и был ей верен, но всё изменилось, когда сами небеса отвернулись от них, обратив их в бестелесную оболочку, без памяти и эмоций. Эта же участь постигла и принцессу, едва сумевшую сохранить своё «я» во мраке безумия..» Если бы слова были нитями, то чудилось, что рассказчик сидит у ткацкого станка, ловко переплетая мягким голосом их в незримое полотно. На котором, в поступи чарующей девы, рождались цветы. Как кружились люди вокруг неё в хороводе, и как с небес опали все звёзды, обращая танцующих в призрачные силуэты и сжигая всё вокруг. «Ровно 72 дня странствовала госпожа по выжженной, бесплодной пустоши. И тогда, хлынули из её ран родники, превращаясь в ручьи, а те, в свою очередь, перетекали в сады, создав в пустыне райский оазис с водяными лилиями, из которых и появились джинны. Они умоляли девушку остаться с ними, и она согласилась. И куда бы она не пошла, в каждом её шаге рождались прекрасные, напоминающие луну, пурпурные цветы, ставшие первыми падисарами..» В полудрёме чудится чужое прикосновение к волосам. Осторожное, едва ли осознанное, как хозяева обычно гладят кошку на своих коленях. Его коготки мягко расчёсывают светлые волосы Сайно, и в этой колыбели, любая боль кажется далёкой. Людей всегда объединяли сказки и легенды, и именно они давали то самое чувство покоя, как в утробе матери. Замирая время, предавая тревоги ночи, и доверяя сон матери луне. «И однажды, повстречались юной госпоже принц пустыни и богиня плодородия, разделившие с ней свой престол в землях Сумеру. Это и положило начало народу Ай-Ханум, создавшим настоящий рай на земле как и для божеств, так и для людей. Беды войны, казалось, обошли их земли стороной, знаменуя праздновать каждым полным оборотом колеса года Сабзерус – день рождения великой властительницы Рукхадеваты. Так, связь между тремя друзьями становилась только крепче, а народ пустыни процветал. В их сказаниях воспевали мудрость Алого Короля, его милосердие; дружбу между ними и народом Рукхадеваты из тропических лесов..» В каждой легенде наверняка есть доля истины. Что раньше люди и правда в тяжёлые времена жили в мире, держась за друг друга. Но почему же сейчас, когда небеса и воля богов немы, люди решили направить копья друг на друга? Всё только из-за веры? Уже не будет райского сада среди морей песков, и не восстанет из него древнее царство. «..Этот мир весь погряз в грехах и лжи. Он создал мрак внутри меня. Помолись за меня и прогони Весь этот мрак внутри меня..» Ночь нема, безмолвно небо. Тихим треском отдаются только угольки в курильнице, выпуская последний из себя дым. Таким недостижимым вещам не ведомы статусы и людские правила; в их владениях все равны. Уходят к одной богине снов, одинаково стремятся прижать к груди ладони в молитве. Этим Тигнари и нравилось время мрака, напрочь стирающее границы между ними. Сайно уже давно провалился в сон. Возможно, впервые такой мирный, что даже уже не чувствует чужих ладоней среди прядей. Так спят только дети в колыбели матери, знающим уж наверняка, что они дома. Чувствует ли он то же самое? «..Смотри, ведь я ещё живу Дышу, потом, увы, умру, Но чей-то яркий свет Меня зовёт к себе..» Ладони немеют от ссадин, вынуждая их разминать. Тигнари смотрит перед собой, слышала над ухом чужое, ровное дыхание. Шёлк приятно холодил кожу, но спокойствие душе приносила не это. Возможно, они и правда слишком сильно отличались друг от друга по привилегиям: на его спине не появится ни одной хлёсткой рассечены, а в маленькой комнатушке будет пахнуть дорогими благовониями, и сестра не узнает о том, как жестоки могут быть люди над теми, кто ниже их. Радовало только то, что в этой боли он не один, и память о народе пустыни будет жить ровно до тех пор, пока они хранят сказания о ней. Как и тот мятежный огонь, погубивший когда-то Аль-Ахмара и Набу-Маликату, теплящийся тлеющими углями на дне взгляда Тигнари. Ведь если у Сайно хватает духа держаться, может, хватит и у него? «..Мечтая и творя, Сжигая и любя, Мы создаём тот свет, Что нас ведёт во тьме…»