И кистью толком не поправить

– Миш, это невыносимо! – пропыхтел Паша, тяжело опускаясь на диванчик. Ноги гудели нещадно, дико хотелось просто лечь, и Паше казалось, что он прошёл как минимум до Владивостока и обратно. – На, попей, – Бестужев-Рюмин весело протянул ему бутылку. – Не твоё, да? – Видимо, нет. Миша рассмеялся и, остановившись над Пашей, окинул взглядом небольшой зал. Оглядевшись, Пестель с облегчением отметил, что они дошли до последнего. Пока он отдыхал, блаженно вытянув ноги, Мишка уже ускакал к витринам, под которыми выставляли старинные книги, и Паша махнул рукой. Пусть друг окультуривается. Бестужев-Рюмин рассматривал какую-то книгу в витрине, и Паше совсем не хотелось отвлекать его, но находиться здесь он больше не мог. Выставки фотографий или книг высасывали из него все силы, он обессилено опускался на каждый свободный диванчик или стул, который видел на их пути – а таковых было очень мало, можно сказать, почти не было, – из-за чего Миша постоянно над ним ржал. Втихушку, конечно же, но получалось не очень. Картинные выставки, парадоксально, нравились Паше куда больше. Хотя это было логично: среди картин он чувствовал себя на своём месте. – Миша, – позвал Пестель. – Если мы не уйдём сейчас, то я не успею показать тебе портрет! – М-м-м, ещё пять минут, – отозвался Бестужев, не двигаясь с места и сосредоточенно рассматривая распятую под стеклом книгу. – Я засёк. Через пять минут Бестужев-Рюмин действительно подплыл к нему, невозможно довольный и счастливый, затрещал что-то о своих книгах, старинных почтовых открытках, и Паша потянул его на выход. Ему не терпелось поделиться восторгом от нового заказа. Отперев дверь в свою мастерскую, Паша повесил своё пальто и мишкину куртку на вешалку и прошёл дальше. Миша нечасто бывал у него, поэтому с интересом оглядывался, вертел головой, но ничего не трогал – его самого бесило, когда кто-то трогал принесённые ему на реставрацию вещи. На рабочем столе был творческий беспорядок: прямо в центре громоздились подрамники, рядом лежали несколько палитр и беспорядочно-пушистые кисти. Паша быстрого сгрёб в кучу валявшийся на стуле и диване упаковочный целлофан и засунул его в мусорку. Тут же рядом лежал развороченный этюдник, на нём лежал список с портрета, который Паша быстро набросал подмалёвочными пятнами, сам не зная зачем. Он хотел прикинуть объём работы, возможно, посмотреть со стороны – с чего лучше начать? Или, может быть, он просто хотел оставить себе небольшое напоминание об этом портрете, маленький кусочек его очарования и своего перед ним трепета, или вообще – хотел отпечатать ту новизну и свежесть времени, которое он провёл за разглядыванием полотна? В любом случае, начинать он планировал с поиска провисаний и волнистости, может, сборок по углам, которых он мог не приметить при менее тщательном первичном осмотре. Сам портрет стоял задрапированный, на заранее подготовленном мольберте. Миша сразу понял, что именно из всего разнообразия Паша собирается ему показать, и заинтересованно замер. – Иди сюда, – позвал Паша, снимая кусок драпа с полотна. – Ого, – только и выдохнул Миша, таращась во все глаза. В дорогой и явно старинной раме красовалось лицо. Портрет был выполнен по пояс, но всё равно производил впечатление – в своё время над ним явно немало потрудились. Паша испытывал нечто среднее между восторгом и благоговением: его заказчик лишь мельком описал, что ему было нужно, а когда привёз портрет на смотр и оценку, Пестель потерял дар речи. Изображённый на портрете мужчина был красив той дикой и грубой мужской красотой, которую нечасто встретишь в лицах молодых людей. На портрете он был изображён в три четверти; на нём был фрак – Паша сразу узнал его по лацканам, – белоснежная рубашка с высоким крахмальным воротничком, жилет нежного оттенка, изящно повязанный шейный платок. Прекрасный молодой человек сидел, закинув локоть за подлокотник кресла, и смотрел куда-то в сторону. – Видишь, – Паша обвёл рукой углы и нижнюю часть, – вот здесь: как будто затёртости, будто кто-то пытался повредить слой краски… тёрли что ли чем-то; и здесь, – Паша указал на лицо, которое казалось слегка смазанным, затемнённым. – Надо всё чистить. Миша угукнул, не отрывая взгляда от картины. Паша довольно сощурился; он планировал начать работу сегодня вечером, но, поскольку планы несколько перестроились, подумал, что, в принципе, он может начать и завтра. Они с Мишей стояли и разглядывали изящные, будто воздушные слои масла, которые складывались в необычайной открытости и ясности лицо. Особо выразительными были глаза и чувственная линия губ. – Он очень красивый. – Я знаю. Честно говоря, даже немного боюсь начинать, – вдруг признался Паша, отрываясь, наконец, от портрета. – Боюсь испортить. – Ты дурак, Пашк. Не испортишь. Начинай. Знаю, ты сегодня хотел. А я тут пока, – Миша отошёл к диванчику, который служил Паше и кроватью, и вешалкой, и столом, – тихонько посижу, посмотрю на тебя за работой. Усевшись и слившись с интерьером, Бестужев и правда не мешал, залипнув в телефон; лишь пару раз сходил поставил чайник и один раз громко чихнул, когда Паша начал вонять разбавителем на всю мастерскую. Разбавителем он мыл свои кисти перед началом работы, чтобы точно удостовериться, что на них не осталось никаких следов масла. Сначала немного четвёрочки, снять остатки краски от предыдущей работы, потом промыть кисти с мылом и наконец прополоскать в чистой воде. Обязательный ритуал, который успокаивал Пашу и настраивал его на работу. Ещё с полчаса провозившись с приготовлениями материалов, Пестель окликнул Мишу, но не получил ответа. Обернувшись, он обнаружил, что тот заснул, компактно свернувшись на диванчике. Хмыкнув, Пестель приступил к работе. Осмотрев полотно, он не обнаружил ни утрат, ни деформаций холста, что было весьма интересно: портрет явно был старый, точно Паша не мог сказать, в каком десятилетии его написали; он ещё и не был уверен, насколько хорошо и правильно его всё это время хранили. С такими старыми картинами он ещё не сталкивался, и сейчас внутри поднималось волнение. Аккуратно сняв раму, он обнаружил, что портрет точно перетягивали на новый подрамник – об этом красноречиво говорило то, что нижний край был срезан. Пестель озадаченно нахмурился: это сделали то ли чтобы изменить размер, что было абсолютно варварским поступком, то ли чтобы уничтожить подпись художника и год окончания работ. Проведя пробу на небольшом участке полотна и убедившись, что он подобрал материал правильно, и тот снимает только пожелтевший лаковый слой, Пестель принялся за работу. Он осторожно, без нажима, начал чистить с левого верхнего угла. Паша влился в работу, думать забыл о том, что волновался и боялся начинать, рука сама тянулась к портрету. Постепенно начали прорисовываться детали фона, а скоро и кудри молодого человека приобрели ровный холодный оттенок. После очистки Паша планировал приступить к восстановлению уголков; он занёс ватный тампон, чтобы снять недавно нанесённый слой геля-растворителя, и внезапно застыл от ошеломляющего ужаса. Портрет начал медленно трескаться прямо под его руками. Пестель отпрянул, но не смог оторвать взгляда, будто загипнотизированный. Лак опадал как шелуха, осыпался ему прямо на колени. Оглянувшись на всё ещё спящего Мишу, Паша позвал его, сначала нерешительно и сбивчиво, потом совсем уже громко-истерично. Но Бестужев будто не слышал. Со стороны портрета донёсся шорох, и Пестель повернулся обратно, напуганный до ужаса. Животный страх наполнял изнутри, стучась о рёбра так же, как волны бьются о берег, поднималась волна паники. Что происходило, он понял не сразу, а когда наконец осознал, то вскрикнул и тут же испугался ещё больше – у него пропал голос. По портрету стремительно расползались трещины, пожелтевший слой лака, который Паша как раз снимал, дрожал и слетал, углы холста начали волноваться и плыть, как если бы кто-то выплеснул воду на акварель. Но взгляд Пестеля был прикован к молодому человеку на портрете: происходило невозможное. Сухие масляные мазки менялись, двигались, ползли вниз, вверх и в сторону. Оттенки сталкивались, смешивались, менялись светотени. Лицо на портрете медленно поворачивалось к нему. Нежные мазки серо-синего, как огненные колёса, как солнца, покатились в сторону, исчезли и стали холодными. Человек на портрете перевёл на Пашу взгляд. – Ас… ассдабвади мленья, – прошелестел бархатный голос в пашиной голове, и он увидел, как масло волнуется и вторит движению неживых губ. От ужаса Паше хотелось заплакать или заорать. Ничего из этого он сделать не мог, потому что его словно парализовало, и он в оцепенении пялился на оживший портрет. Пестель затрясся, через силу зажмурился, стараясь проснуться, вырваться из этого невозможного кошмара, но ничего не происходило: человек на портрете всё продолжал говорить, и эхо его голоса зловеще звенело у Паши в голове. – Перестань, – вымученно взмолился Пестель и не услышал ни собственного голоса, ни мыслей. – Ил ивдазврассяйща… Наутро проснувшийся Миша обнаружил Пашу лежащим без сознания. Он и не заметил, что на портрете появился второй человек. Он стоял за спиной прекрасного молодого человека, а его рука лежала у того на плече. Его лицо было видно на картине лишь наполовину, но он сдержанно улыбался.