Калимера

      Впервые я выбрался на курорт в одиночку.       По правде говоря, на меня это было непохоже: в любой другой момент я предпочел бы оставаться в компании и проводить каждый полдень, отчаянно несясь с пляжа, чтобы до часу дня успеть добежать за бесплатной (на самом деле даваемой по олл-инклюзивному браслетику) картошкой фри.       Но в этот год я уверился, что мне непременно нужно добраться до Греции.       Город, отель, программа – все это было совсем неважно. Так, за пару дней до вымученного отпуска я сдал один из наших пяти билетов и взамен взял горящую путевку на Санторини. Абсолютно невозвратную.       Уже оказавшись в аэропорту, я наспех ответил на сообщения от родни выдуманной историей, что, решив на этот раз пощадить излюбленный моими друзьями остров Бали и подобные южноазиатские направления, я обнаружил, что у них не было намерений устраивать ежегодный групповой сеанс «Ешь, молись, люби» на европейских побережьях, и оказался совсем один. Самим же товарищам я толком ничего не объяснил – впрочем, удавалось успокоиться мыслью, что даже без меня они отдыхали бы вчетвером, а значит, ничьи планы на интимный отдых я не разрушил. Так, поставив телефон в авиарежим, я зарекся доставать его в экстренных случаях и не накручивать лишние минуты экранного времени – в конце концов, как мне казалось, ехал я отдыхать.       – Добро пожаловать в Афины! Меня зовут Лу Цянь, и в сартонийском Белом лотосе я и буду вашим верным гидом.       Ошиблась в названии собственного города. Хлопковый платок из моего переднего кармана уже совсем выдохся собирать со лба капельки пота, с суматохой муравьиного роя стремившихся обустроить себе ложе из испарины над моими бровями, – почему-то сервиса люксового отеля не хватило на обеспечение автобуса приличным кондиционером. В полубредовом состоянии после полета я начал внимательно слушать ее рассказы об острове – черт бы побрал его название, если честно, – и усиленно пытался понять, в чем сдавали ее навыки работника сферы обслуживания. Где она оступалась, где уже подзабыла язык, а где, наоборот, впадала в мало кому понятные диалектизмы — и зачем она вообще продолжала цепляться за этот китайский, ведь она почему-то же уехала сюда с родины, освоила совершенно ненужный для современного мира греческий и теперь жила тут одна-одинешенька, окруженная лишь туристами – богатыми туристами, для которых вулканическое происхождение острова было настолько же ключевой информацией, как и имя очередного гида в их четвертом за год путешествии.       Оценивающим взором я оглядел попутчиков: справа от меня были воедино сплетены руки молодой пары; да так удобно, что вторая рука каждого оставалась свободной для обоюдного пользования интернетом; спереди жена грубо отталкивала руку возлюбленного, чтобы на карте обозначить расположение ближайших аутентичных бутиков, отдававших дань истинной греческой культуре. И так, одинокие, наши с гидом взгляды продолжали возвращаться друг к другу: мы уже успели обзавестись собственными негласными шутками; и я улыбался, смотря на нее, когда мужчина рядом со мной благодаря, вероятно, искривленной носовой перегородке, басом запевал дрёмные романсы.       Двадцать пять забавных фактов о Санторини спустя мы наконец сошли с автобуса, чтобы пересесть на традиционный белолотосовский паром, без особых помех или энергозатрат перевозивший богатых сардин на уже такой знакомый мне остров. Вопреки затяжному объяснению гида, я не понял, должны ли были мы расстаться с ней на ближайший час поездки, – и потому подловил ее у навесного мостика, соединявшего судно с причалом.       – Спасибо вам за экскурсию, было очень здорово, – я протянул ей бумажку в 50 евро, сопроводив жест легким поклоном.       Она судорожно оглянулась по сторонам и уперлась взглядом в пол.       – Благодарю вас, но я не могу это принять, – глазами провожая остальных туристов, спешивших усесться на кожаных диванах вдоль палуб парома, она упорно избегала моего лица. Да что там лица – даже моя протянутая рука прямо под носом осталась полностью проигнорирована. Пока мы молчали, краем глаза я заметил, как при виде этой сцены пара паршивцев лет двадцати, уже ожидавших на пароме, встали параллельно нам и воспроизвели унизительные позы. Для пущего эффекта между нами демонстративно прошел работник порта и, сев на корточки, начал заниматься швартовым тросом. Теперь помимо всплесков от легкого покачивания воды у причала деревянный намост глухо отзывался еще и на ритмичные крутящие удары работяги, отматывающего трос от судна. Бум, бум, бум, бум – я посчитал каждый, пока ждал ее следующую реплику.       Она почему-то перешла на английский.       – Сэр, я была бы рада сопроводить вас на паром; вы, должно быть, устали, – мне показалось, что на этих словах она как-то злобно улыбнулась; впрочем, в тот момент важнее было, что она наконец посмотрела мне прямо в глаза, – я и моя команда с удовольствием продолжим обслуживать вас уже на борту.       Я кивнул, бессловесно сунул смятую пятидесятку в карман с пропотевшим платком и к облегчению всех в конце концов поднялся.       Это была не первая моя встреча с Эгейским морем, однако как раз поэтому, а не вопреки я не разделял равнодушия соотечественников и прочих гостей к его просторам: будучи главным любителем морских прогулок, я вверился воспоминаниям и, пока судно проходило вдоль берега, сразу стал всматриваться в толщи воды в поисках проблесков знаменитой европейской цивилизации. Отчаянно, по фрагментам, память наскребывала детские впечатления об омытых морем белоснежных ступенях, выбитых в скалах, или о покрытых извечной тиной осколках посуды, ставших одним с известью; как же я еще тогда всё мечтал увидеть застывшие перекосившиеся лица жертв многовекового вулканического террора или груду костей павших троянских войнов – а не здесь ли горестно ходил Тесей, забывший поменять черные паруса, и разве не в этих ли водах должен был осесть труп ждавшего его отца? Обрекли ли бы море Тесеевым, пожалей сын отца и не отправь домой корабль? Годами не видел бы Эгей парусов ни белых, ни черных – бросал бы на поиски пропавшего ребенка бесконечные неутешные вельботы, умывался бы слезами при мысли о любимом им дите и утешал бы собственным горем всех, чьи дети были рядом. Так легко было бы ему быть любящим, неустанно любящим – надежда была бы жива, пока он не был мертв. А он, порученный чужим землям, тем временем тешился бы с любимой, воедино переплетенный ею избавительной нитью.       И хотя в детстве меня, конечно, в первую очередь занимали непосредственно эпические события убийства минотавра, уже в юношестве я продолжал возвращаться к ней и задумывался, что мешало грекам закончить сказание на воспевании Тесеевого подвига. Современный человек мог размышлять, не оказывалось ли излишне возвращение домой в любом рассказе: его легче было додумать самому по предсказуемым линиям.       Например, еще один сценарий, уже вовсе не трагичный: Тесей возвратился бы домой с Ариадной, поменяв паруса, – в Афинах устроили бы огромный пир, где резня во благо знаменовало бы будущее процветание новой семьи на престоле. Как просты были бы греки, работай их мифы по законам вселенной Марвел! Я и сам, конечно, больше был привыкшим именно к таким правилам. Сюжеты по ходу истории всегда стремились к упрощению, и наше окружающее параллельно вторило им, оттачиваясь и совершенствуясь, – потому тем горестнее из поколения в поколение воспринимались людские оплошности. Подобно ребенку, отчитанному взрослым за еще не переданную ему этику, стоял в тот момент передо мной весь мир греческой трагедии, еще не знавший, что совсем скоро искусство перестало бы нуждаться в его поучительных концовках.       Тем временем на палубе аниматоры собирали гостей для вручения комплиментарных лавровых венков и предлагали люксовые напитки, у наименования каждого из которых справа, безусловно, отсутствовала цена. Я взял белое вино на свой вкус и, нервно елозя по хрустальной ножке бокала, считал метры до причала, через который я наконец-то смог бы сбежать и от гида, и от паршивцев, и от всех, кому посчастливилось увидеть ту позорную пятидесятку.       Сойдя с парома, я бегло оглядел пляж, находившийся в нескольких метрах от причала. Линию берега огибал (как мне стало известно во время экскурсии) характерный санторинийский вулканический песок пепельного цвета – причем гид упоминала, что специально для гостей Белого лотоса рядом сосуществовал искусственно, но непременно заботливо насыпанный песок привычный – прищурившись, я наметил второй пляж вдалеке и удивился, что именно там было намного больше народа.       Не успел я подумать об отдельной аутентичности, как чуть не столкнулся лбами с коридорным, намеревавшимся помочь отвезти багаж до ресепшена, – неловко кивнув, я быстрым шагом направился за ним, пока остальные гости еще вяло указывали швейцарам на комплекты нужных чемоданов.       – Сяо Децзюнь, да, все верно.       – Господин Децзюнь, добро пожаловать в Белый лотос!       Я, безусловно, уже давно привык к европейской традиции путать мои имя и фамилию, но даже столько лет спустя уголки губ невольно образовывали неловкую улыбку, а глаза слегка закатывались вверх. На сегодня с меня было достаточно позора с персоналом, и ошибку на этот раз я решил тактично проигнорировать.       – Не могли бы вы, пожалуйста, назвать четыре последних цифры в электронном письме о резервации, господин Децзюнь.       – Двадцать семь, восемьдесят восемь.       – Да, вы заказывали люкс на одного в стиле знаменитых греческих трагедий. Все верно, господин Децзюнь?       Но все же моя гордость могла выдержать лишь три “господина Децзюня” за день.       – Сяо – это фамилия вообще-то, – наконец фыркнул я, впившись взглядом в номер телефона, выгравированный на нервно теребимой мною фирменной ручке. И так очередная служащая не удосужилась даже украдкой на меня посмотреть.       – Это номер 171. Вам нужно будет выйти из здания, пройти по мощеной тропинке, и вдалеке справа вы увидите небольшую белую виллу. Наш коридорный вас проводит, господин.       На пути к вилле меня вновь пробрал мандраж о правильности поведения с сотрудником отеля. Пока я машинально вторил шагам коридорного, мой мозг терялся в догадках об оптимальном вознаграждении за его помощь – конечно, в этот раз у меня не промелькнуло мысли отдать ему целую пятидесятку, но, опасаясь быть осмеянным в третий раз за день, я подключился к отельному вай-фаю и собирался судорожно листать советы соотечественников на Вэйбо. В ту же секунду верхнюю часть экрана заслонили несколько уведомлений о пришедших в течение моей дороги сообщениях – смахнув их, вопреки тяжелому колокольному звону в ушах я кое-как наспех извлек на форуме, что в моем случае лучше всего заплатить евро пятнадцать, и был таков.       Вопреки названию номер был преисполнен современным шиком мраморного минимализма; впрочем, в отличие от квартир Кардашьянов, здесь это вписывалось в общий антураж. Стереотипно, но со вкусом с белоснежной кровати открывался вид на террасу и собственный мини-пляж, оснащенный всем необходимым, начиная с шезлонга и заканчивая зонтом, а сама вилла также могла похвастаться огромным джакузи и панорамными окнами.       Разбросав вещи по гардеробной, я с чувством исполненного долга плюхнулся на кровать. И тут мне все же открылась суть номерного наименования: потолок был исписан искусными репликами полотен с древнегреческими сюжетами; все они были фрагментарными и напоминали скорее странный асинхроничный коллаж, представляя собой возвращение отнюдь не к собственной традиции, а запрыг на узнавание Возрождения и классицизма, – да и, по правде говоря, я сам даже не представлял, как большинство из них называлось, чтобы догадаться, что именно они пытались мне сказать. Понятно было лишь то, что непосредственно к Древней Греции они не имели никакого отношения – и так невеждой я продолжал разглядывать воспроизведения чужих культур. Через пару минут мой любимый сюжет все же разыскался: покинутая возлюбленным Ариадна Ангелики Кауфман, причем редкая для этой художницы композиция лишь с одним человеком; Арианда с тихим гневом во взоре повернута прочь от моря, где еще виднеется Тесеев корабль. Я снова поглядел на телефон. 16:40 по афинскому времени. Да, бедная, бедная женщина.       Незаметно на меня подействовала разница в часовых поясах, и я обнаружил себя лицом в подушку уже в 21:05 – как раз когда должен был пройти практически весь ужин. С раскалывающейся головой я сумел набросить на себя неглаженую бежевую рубашку и штаны-трубы того же цвета; чтобы скрыть сальность волос, зачесал их назад и использовал темные очки как ободок. Телефон решил оставить в комнате.       Я мигом побежал в сторону мест общего пользования, надеясь за очередную пятидесятку уломать шефа приготовить мне его дурацкую фирменную пасту, – только чтобы оказаться у наглухо закрытого ресторана. Делать было нечего – дальше я поплелся уже к бару, снизив планку с пасты на пивные гренки и, дай бог, гамбургер с картошкой. Бар он и в Греции был баром: вокруг стойки располагались высокие – непонятно для кого удобные – стулья, а все остальное пространство занимали столики и бильярд с аэрохокеем.       Наконец, сумев что-то заказать, я начал приходить в себя; потихоньку расслабляющийся мозг помимо звона в ушах воспринимал запах перегара, смешанный с тяжеловатым хмельным дыханием гостей; через стереосистему барабанил устаревший отельный евро-поп, а в хлорированном общем бассейне танцевали блики прожекторов со сцены для аниматоров неподалеку. Я не решался впиться вниманием в что-либо конкретное и весь этот антураж в итоге какофонией отбивался от стенок моего бедного черепа.       На пятой или шестой картошине фри, однако, я будто паучьей чуйкой убедил себя, что мне непременно нужно прислушаться к болтовне соседей за одним из столиков.       – А я тебе говорю! Каждый уважающий себя пацан выбирает: он либо ass guy, либо boob guy, – на этих словах второй собеседник судорожно перестал глотать пиво как не в себя и уже был готов на низком старте перебить первого, – нет, нет, нет, не спорь! Правда это все.       Вмешался кто-то третий:       – Вам не надоело? По двадцать три года обоим уже, а темы…       Дальше они горячо спорили на смеси английского и корейского, и мой слух отчетливо ловил уже знакомые интонации: одним, или даже скорее двумя из них определенно были те паршивцы с парома.       На секунду они замолкли – и момент спустя главный паршивец набрал полные легкие воздуха и воскликнул: «ЭЭО ХАКИ! Ребят, ну надо нам сыграть».       Последовал очередной спор на конглишском суржике.       – Ну, вот этот там, видишь? Он на англе стопудово шпарит, мы днем видели, – перешел на корейский, секунд десять поговорил, еще и пошептался с кем-то. – Так и поняли. Да ладно тебе, не вспомнит.       Ну вот, чуйка не подводила: иногда паранойя, что все обсуждали тебя и помнили каждый твой шаг, оказывалась не такой уж и беспочвенной.       Вместо этих речей я пытался сфокусироваться на горьковатом вкусе виски, но шаги паршивца оказались оглушительней всех щедро насыпанных в стакан кубиков льда, и уже через секунду я почувствовал на моем плече легкое прикосновение:       – Привет. По-английски говоришь? – моего ответа он ждать не стал и сразу продолжил. – Нас пятеро, планируем прямо сейчас замутить импровизированный турнир по аэрохоккею, не желаешь присоединиться?       Я уж было повернул голову, чтобы откликнуться, но инициатор беседы оказался прозорливее и настойчивее: через долю секунды его руки, держась за спинку моего несуразного барного стула, уже на 180 градусов его прокрутили, и я, не в силах смотреть потенциальным знакомым в глаза, пялился на четыре пары ног в сланцах.       – Да ты не боись, я Марк. Тебя как звать?       – Децзюнь.       Он кивнул и повернулся к товарищам.       – Ребят, слышали? Это Децзюнь.       Я наконец поднял взгляд, чтобы ответить, – и к моему удивлению один из них поздоровался со мной по-китайски.