Необъяснимые происшествия в комнате номер 3

Понурый понедельник встречал въезжающую в город карету моросящим дождем. Небо затянуло серостью, а дорога заблестела лужами, собирающимися в едва видимых углублениях. Если последовать за этими лужами, скачущими от левой стороны дороги к правой и от правой к левой, то можно было добраться до центральной площади, неприветливо глядящей на собирающихся на ней людей. Этот осуждающий взгляд всецело обуревал прохожих, но им было все равно: все они были одержимы рутиной. Ах, Остор. Город посреди ничего. До ближайшей цивилизации топить в даль до самой ночи, а остановиться и оставить уже в покое выбившихся из сил лошадей уже надо было. Этим он и жил, этим и процветал. Лошади фыркали, качали головами стряхивая с гривы капли дождя, и неторопливо цокали по сырой дороге. В распоряжении хозяина экипажа были гнедая и рыжая лошади, не особенно крупные, но со своей задачей они справлялись. Кучер был одет солидно и не создавал впечатление бедняка. Сама карета выглядела очень дорого, что заставляло обыкновенно равнодушных горожан оборачиваться и долго смотреть на неё. Кто сидел внутри, было не разглядеть, и особенно заинтересованные граждане начали строить догадки. Особенно не давал покоя экипаж персоне, разглядевшей карету на повороте. — Смотри, вот он, едет! — молодой человек, не оборачиваясь, суетливо обратился к своему собеседнику, оперевшись об ограждение террасы. Его товарищ в плетеном кресле позади многозначительно хмыкнул. Карета его мало волновала, и он решил не вдаваться в диалог. — Ну едет. Что с того? — проговорил он, поправив воротник. Его зализанные черные волосы выдавали в нём человека строгого. Одет он был недурно: коричневый жилет с серебряными пуговицами, выстиранная рубашка с аккуратным жабо, модные галифе более темного коричневого оттенка. Черты его лица словно были вытесаны из мрамора: большая челюсть, густые брови и тёмные-тёмные холодные глаза. О таких говорят, что они сами себе в зеркало не улыбаются. Наверное, напрягать мышцы на точёном лице слишком энергозатратно. Вечно хмурый вид не сильно располагал к пьяной беседе за барной стойкой, поэтому Мартина Градоса прозвали Самым Злобным Барменом в окрестностях Остора. — Куда, думаешь, едет? — ответил ему вопросом на вопрос наблюдательный друг и ответа не стал дожидаться. — Сюда! — Конечно, сюда! Это же единственный трактир в городе! Куда здесь еще ехать?! — раздраженно вторил ему товарищ. Его голос стал немного выше от истеричной интонации. — Ты раз за разом, видя карету побогаче, восклицаешь: «Он, он!» Он словно не обратил внимания на разумное высказывание. Суетливый товарищ был на вид моложе и являлся внешне более миловидным. Беспокойные глаза бешено бегали и искали, за что зацепиться искушенному взору, а сам он ежесекундно совершал какие-то мимолетные движения: то дернет плечом, то руку вскинет. Наряд его тоже был недурен: на воротнике рубашки был повязан шейный платок, а жилет и кюлоты были гораздо более светлого оттенка, чем предметы одежды его хмурого товарища. Русые волосы по плечи были сзади собраны светлой лентой. Его звали Эдвин Ландвен, и он был официантом. Карета, тем временем, приближалась, вызывая вокруг себя все больше ажиотажа. Объезжая телеги, она неумолимо стремилась к большому зданию, на веранде которого и расположились юноши. Чем ближе она становилась, тем беспокойнее Эдвин совершал мелкие телодвижения. Мартин тоже поднялся на ноги и подошёл поближе, чтобы рассмотреть экипаж. Ничего с ним не было паранормального: две лошади, кучер, четыре колеса… Они переглянулись. Что-то было с этой каретой точно не так. Даже скептически настроенный бармен ощутил, как по его коже пробежал холодок. «Это он», — пронеслось у него в голове. Точно он. — Мартин, может… — Помолчи! Карета остановилась. Юноши медленно спустились вниз по лестнице и встали у самой дороги, встречая гостя. Мартин постарался увидеть приезжего через стекло кареты, Эдвин же вдруг резко стал очень кроток и молчалив, словно его тут вообще не было. Возница соскочил с козлов, приветственно приподнял свою нелепо высокую шляпу и подошёл прямо к двери кареты. Вблизи он тоже казался каким-то странным: худоват был, да и лицо излишне бледное. Все в транспорте вмиг показалось каким-то неправильным и непропорциональным. Эдвин и Мартин молчали, напуганные сей картиной. Кучер отворил дверь кареты, из темного закутка медленно-медленно показалась фигура. Сначала выглянул черный сапог, затем второй, черные штаны непонятного фасона, черный сюртук… А затем высунулся весь виновник торжества. Длинные белоснежные волосы струились на плечи, белые-белые руки держали в руках черную-черную трость. Белая кожа, белые ресницы, белые брови. А глаза… только глаза были удивительно черные, словно сама тьма глядела на тебя, и становилось до ужаса страшно, что сам в ней растворишься без остатка. Они приковывали, они манили, они терзали в клочья и навсегда забирали в свой плен. Целый мир умещался в их очаровании. Эдвин и Мартин не говорили ни слова. Мартин стоял как вкопанные и глупо смотрел на чудесное явление, а Эдвин упорно пялился на свои ботинки, лишь бы не пересечься взглядами. Кучер прикрыл дверь кареты и смирно встал около неё. — Доброе утро, — проронило создание своим сотканным из самых нежных тембров голосом и одарило юношей широкой улыбкой, обнажающей белые-белые зубы и слегка выглядывающие клыки. — Вы не знаете, могу ли я снять здесь комнату? Все еще не отойдя от только что увиденного, Эдвин и Мартин переглянулись. А действительно, может ли он? Такой простой вопрос заставил их изрядно потрудиться над ответом. Через несколько секунд гляделок Мартин удовлетворительно проговорил: — Зови. Эдвин пулей соскочил с места и нырнул внутрь трактира. С глазу на глаз теперь были Мартин и долгожданный прибывший — к удивлению, кучер уже куда-то отогнал карету, словно канул в лету. — Господин Могриан? — опасливо удостоверился Мартин. — Да, а откуда вы знаете? — удивленно спросил он. Господин Рене Могриан уже в течение нескольких суток колесил по совершенно пустым степям. Мимо пролетали горы и леса, и дорога, петлявшая по полю, все никак не вела его в город и норовила увести в непроходимые топи. Такая поездка невесть куда, да еще и с риском угодить в болото, быстро утомила бы любого, но наш покорный слуга вместе со своим призрачным кучером ехали и ехали без остановки, пока не доехали до какого-то захолустного городишки у черта на рогах. Местных широт он никогда не видел, а останавливаться здесь уж точно никогда ему не приходилось. О существовании славного города Остора в хоть какой-то из мыслимых реальностей Рене так и вовсе не подозревал. А про него тут уже что-то слышали. — Вы же… Господин Могриан. Укротитель духов, — произнес Мартин одновременно саркастично и растеряно. — До последнего не верил, что вы… Прибудете. — Меня, скорее, «убыло», чем «прибыло», — слегка натянуто улыбнувшись, он издал что-то, похожее на смешок. — Но… давайте еще раз. Укротитель кого, простите? Ответа на свой вопрос он не получил. Раздался цокот каблучков, и в унисон с ним из дверей трактира появилась высокая женщина, которую, несомненно, можно было назвать эффектной. На вид ей было лет 45-50, на голове мостился объемный шиньон, одета она была в зелёное платье с высоким стоячим воротником, рукавами с буфом и достаточно пышной юбкой. Украшений на ней было много, и понавешаны они были без особой композиции, что выдавало в ней женщину зажиточную, но недостаточно, чтобы не хвастать этим. Быстрыми широкими шагами она преодолела расстояние между нею и новоприбывшим, чуть было не сбив с ног Мартина. Следом за ней из трактира выскочил уже знакомый нам официант. — Господин Могриан, таки вы прибыли! Мы уж думали! — выпалила она на одном дыхании. — Места у нас недружелюбные совсем… Как хорошо, что вы здесь! — Я заметил, госпожа… — интонацией Рене подразумевал, что женщина продолжит фразу и назовет свое имя. — Госпожа Матильда Финвур, хозяйка трактира «Торнов Зоб», — быстро представилась она. — Это я отправляла вам письмо. — Письмо, ну конечно… Не стоит и говорить, что Рене ничегошеньки не знал ни о каком письме и очень явно это показывал. Мартин, отошедший немного в сторону, наблюдал за тем, как удивительный гость очень искренне удивлялся и своей профессии, и своей клиентке, ради которой и сорвался в Остор. И что он, просто об этом забыл? Хозяйку ничего не смущало, а Мартин задался разумными вопросами. Он пристально глядел на Рене, не понимая, откуда он вообще такой взялся. — Ой-ой, что это я! Вы, наверное, очень устали с дороги! — снова захлопотала хозяйка. — Вы голодны? Хотите попробовать нашу фирменную похлёбку вам с мясом торна? Может, выпить хотите?.. — Пожалуйте, вы слишком заботливы!.. — Господин Могриан, мы сделаем все, чтобы вы почувствовали себя как дома! Вы же наш посетитель, кроме того! Пойдемте, пойдемте за мной… — неумолимо суетилась хозяйка, наконец заметившая озадаченного бармена. — Мартин, что ты тут стоишь без дела?! Быстро-быстро! Мартин внял приказу, поднялся по ступеням и кивнул Эдвину, который в ту же секунду вбежал обратно в трактир. Бармен двинулся следом. За ними уже зашли хозяйка и Рене, и перед последним впервые это заведение предстало изнутри. Большой и просторный трактир редко был до отвала заполнен людьми, но совмещал в себе очень много полезных функций. Весь первый этаж был занят харчевней, в которой помимо Эдвина и Мартина был загадочный безымянный повар (имени своего он не хотел говорить) и служанка Гладенция, в которой что-то сразу вызывало вопросы. Например, чешуя в некоторых местах кожи, зрачки-палочки в глубине янтарных глаз, и образованиями на голове, напоминающими драконий гребень, однако ее лицо еще сохраняло человеческие черты лица, несмотря на роговые выросты. Она была одета в что-то, напоминающее рабочий наряд: чёрные обтягивающие штаны до коленей, чёрные чулки и громоздкие ботинки, поношенная жилетка, а под ней длинная рубаха какого-то серого цвета. Выглядела она, скорее, как лавочник. Рене тогда и увидел её, когда они с хозяйкой преодолели порог: она бросила змеиный взгляд на гостя, но тут же исчезла, как только госпожа Финвур погрозила ей и выгнала прочь. На первом этаже располагался еще и кабинет госпожи Финвур, отличительной чертой которого была большая дубовая дверь. В самом кабинете было несколько книжных стеллажей, которые в основном были представлены журналами с новоприбывающими и убывающими гостями, дубовый письменный стол и парочка нарочито разбросанных по нему бумажек, на которые владелец стола мог показушно сетовать на беспорядок, тем самым создавая иллюзию работы. Там же лежала инкрустированная золотом трубка — самая дорогая вещь в этой комнате даже с учетом обвешанной цацками мадам. Пол был устелен зеленым ковром с жестким ворсом, в углу на постаменте стоял мраморный бюст красивой женщины, а стены были увешаны разными картинами. Только Рене оказался внутри трактира, так госпожа Финвур быстро затащила его сюда и громко закрыла дверь. Ни похлебки, ни эля он не дождался. — Присаживайтесь, присаживайтесь, — в своей привычной быстрой манере проговорила она, задвигая занавески. Рене последовал просьбе и сел в небольшое кресло. Он избрал тактику наименьшего сопротивления и не задавал вопросов вообще. Наверное, все дело было в искреннем человеческом любопытстве, которое эмпатичный Рене насобирал в разъездах. В голове у него сложилась примерная картина: здешние обитатели ожидали кого-то, кто мог иметь фамилию Могриан, этот кто-то должен был избавить их от проблем с чем-то вроде духов, и это забавным образом совпало с приездом еще одного Могриана. И он самый теперь не знал, как из этой ситуации изящно выйти, поэтому принял решение просто подыгрывать, ибо интерес к событию был успешно подогрет. Убедившись, что ни одна живая душа в округе не может наблюдать их разговора, Матильда Финвур успокоилась и тоже села в кресло, расположившись напротив Рене. — Прошу прощения за такой спешный приём, но вы долго добиралась, и мы потеряли ужасно много времени, — проговорила она, заговорчески улыбаясь всеми мимическими морщинами. Она спешно потянулась к трубке, начиненной табаком, и закурила, одновременно с этим потянувшись к портсигару, лежащему в ящике стола, вытащила его наружу. — Сигаретку? — Не курю, — Рене тоже улыбнулся. — Не сетуйте на приём. Меня, бывало, хуже принимали. Теперь мы, наконец, можем поговорить о вашей проблеме? Сделав целительную затяжку, госпожа, казалось, подуспокоилась, и наконец устроилась в кресле. Она не сразу начала говорить, сначала дотянулась рукой до книжной полки, достала тонкий журнал и положила его перед собой. Это был новый журнал, совсем не исписанный. Хозяйка перелистнула несколько страниц, остановилась на пятнадцатой и молча протянула его Рене. Он с недоверием покосился на нее, она утвердительно кивнула. — Комната номер 3, — загадочно протянул он. — Чарльз Шинни, Ульмина Радонски… Не та ли княжна Радонски? — Та самая, — отвечала хозяйка. — Дэвид Лотен и Виктор Кастрен, — продолжал он. — Все, кто были за последний месяц. Госпожа Финвур выжидающе на него смотрела, закуривая трубку. — Оставили подписи, въехали… И не выехали. Значит, мертвы? — Мертвы, — спокойно ответила Матильда. Да, это действительно было загадочно. Убивают людей нередко, особенно в такое неспокойное время, но это какое-то удивительное совпадение. Что, в Осторе завёлся серийный маньяк, убивающий жильцов комнаты номер 3? Было что-то еще. — Как же они умерли? Этот вопрос, кажется, был тем самым, на который госпожа Финвур настойчиво не хотела отвечать, но понимала, что он будет озвучен в этом диалоге. — По-разному. Отличный ответ, которым можно было описать всё, что угодно. По-разному люди живут, по-разному и умирают. Сама хозяйка понимала, что увиливать в этой ситуации было контрпродуктивно, однако признать существующую проблему сил не хватало. — Было ведь что-то общее? — Рене не терял настойчивости и продолжал подводить ее к ответу. — Было, — на этом моменте он её дожал. — Все сами на себя руки наложили. Казалось бы, самоубийство было проще всего оформлять: не нужно было искать убийцу. Жертва создала однозначный парадокс суицидника и сама себя обезвредила, то есть никого больше не убьет. Причину же можно было найти абсолютно любую. Тут было что-то большее, чем сам факт такого удивительного совпадения. Что-то такое, что в протоколе не пропишешь. А когда это что-то тревожит даже не одного человека, а небольшую группу, то стоит уже задуматься и принять меры. Что, собственно, и сделала госпожа Финвур. Рене хотел было отказаться, но что-то в нём решительно рвалось исследовать этот феномен, поэтому он закрыл журнал, отложил его в сторону и обратился к госпоже Финвур: — Расскажите мне о жертвах. *** Мартин очень быстро добрался до барной стойки и снова принял свою непритязательную роль, схватив какой-то стакан в руки и по привычке начав его вытирать, как и полагается стереотипичному персонажу. Рене с хозяйкой исчезли в ее кабинете, а до тех пор Мартин неутомимо сверлил взглядом бесцветного посетителя. Он был неизвестен, а все неизвестное пугает еще похлеще самого страшного кошмара. Странное чувство, посетившее Мартина при приближении кареты, вызвавшее не менее странное благоговение перед силами, которые невозможно даже представить в рамках стандартной парадигмы вселенной, доступной каждому человеку, нередко приводило к настоящему помешательству. Существо, возникшее на пороге, не могло без последствий существовать в этом крохотном мире, и это убеждение возникало все четче у тех, кто пресытился глубиной этих чёрных глаз. Мартин перевёл взгляд с двери, через которую с его глаз исчез господин Могриан. — Мартин, — шепнул ему Эдвин, внезапно оказавшийся на барном стуле перед ним. — Ты в глаза ему смотрел? — Что? — Ты в глаза ему смотрел?! — громче переспросил Эдвин, неловко оборачиваясь. Он не ответил, вытер один и взял второй стакан, отвернувшись от официанта, но почувствовал, что Эдвин продолжает пилить его взглядом. — Ну и что он теперь со мной сделает? Превратит меня в змею? — с усмешкой произнёс он. — Не шути с ширмонами, Мартин, — заговорчески проговорил Эдвин. В его глазах не было ни доли обыденной шутливости и хитрости. Только страх. Дверь из кабинета хозяйки резко отворилась, и озадаченный Рене с госпожой Финвур один за другим вышли через дверной проём. Они направились к лестнице, ведущей на второй этаж. Эдвин проследил за ними, а затем ткнул отвернувшегося Мартина в плечо. — Пойдем, — в полголоса проговорил он, спрыгивая со стула. — Зачем? — сокрушенно и устало спросил Мартин, приготовившийся к финальному аргументу. — Тебе неинтересно? Мартин оставил риторический вопрос без ответа. Конечно, ему интересно! Он осуждающе посмотрел на Эдвина, не отводя взгляд в течение секунд пяти, а затем сокрушительно сдался и, хлопнув тряпкой по стойке, вышел из-за бара и догонял поспевающего за хозяйкой официанта уже под невразумительные пьяные причитания посетителя. Не прошло и месяца, как комната с номером 3 стала главной сплетней Остора. Известно, что сарафанное радио работает лучше всех остальных, ведь это, как сталось, неотъемлемый признак социума. А социум работает при любых условиях, даже если связь перестанет ловить. Любая кухарка, любая прачка, любой купец и даже мелкий шкет, гоняющий голубей на площади — все знали о том, что какой день подряд постояльцы заходят в комнату номер 3 и уже живыми никогда не выходят. Первым был Чарльз Шинни, знаменитый писатель, направляющийся в Вунден, город в ста километрах от Остора, который должен был стать окончанием его вояжа. Он был вдохновлен величием мира и готов был творить дальше. Он-то и дело рассказывал то посетителям, то работникам о своих удивительных идеях да все восхищался жизнью маленького городка Остора, даже обещал увековечить его в одной из своих книг. Этому не суждено было случиться: вечером того же дня Чарльз Шинни обошёл все достопримечательности Остора, а затем вернулся в свою комнату и вколол себе смертельную дозу морфия, не оставив ни предсмертной записки, ни завещания. Только письмо было найдено в его кармане, которое отослала ему жена несколько дней назад. В нем она написала о том, что шестилетний Линкольн Шинни умер от болезни в шестом часу и винила его в том, что все деньги на лекарство он спустил на морфий. Второй Остор посетила княжна Ульмина Радонски, которая сюда приехала за своей интрижкой, ростовщиком Рагоном, сбежав от мужа. Любовники с самого утра заявились в трактир, чтобы никто из местных их не увидел, сняли третью комнату и не выходили оттуда до конца дня, предаваясь плотским утехам. К вечеру в гостиницу заявился князь Радонски: его усадьба находилась в нескольких километрах от Остора, а княжна далеко уйти не могла. Вопреки всем запретам хозяйки, он поднялся на второй этаж и зашел в третью комнату. Он обнаружил там любовника своей жены, нагого и испуганного, забившегося в угол комнаты. И саму княжну, сидевшую на кресле с револьвером в руке и с дырой в виске. По словам Рагона, в тот момент он ненадолго вышел из комнаты, услышал выстрел, вернулся в комнату и обнаружил ту же самую картину. Алиби Рагона подтвердила служанка: она видела, как тот выходил за минуту до самоубийства Ульмины Радонски. Он совсем немного пожил после разбирательств, потому что вдовец Радонски через неделю ночью сжёг контору Рагона с ним внутри, а затем покончил с собой. Дэвис Лотен вообще оказался персоной из ряда вон выходящей. Он явился в трактир поздно вечером, запыхавшийся и весь мокрый, словно только что совершил непреднамеренный заплыв по реке. В руке он держал разорванную сумку, в которой лежали какие-то бумаги, наполовину промокшие. Не говоря ничего, он снял третью комнату, заплатив даже больше, чем полагается, и заперся в своём номере. Целую ночь он пытался высушить бумаги, а рано утром схватил все в охапку, сжег все в нужнике, а затем повесился на простыне. После него осталась лишь одна записка: «Я трус». Через день в город приехал еще один гость, и его уже окрестили четвертой жертвой комнаты 3. Его звали Виктор Кастрен, и ничем примечательным не отличался. Не был ни писателем, ни политиком, ни кем-то иным, тяжелой судьбы не видывал, но и с золотой ложкой во рту не родился. По несчастью, заселился в комнату 3, спокойно себе отзавтракал и отобедал, ничем примечательным не занимался, поговорил с посетителем о погоде в Осторе и отправился себе в номер. Тогда в трактире все затаили дыхание, и Матильда Финвур осмелилась навестить постояльца, уже представляя, как найдет его мёртвым. Однако, Виктор был вполне живым еще целую ночь, а утром осколком зеркала вскрыл себе вены. Именно после последнего инциедента Матильда Финвур впервые поверила в то, что в комнате творится что-то за пределами ее восприятия мира, и она очень быстро узнала через общих знакомых о том, кто может помочь ей с этой проблемой. Отправив письмо почтовой каретой, она неделю ждала приезда ее спасителя. И она дождалась. Правда, сама еще не знала, что не того. — Вот… эта комната. Они с Рене стояли рядом. Хозяйка осознанно сторонилась подходить ближе, чем на метр к комнате, а вот Рене отпугивало какое-то неясное внутреннее ощущение. По белым конечностям проходила глухая дрожь. Он подошёл, неуверенно глядя на дверную ручку. Чем ближе он оказывался, тем больше его тянуло в комнату, словно засасывало в неведомую воронку. Тело сковывал паралич, а затем кто-то брал над ним верх. Рене уверенно владел своим телом гораздо дольше, чем кто-то мог себе представить, однако сам начинал терять контроль. Пространство сжималось, давление повышалось, и в голове что-то напряженно застучало. Уши пронзил оглушительный крик, эхом прокатившийся по всему нутру, и Рене со всей дури распахнул дверь. Перед ним была комната. Обыкновенная комната с обыкновенной мебелью и обыкновенными стенами. Так сразу и не скажешь, что с ней могло быть не так. Пятно крови на стене, несколько раз перекрытое, почти не смущало, а отсутствие зеркала любой воспримет адекватно. Рене прошёл немного вперед, затаив дыхание. Шум в голове постепенно стих, и он, шаркая черными ботфортами, прошёлся вдоль комнаты. — Интересно, — проговорил тихо Рене. Он прикрыл глаза и прикоснулся к стене, провёл тонкими пальцами по ней, пока внезапно не остановился и не прислушался. Рене простоял в таком положении несколько секунд и, скривившись, отдернул руку, словно это была не стена, а раскаленная плита. — Больно вам, да? Отчего вы так сильно кричите? — едва слышно проговорил он, обращаясь непонятно к кому. — С кем это вы говорите? — с круглыми глазами спросила хозяйка. — Это ширмоны? Мартин даже шикнуть на него не успел, как Эдвин с потрохами их выдал. Правда, Матильда уже давно заметила, как они материализовались рядом, но прогонять их не стала. — Ширмоны? — Рене убрал руку от стены, открыл глаза и, поправив рукава сюртука, подошёл поближе. — Так у вас их называют? Эдвин хотел было сделать шаг назад, но хозяйка настигла его быстрее. — Так у нас их Эдвин называет. Кем бы они ни были, — она подошла к юноше и взяла его за плечи. Эта орлиная хватка его парализовала. — Он у нас очень впечатлительный. У мальчика душа не на месте от всего… этого. Мартин пилил взглядом Рене весь его спиритический сеанс и пытался поймать ответный взгляд, несмотря на предостережение Эдвина. Всё это крайне противоречило его скептицизму. Он с самого начала не верил, не поверил и сейчас. — Хотите сказать, что нас кошмарит какой-то призрак? — нагло выступил он вперед. — Это не совсем призрак, мой друг, — ухмыльнулся он. — Ни одна душа не возвращается из мира мёртвых по своей воле, а если и возвращается, то на телесный мир влиять не в силах. Тем более, склонять к самоубийству. Это, так скажем, ширмон, но его происхождение, скорее, потустороннее. Мартин не отводил взгляда. Чем дольше он пожирал глазами Рене, тем злее становился его скептик. В конце концов он не выдержал и выпалил в сердцах: — Имейте же благоразумие! Вы пудрите нам мозги! — Мартин! — осадила его хозяйка. Довольная ухмылка расплылась на лице Рене. Он самодовольно наблюдал за тем, как злостно Мартин отреагировал на его слова. Сам Мартин обратился уже к хозяйке. — Госпожа Финвур, этот человек бредит, вы не слышите? — А ты у нас самый умный выискался?! Хозяйка становилась злее и сильнее впивалась ногтями в плечи Эдвина, Эдвин с испуганным взглядом пытался высвободиться, Мартин вторил свое. Это перепалка продолжалась бы еще некоторое время, если бы не вмешавшийся Рене. — Согласен, звучит это неубедительно. Я бы тоже сразу не поверил. Все обернулись на него. — Но самоубийство четырех человек за месяц не получится раскрыть, отправив сюда пачку ваших жандармов. В первый раз это могла быть случайность, но случайность, повторяющаяся несколько раз, уже считается правилом. Абсолютно научный подход, к слову. Вы же гимназист, Мартин? — Студент университета, — грубо прервал его Мартин. — Святой гранит науки порождает новых скептиков, а скептики ставят под сомнение его святость и добиваются истины, так там говорится? — Рене задумчиво взглянул в потолок, а затем снова посмотрел на Мартина. — Ширма — это не выдумка впечатлительных и скучающих аристократов. Понятие это абсолютно реальное, и Ширма в любом месте и времени разграничивает два мира. Но иногда она дает течь, как и любая прохудившаяся крыша без своевременного ремонта. Мартин не перебивал. Он сложил руки на груди и молча ожидал, не переставая сверлить его взгляд своим. — Я знаю, что не так с вашим номером, госпожа Финвур, — он лишь на секунду взглянул на хозяйку, а затем снова на упорного юношу. — Я бы назвал их Цепнями. Эти существа… Они ищут в Ширме дыры и присасываются к внещнему источнику, чтобы черпать из мира ресурсы. Фатали, стражи Ширмы, уже давно покинули её, так что сейчас активно распространяться им мешает только… Нравственность. — Нравственность? — переспросил Мартин. Ругаться ему уже не хотелось, потому что стало интересно. Рене слегка неловко дернул плечом. — Только в людском мире нравственность ничего не несет в себе кроме искусственного ограничителя. Для всех обитателей Бездны человеческие пороки — самый сладкий и желанный нектар. Добро и зло — вымышленные понятия, но их прямые воплощения появились задолго до самих людей, только они уже тогда извратили сами себя. От них остались лишь идеалы: идеал добра и идеал зла. Именно их люди взяли за эталон, чтобы беспрестанно стирать границы, — он поправил рукава и вышел из комнаты, заставив всех остальных отступить на шаг. Только Мартин остался на месте. — Цепни же питаются сожалением от свершенных человеком дел. Ваше место далеко не главный поборник «зла», но так совпало, что Цепень вовремя нашел дыру и вовремя ее выжал без остатка. Все четверо о чем-то глубоко сожалели. Чарльз Шинни сожалел о смерти сына, княжна Радонски — об измене мужу, а Дэвис Лотен — о собственной трусости. — О чем сожалел последний? — Может, о том, что когда-то не извинился, о том, что не написал, не сделал, не закончил. У сожаления одна природа. Мартин замолчал. — Они сожалели по-разному о свершенном, но к этому моменту Цепней стало намного больше, чем было. Все они хотят есть. Чем голоднее они, тем больше боли им это приносит, — в голосе Рене послышалась жалость. — Любой человек, который сейчас ступит в эту комнату, тут же захочет вздернуться, самолично содрав с себя кожу. — А как же вы там стоите? — глаза по пять копеек теперь были не только у Эдвина, но и у самой хозяйки. — Я не совсем человек, — с усмешкой произнёс он, взглянув на потолок. Мартин не решился на язвительность. Он очень долго внимал Рене, но почти не смог услышать ничего из того, что он говорил. Он только смотрел в его глаза, а тот нарочито не отводил их в сторону. Сердце Мартина все чаще стучало, руки дрожали, и разум терял контроль над телом, стоило ему увидеть ухмылку на мраморном лице. Вот и сейчас он стоял и глупо пялился, как и в первый раз. А Рене словно снова не обращал никакого внимания. — Оставьте меня в комнате. Я запру двери и занавешу окна, — проговорил он, оборачиваясь. — Пробуду здесь до тех пор, пока не буду убежден, что опасности больше нет. — А если вы тоже… Того? — хозяйка еще крепче вцепилась в несчастного Эдвина. — Нет, меня это не коснется, — он чарующе улыбнулся. — Только оставьте для меня обед, хорошо? — Разумеется, — слегка запнувшись, проговорила хозяйка. С этими словами он зашёл обратно в комнату, закрыл дверь и заперся изнутри. Исчез, словно никогда и не было вовсе. Не было смысла дальше стоять и сверлить взглядом обшарпанную дверь, поэтому хозяйка отпустила плечи Эдвина и двинулась к лестнице. Он пошёл за ней следом, а Мартин задержался на секунду, недвижимо внимая молчанию закрывшейся двери. — Мартин? Голос послышался где-то сбоку, и боковым зрением он увидел возвратившегся Эдвина. Он тронул его за плечо, и Мартин вздрогнул, покрывшись гусиной кожей. — Мне вдруг стало так страшно. Не знаю, от чего, — опустошенно проговорил он. — Это, наверное, Ширма, да? Все оттуда? Губы Эдвина дрогнули, и он кивнул. Не мог же он сказать Мартину, что именно в этот момент к его душе уже пришиты были эти крепкие нити. *** Из комнаты ничего не слышно было уже третий час. Ни возгласа, ни звука от падения, ни шороха и ни одного человеческого слова. Тут уж сложно было сказать, идет всё по плану или катится к чертям, и господин Могриан покинул трактир, отправясь непосредственно в мир иной. Оставалось только ждать. Последний скептик их коллектива скончался, поэтому теперь все уже просто верили в лучшее. На баре было трое. Эдвин умостился на барном стуле, Мартин, оперевшись о стойку спиной задумчиво глядел в стену, а на небольшой табуретке в пределах бара сидела Гладенция. Она глупо водила глазами, одной ногой качала над полом, другую подобрала и оперлась на колено подбородком, а ее рептильный хвост девушка обернула вокруг ножки. — Мистер Градос, а кто тот, что наверху? — спросила она. Часть букв, которые она произносила, искажались каким-то шипящим звуком. Мартин словно бы задумался, но в итоге ничего не ответил, пожав плечами. Он как-то неосознанно разглядывал все вокруг и не говорил ни слова. Увидев его реакцию, служанка едва заметно прикусила щеку. Эдвин сначала одарил обеспокоенным взглядом Мартина, а потом уже посмотрел на служанку. Что-то было странное сегодня в змеице. Может, просто беспокоится, как и все? — Гладенция, — внезапно обратился Эдвин к девушке. — Ты чувствовала что-нибудь…необычное, когда убиралась в третьей комнате? Гладенция заинтересованно подняла глаза. Они сверкнули из-под гребня, и она заметно насупилась, как будто вопрос вызвал у нее страх, и выпрямилась, опустив ногу со стула. — Гладенция ничего не знает, ничего не видела… — быстро проговорила девушка. — Не знает, что там. Эдвин заметил, как она начала терять самообладание. Говорили они редко, ведь Гладенция вообще не сильно любила говорить, тут же исчезала там, где появлялась, и всегда проводила время на кухне. А тут внезапно выползла сама, да еще и так близко подлезла, хотя всегда убегала, стоило им оказаться рядом с ней. Когда разговоры про комнату стали насущны, она как-то каждый раз оказывалась рядом и заметно тревожилась. Это все настораживало Эдвина, хотя остальным и не было дела до того, о чем так печётся змеица. — Ты что-то знаешь о том, что там может быть? — он решил надавить на отнекивающуюся девушку. — Гладенция ничего не знает, — упорно сопротивлялась она. — А тот, что наверху, говорит, что это могут быть существа из Ширмы. Не знаешь? Эдвин ждал, когда она сорвется, но она, прикусив губу, лишь грозно смотрела вокруг, выцепляя пути побега. Уже даже Мартин заинтересованно повернулся в ее сторону, иногда переводя взгляд на Эдвина, проявляющего чудеса манипуляции. Этот бесхитростный человек пытался добиться своего. Мартин же не видел особого смысла в этом фарсе: Гладенция была честна, как бывают честны самые глупые люди, потому что не обременены корыстью, алчностью и лживостью — пороками умных людей. Но посмотреть, чем все закончится было интересно, поэтому он наблюдал то за Эдвином, то за змеицей, и заметил нюанс: в ее глупых глазах было сегодня слишком много ума. Однако, насчёт ее глупости Мартин ошибался, как ошибаются все люди, привыкшие считать себя лучше других. Гладенция не была глупа, и может сейчас она мотала ножкой и водила из стороны в сторону зрачки-черточки, но иной раз понимала все гораздо яснее, чем всп остальные. Острые языки были не под стать прислуге, коей считали её люди. Откуда им было знать, что она не змеица, а представительница гордого народа Садалов, которые в ту пору, пока люди шли друг на друга с копьями, отстраивали цивилизацию, разрушенную в глубине веков бесхвостыми дикарями? Историю пишут победители, как оно обычно и бывает. Поверженные садалы выбрали пресмыкаться, как и и их неразумные собратья. Гладенция лишь свыклась с таким образом жизни, но с людьми общих дел она иметь не хотела. Нравилось ли ей сидеть здесь, болтать ногами и притворяться отсталой, чтобы потешить людское самолюбие? А кому бы понравилось? Вот и она не испытывала никакого удовольствия, но дело у нее было правое. Правое лишь для неё и для тех, кого раздавили человеческие пороки и заставили ползать в грязи, чтобы жить дальше. Для всех же остальных оно обернулось бы жестокой агонией. Никто и не заметил, да и замечать не хотел, как Гладенция покинула пределы бара и юркнула на кухню. Двигаясь меж деревянных тумб, достигла припрятанной в самом углу лестницы, которая вела в заброшенную восьмую комнату. Всего в трактире их было семь, когда здание перешло в руки Матильды Финвур. О существовании восьмой она, конечно, знала, но разбираться с ней не хотела: дверь давно была завалена с другой стороны (так подразумевалось), внутри не было ни кровати, ни другой мебели, да и разгребать весь этот хлам желания не было и возможности не представлялось. Гладенция же работала здесь дольше всех остальных (и лет ей было очень много, хоть и выглядела она достаточно молодо) и знала, как попасть в неё и как из нее выйти. Конечно, никому еще она об этом не говорила. Комнаты располагались друг напротив друга, а разделял их достаточно широкий коридор, по которому тихо пробиралась Гладенция, направляясь прямиком к третьей комнате, где сейчас и должен был находиться Рене Могриан, которого она сумела лишь искоса разглядеть, когда он заходил в трактир. Она подошла максимально близко и прислонилась к двери, и чешуйчатыми пальцами ощупала дерево, ощущая, как шорохи окутывают ее тело и забираются в ее уши, и застилают ее глаза, и достигают ее разума. И вот она начинает их слышать. — Он делает нам больно. В нем…столько сожаления, но мы не можем с ним ничего сделать. Это был нечеловеческий язык, это был язык мучений откуда-то из Бездны, разинувшей дурнопахнущую пасть. Лишь созданные Бездной понимали каждое слово, начерченное на ее изуродованном теле. Цепни, как заученную мантру, шептали Гладенции о боли и о голоде. Она кормила их, и они следовали за нею. Месяц назад Гладенция впервые услышала эти голоса. Когда стены заговорили с нею, ей показалось, что она сходит с ума. — Кто это? — испуганно проронила она, оглядываясь вокруг. Звенящая тишина прокатывалась по комнате. — Мы — друзья. Твои друзья, создание Бездны. У голоса не было источника. Тысячи и тысячи говорили в унисон, и слышен был только один. Ее собственный — Не ищи нас. Главное, что мы нашли тебя. Просто послушай, создание Бездны. Мы поможем тебе. Ей не нужно было соглашаться, чтобы существа поедставили себя. — Мы — Цепни, создания Бездны, как и ты, — комната вся покрылась голосами, и из каждой поры доносился свой собственный. Они ползли по стенам, заполняя все пространство. — Мы множим боль, но нам так сложно укрепиться в вашем мире, где зло всегда граничит с добром. Хотелось закрыть уши и закричать, что есть мочи, чтобы отвратительные голоса пропали. Гладенция зажмурила глаза, но стало только хуже: звук в отравленном разуме обретал очертания. — Но ты можешь нам помочь. Стань нашей хозяйкой — мы будем твоими покорными фамильярами. Стало ясно, что просто так не избавиться от неизвестных существ. Только Гладенция хотела спросить: «Для чего мне это?», как Цепни ответили ей: — Люди будут страдать за все, с чем нагрешили и о чем сожалеют. Мы размножим их боль до предела и будем питаться страданиями, чтобы они получили всё, что заслужили. Тогда мы размножимся и создания Бездны воцарятся во всех завещанных им мирах. Твоя злость позволит нам жить. Никто не заподозрил бы услужливую Гладенцию в подлости, и месяц, целый месяц, её фамильяры питались болью, навлекая на себя еще большую. Не сожалением, что источали души постояльцев: оно стало для них слишком приторно. Она давала им злобу и всю свою горечь, они множили её, и она ожесточалась, ожесточалась, ожесточалась. Ее душа истончалась, а сердце проникалось ненавистью, множащейся и множащейся. Они росли. Скоро им суждено было выбраться за пределы комнаты, и Гладенция не допустит вмешательства. Замок щёлкнул, и она вошла: Цепни попрятались по углам. Она увидела его сидящим на кресле, и он в ту же самую секунду увидел её. — Бездна не берет тебя, фаталь, — она подошла ближе. — Тогда я возьму! Она затряслась и, высунув язык, зашипела, так пронзительно, что Цепни вокруг засуетеились и заползали по стенам, подобно тысячам невидимых уховёрткам, сильно заскрипели в ушах, и суета их в одно мгновение показалась громче целого мира. Рене вскочил с кресла. Он мог слышать сейчас только неразборчивые крики, царапающие изнутри его уши. Теперь он наконец-то знал, что они здесь. Он не понимал, чего они ждали. Изголодавшиеся, пронизанные болью они не трогали его, хотя он ожидал, что будет главной приманкой. Сейчас картина словно сложилась воедино: им не нужен был теперь он или кто-то другой, им нужна была она и то, что она дает. Они никогда и не были на той стороне, никогда не скитались по Ширме в поисках источника самых худших пороков, чтобы напитываться им. Они были созданы здесь гневом и отчаянием, тоской и завистью, алчностью и жадностью. Им давно уже наскучило кормиться людьми: для себя они изготовили столь плодородную грибницу, что не успокоятся, пока не выпьют ее до дна. — Это ты создала их, садал! — Это они создали меня! — прошипела она в ответ. — Кем я была?! Беспомощной рабыней в мерзких людских лапах! Пронзительный писк пронзил его голову, и Рене схватился за нее, чуть было не упав на пол. Переборов себя, он посмотрел в ее глаза, ища там остатки разумности: он не хотел сделать больно этому существу. Сначала они должны были поговорить. — Ты, фаталь, не знаешь, какого быть в моей шкуре, — ее глазные яблоки наливались кровью, она шагала вперед, мотая хвостом то в одну сторону, то в другую. — Веками мои собратья прятались от людей, гонимые отовсюду. Подставляли вторую щеку, когда били. Целовали ноги, когда смешивали с грязью. — Так ты хочешь мести?! — он пытался перекричать звук в ушах. — Они заслужили фаталь. За все, что сделали с моим народом! Она зашипела и кинулась вперед, выставив клыки. Рене быстро увернулся и оказался позади, стараясь удержать контакт. Это была не она. Это было воплощение ее злобы, захватившее контроль над ней. Оно подпитывало Цепней и становилось все больше. — Твой народ погубил сам себя, как это случается со всеми великими империями, — прокричал он следом. — Ваш последний правитель утопил континент в крови, развязав войну длинною в тридцать лет. Бастионы садалов пали, а люди положили ей конец. Я был там, когда величие вашего рода обратилось в пепел. Я лицезрел его закат. — Ты… Ты лжец! — нечеловеческим голосом возопила она. — Ты лжец! Ему понадобилось отскочить еще раз, чтобы разбушевавшаяся злоба не достала его. Вся комната заходила ходуном, а снаружи послышались шаги. Рене понял: ему надо вывести её из себя. А для этого нужно было продолжать уворачиваться и продолжать кричать. — Я не фаталь теперь, но когда-то им был. Одним из шести часовых Ширмы, покинувших свой пост и развязавших войну, еще более кровопролитную, чем когда-то сотворил твой предок. Думая, что мы творим новый миропорядок, мы убили мириады жизней. Я по сей день не могу понять, так ли оно должно быть: должны ли страдать невинные жизни, чтобы такие же могли дальше жить? Был ли выбор? Мог ли я это предотвратить? Гнев бурлил повсюду. Она будто крошилась на части и каждая ее часть воплощалась новой яростью. — Я сожалею, что не решился. Я сожалею, что поддался гордыне. Я сожалею, что нарушил свое предназначение. Я сожалею, как сожалеет человек, и мне легче, зная, что я не могу откинуть эти мысли. Он продолжал говорить, не останавливаясь не на секунду. — Сожалею, сожалею, сожалею! Сколько можно сожалеть?! — вопила она, вся искривляясь от боли. — Однажды, мудрый человек сказал мне: «Жить без сожалений всё равно, что жить без души. Не давай им поглотить себя, и, оглядываясь на них, живи так, чтобы они не множились», — кричать становилось все тяжелее. Гам становился все громче: Цепни выпивали ее до дна. — Этот человек оставил за собой всё, что мог, и ему было что скверными ночами топить в трактирном эле! Он научил меня жить дальше, когда, казалось бы, все потеряно! — Люди! — единственное, что сумел разобрать Рене из ее криков. — Они всему виной! — Я знаю, что значит человеческая подлость, и я сам становился ее жертвой, потому что страх рождает насилие! В человеческом мире на смену злу приходит добро, продолжая бесконечный цикл в попытках достичь баланса! Бездна живет холодным расчетом: она никогда не сможет ни о чем сожалеть! Она загнала его в угол: некуда было увернуться. Последний крик, и Рене замолкнул, приготовившись к худшему. Но она не двигалась. Она замерла, как и замерли копошащиеся Цепни, и писк прекратился. Гнев отступал. Больше не было смысла бороться, и, насытившись яростью, отступали и ее рукотворные паразиты. Гладенция осела на пол. Все тело обуяла невыносимая боль, и от одного лишь вздоха все внутри сжималось в комок и на глазах выступали слёзы. — Что же я, — напрасно сдерживала она их. — Что же я теперь такое?! — Гнев и боль, — Рене присел рядом с ней. — И есть только один выход. Прости. Я не могу тебе помочь. Гладенция все поняла. Каждый раз они покидали ее страждущую голову, каждый раз оставляли ее разрываться от гнева в одиночестве. Нет, Цепни ничего ей не говорили — что ей могли сказать неразумные сгустки Бездны? Она все это говорила самой себе. — Я убью тебя, — глухо проговорила она, выудив из кармана серебрянный нож. Тысячи голосов в одно мгновение окружили ее. Нет, это был один голос. Голос её собственного кошмара. — Ты обещала, создание Бездны! Ты — наша хозяйка, мы — твои фамильяры! Комната заполнилась гулом, разобрать который могла лишь Гладенция. Рене чувствовал, как голова гудит от беспрестанного движения, но с места не двигался: просто уже не мог. — Ты не посмеешь меня уничтожить! Ты — это я! Ты — это я! Гладенция не видела почти ничего перед собой. Чувствовала только то, что Рене все еще сидит около нее. Почувствовала прикосновение холодной белой кожи к своей чешуйчатой руке и подняла свои змеиные глаза, поднося нож к груди. Между ними проносилась вечность. Не было вокруг этой комнаты, не было и трактира. Целый город Остор исчез со всех карт. В самый последний раз она увидела эти самые красивые глаза, подобные бесконечной влекущей пустоте. — Как тебя звали, когда ты был фаталем? — тихо спросила она, не отрывая взгляда. — Могрантагон. Белая печаль. — А меня Гладенция. Словно посреди бушующего урагана, пылающего пожара они объяснялись друг другу простыми взглядами и простыми жестами. — Прощай, Гладенция. — Прощай, Могрантагон. Она не издала ни звука, улыбнувшись в последний раз. И шум утих в унисон ее холодеющей крови. *** Вечерело. Закат багровел, растекаясь по серому небу. От рассвета до заката, а затем от заката до рассвета город проживал свои спокойные и беспокойные часы. Это ли не чудо? Все бесконечно меняется, и даже сейчас кто-то готовится подарить миру то, чего еще никогда не было, но, пусть это что-то изменит целый свет, но солнце и луна останутся вечными. Сколько же всего они видели и сколько всего еще увидят за свой бесконечный цикл? — Знаете, кажется, я понял, почему покончила с собой только княжна, а ее любовник-ростовщик остался жив. Он не чувствовал сожаления. Рене стоял на террасе, вглядываясь в небо. На его губах теплилась лёгкая улыбка, свежий ветер подхватывал пряди волос, шум жизни доносился до его ушей, лучи сияли в грязных лужах. Что ему эта суета? А, нет. Каждый день этот мир открывался ему с разных сторон. — Может, останетесь на ночлег хотя бы? — донесся откуда-то сбоку голос госпожи Финвур. — Благодарю, но нет, — отвечал он. — Мне надо еще успеть в Вунден: говорят, завтрашний фестиваль будет просто чудесен! Лошади и карета уже были приготовлены. Кучер, этот безмолвный костлявый здоровяк, тоже был тут как тут: уже сидел на козлах. Эдвин и Мартин были слегка поодаль. — Вы нам так помогли, господин Могриан. Жаль, что так вышло с девочкой. Хоть и змеица, а всё равно… — Она была не змеица, — прервал ее Рене. — Она была достойной представительницей древнего рода Садалов. Хозяйка ничего не ответила, просто кивнула. Закат все еще пылал, когда Рене Могриан прощался с Остором. Дверь его кареты была уже открыта, и кучер тоже был готов сорваться с места и топить в горизонт, пока у лошадей не кончатся силы. Пришло время закончить последнее дело. Госпожа Финвур и Эдвин уже направлялись к двери в трактир, когда Рене окликнул Мартина. Эдвин и хозяйка исчезли в дверях, а он подошёл, не говоря ни слова. — Закрой глаза. Он послушался. Рене подошёл к нему ближе и, подтянувшись, коснулся губами его губ. Мартин замер, ощутив, как по телу разливается тепло, словно никогда не было страшно и больно. В эту минуту так хотелось увидеть его глаза, но он не смел ослушаться приказа. — Все будет хорошо, и ты забудешь меня, — его голос протиснулся в уши. — Больше никогда не вспомнишь то, что тебя со мной связало. Только не открывай глаза. И он стоял так, пока совсем не исчез цокот лошадей. Его карета покинула Остор, а он даже не смотрел ей вслед. А через неделю уже не помнил, кто такой Рене Могриан.