Делиться всем

Они делили всё, что только можно было. А что нельзя – распиливали на две части ржавым лобзиком. Они делили еду. Остывшую курицу, приготовленную заботливой Лизой. Сухую лапшу, заливаемую кипятком и ядрёными специями. Противно-дешёвое спиртное, от которого щёки наливались алым, а глаза обретали стеклянную оболочку. Свежие фрукты и зачерствевший хлеб, горячие сэндвичи и остывший чай – и всё в компании друг друга. Они могли есть из одной тарелки одной вилкой. Они могли пить из одной кружки с одной стороны. Они могли медленно зажёвывать одну длинную кислую ленту дешёвого мармелада, пока кто-то не решится её перекусить, остановившись в считанных дюймах от чужого лица. Они делили одежду. Старые водолазки, растянутые и полинявшие. Вязаные шапки, немного колючие и очень плотные. Трофейные футболки с символикой хэви-метал групп, насквозь пропахшие дымом, чужим телом и свободой. Тонкие майки и тёплые куртки, цветастые носки и объёмные рубашки – и всё переходило из рук в руки. Они могли спать в пижамах друг друга без повода. Они знали, на какой вешалке и полке лежит какая-то вещь не в своей квартире. Они могли вспарывать и перешивать рукава от одной вещи к другой, так обмениваясь частичками своей собственности. Они делили кров. Бесформенное кресло-мешок, в котором они при желании умещались вдвоём. Комбоусилитель у стенки и пошарпанная гитара, часто передаваемая друг другу. Приставки и большой экран, в виртуальный мир которых можно было погрузиться на долгие часы, обретя эфемерный покой. Плакаты на стенах и полки с дисками, старенький телевизор и громоздкий мольберт – и всем можно было пользоваться без вопросов. Они могли слушать новый альбом «Смысловой Фальсификации» на полной громкости. Они могли клеить новые и новые постеры на обои. Они могли ютиться на односпальной кровати, наконец сдаваясь перед смертельной усталостью и наплевав на какие-то личные границы. И это было так правильно и хорошо. Было чем-то, что определённо не меняло жизнь кардинально, но добавляло всё больше новых деталей в общую картину и всё больше новых гармоник в мелодию. Радость вместе ощущалась кисло-сладкой шипучкой, взрывающейся на языке, а горесть – мерзотно-горькой полынью, заставляющей кашлять. Эмоциональные встряски переворачивали всё вверх дном, давали шанс вывернуть душу наизнанку и в кои-то веки выплюнуть весь скопившийся осадок со дна сознания. Минуты покоя помогали устаканить все мысли в буйном разуме, убаюкивали под тиканье часов и монотонное бормотание друга. – Эй, Кромсали, смотри.. Это ты. Не знаю, похож? И в ответ на Салли с холста смотрел кто-то знакомый. Не безжизненно-мертвецкая маска с, кажется, пустующими глазницами. Живой, дышащий, думающий мальчик, вышедший из-под кисти художника, был прекрасен. Прекрасен в глазах самого творца. – Забавно, а половину я вообще импровизировал. И Ларри слышал что-то про себя. Не глупую и бессмысленную песенку о горе-разгильдяе, любящем откиснуть под тяжеляк. Многосторонний деятель искусств и лучший друг, ставший главным героем для мотива музыканта, был прекрасен. Прекрасен в глазах самого творца. В этом было что-то необъяснимое. Какая-то грань между «можно» и «не стоит» постепенно стиралась, пока от неё не остался лишь тонкий след. Оба без слов понимали, когда пора замолкнуть или остановиться. Через немую дружескую заботу стало изредка проглядывать чувственное беспокойство, а время вместе стало не просто способом убить скуку. И моменты хрупкой мимолётной нежности казались настолько личными, настолько закрытыми, но в то же время такими нужными и правильными, что хотелось спрятаться от всех и от себя самого. Друзья не спят вдвоём на одной неудобной постели, а влюблённые не отпускают в адрес друг друга аморальные колкие шуточки. Но мир на несколько секунд становился не так враждебен, когда собственные худощавые пальцы оказывались в переплетении с чьей-то крепкой рукой. Когда можно было заплетать каштановые волосы в забавные косички и давать возможность сделать то же самое со своими голубыми прядями. – Я отвечаю, чел, в жизни ничего более брутального не видел. Я могу, э-э.. Нарисовать тебя без твоего протеза? Ларри никогда не настаивал на чём-то, хотя прекрасно знал все рычаги давления. – Я знаю, каково это. Но я всегда рядом, не забывай об этом. Я думаю, он по тебе очень скучает. Салли никогда не упоминал болезненные темы, хотя в подробностях знал каждую из них. Протез холодит тонкие губы, когда те касаются лба. А голубые глаза загораются тусклой искоркой: в них живёт целая вселенная – благодарность за спасение от одиночества и обретённое чувство нужности кому-либо.