Бумажный фонарик

Сколько лет они уже работают вместе? А знакомы сколько уже? Черт знает сколько лет. Можно сказать, что они даже дружат, несмотря ни на что. И вот тут бы вроде можно привыкнуть ко всему — ко всем закидонам, выходкам и прочему. Только иногда все же руки опускаются и хочется послать все и вся куда подальше. Но профессионализм и отточенное с годами терпение не дают. Или это так действуют чужие прозрачные глаза?.. Нет, было ведь и что-то хорошее. И работа, и какие-то жизненные моменты, компания опять же. Нет, хорошего было больше. А остальное… Никто не обещал, что будет гладко и спокойно. Одно то, что эти по-детски прозрачные глаза светились, когда он предлагал такую авантюру, просили помощи и поддержки. И отказать было невозможно. Может, поэтому он все еще здесь, все еще держит и помогает? Ведь чужие прозрачные глаза все еще так горят… Дима трясет головой, отгоняя ненужные мысли. Сейчас надо не думать об этом, а о концерте, о работе. Последние приготовления закончены, осталось совсем немного и можно выходить. Сколько раз он уже делал это, сколько раз выходил на сцену и создавал свой мир, превращая обычный вечер в настоящее шоу — не сосчитать уже. Так почему же так сильно волнуется сейчас? — Ты чего трясешься? Танец же на костях, весело надо, — Валера пихает локтем в бок и улыбается. — Или твоя любовь к жилеткам таки подвела тебя? — Аркадин веселится, готовый отдавать себя музыке и зрителю, и его не тревожат назойливые странные мысли. Дима только отмахивается, чем еще больше веселит гитариста. Ежится и трясет головой, собираясь с мыслями. Поправляет волосы нервным движением и шумно выдыхает. Окидывает взглядом гримерку, отмечая, что уже скоро нужно выходить, и натыкается на Глеба, что докуривает сигарету, стряхивая пепел мимо пепельницы. Самойлов криво ухмыляется уголком губ, перехватывая взгляд барабанщика, кивает, понимая молчаливый намек, и неожиданно подмигивает одним глазом — озорно так, по-мальчишески. Дима даже теряется, когда прозрачный глаз скрывается за чуть нависшим веком и появляется вновь, вспыхивая, загораясь точно фонарик. Техники дают отмашку, и музыканты покидают помещение. Вспыхнувшие внезапным светом прозрачные глаза отпечатываются в мозгу Снейка, горят перед прикрытыми глазами весь концерт. А Глеб нервно двигается по сцене, нелепо взмахивая руками и поет свои песни, прячется сам в свете софитов. Концерты с оркестром — всегда что-то особенное. Аранжировки привычных и выбитых на подкорке песен словно бы чужие и знакомые одновременно. Очаровывают больше, затягивают и ведут своей, новой дорогой. Диме нравится это даже больше обычных выступлений, хотя тут и сложнее все, но у них-то уже на автомате песни, и оркестр не выбивается… И Глеб не то что увереннее, скорее, немного спокойнее, хотя порой и клонится куда-то в сторону. Все уже давно знают это — нужен кто-то рядом. Сначала Вадик и Саша, потом Костя и Стася. Теперь вот Валера с двойным усердием прыгает по сцене. Он даже как-то философски заметил, что на оркестровых ему меньше зайца изображать надо — с нужной стороны Димина установка, и он вроде как подхватывает падающую энергию Самойлова, помогает держать. Глеб тогда обозвал их титанами и чуть не пинками на сцену подгонял, но улыбался. Дима и не против побыть таким титаном — одними небесами больше, одними меньше. Только Глеб тянул не по-детски, ему мало было всего и всегда, ведь он не умел хранить и аккумулировать — отдавал тут же. Каждым словом, каждым жестом, каждой нотой, все отдавал, что получить успел. Он не умел по-другому, такой уж человек. Отдаст вот так все, оставит себе только каплю, чтобы уж совсем не упасть, а потом колючками обернется — они, видать, не требуют много сил — и сидит сычом. К нему тогда и не лезет никто почти, Аркаша только — у него чуйка или какая-то потребность заботиться, поддерживать. Дима за это ему искренне благодарен, иначе не вывезти бы все это было. Только Самойлов в такие моменты не на гитариста смотрит, хотя и улыбается немного, а на Снейка, будто дырку в его затылке сверлит. Дима не спрашивал об этом ни разу за все эти годы, но сейчас, отстукивая ритм очередной песни, вдруг ловит себя на том, что это похоже на расстрел — будто он смертник, и его казнят. Даже пометочку делает себе: спросить наконец, — может, тогда ему прозрачные Глебовы глаза сниться перестанут? А концерт продолжался, разливаясь музыкой внутри. Нет, симфонический оркестр — это особая сила, даже более дикая и необузданная, чем самый забористый панк. Дима не думал об этом до самого первого такого сотрудничества, когда на репетиции хор всех струнных инструментов внезапно не снес его с установки. Сейчас уже чуть привык, да и с Матрицей это не первый такой концерт, но иногда все же накрывает. Снейк мельком смотрит на Валеру, проходящего мимо установки, и понимает, что Аркадина тоже захватило. Про Глеба и говорить нечего — настроение у Самойлова, что та скрипка, капризное и тонкое, — а тут вдруг само выстроилось, настроилось и резонирует весь концерт, всю музыку. И шутит еще так по-дурацки, но смешно, черт возьми! Они с Валерой улыбаются почти синхронно — что-что, а чувство юмора у Глеба всегда живо. Может, поэтому они сами еще живы? Маленький форс-мажор с выпадением номера воспринимается спокойно — Глеб просто легким движением руки его выкидывает. И продолжает, как ни в чем не бывало. Еще и шлет Могилевскому игривые поцелуйчики. Дима уверен, что глаза его в этот момент снова вспыхивают огоньками фонариков — Лешу Самойлов-младший нежно любит. Дальше все гладко, даже с огоньком, но вот что-то снова идет не так. На «Снайпере» что-то в лохматой чудной голове щелкает, и песня вылетает, а музыканты и стафф посланы в прямое пешее. Дима про себя усмехается — в этом что-то настоящее, что есть в Глебе, детское немного, — но он понимает мужчину, ведь насиловать себя, потому что надо, никто из них не любит, тут даже вопросов нет. Появление Кости немного разряжает обстановку, добавляет позитива в чуть рухнувшее вниз настроение Глеба и других ребят. Дима рад, что Бекрев пришел — все же не чужие люди. Да и всегда приятно увидеть старых друзей. Аркаша улыбается, прогуливаясь по сцене и импровизируя в своей партии. Глеб оживает, словно у него открывается второе дыхание. Он тянется к Бекре, обнимает его, призывает подпевать. Снейк краем глаза наблюдает за дурачествами двух великовозрастных детей на сцене — и выдыхает. Костя всегда знал как подпитать Глеба, что нужно сделать, как прикоснуться, чтобы мужчина почувствовал и не отдал все и сразу. И он показывает сейчас, чувствуя настроение и чужие желания, что талант этот он не потерял. Дима искренне благодарен ему, что взгляд прозрачных глаз горит изнутри и следит за носящимся по сцене мужчиной, а не прожигает в нем, Снейке, дыру. И слова, что Глеб говорит Косте, вспоминая даже о маленьком сынишке последнего, и разговор после песни — это особое отношение, особая нежность и признание. Диме немного обидно, что ему такого не говорят, но тут возможно другое — Костя не рядом теперь, встречи редкие и потому такие эмоциональные. А Снейк всегда рядом, Снейк — чертов титан, который держит на себе это качающееся серое небо. Концерт подходит к концу, и Глеб просит не томить душу. Хакимов с ним солидарен — хочется уже закончить этот танец на костях, как бы прекрасен он не был. Валера улыбается и начинает «Как на войне». Дима вспоминает как Таня когда-то записывала видео с туториалом по игре этой песни, руки Глеба и гитара на весь экран и его хриплый голос за кадром. Там был только кусочек боя, даже без аккордов и ладов, просто маленький кусочек, но Снейк грешным делом пытался повторить — по пьяни и не всерьез, но засмотрел тот отрывок до дыр. Почему он вспомнил это сейчас? Черт его знает, крыша, видимо, поехала уже. Но захотелось вновь попробовать наиграть мелодию, может стоит попросить пару уроков у Аркаши? Не у Глеба же просить… А Самойлов продолжает шутить и подключает Аркашу, тоже разыгравшегося под конец. Эти двое иногда так удивительно спеваются и чувствуют друг друга, что даже страшно. Но Валера спокойнее, благоразумнее, он не позволит Глебу что-то выкинуть, и Дима знает это. А тот улыбается, заигрывает с фанатами и подпевает Самойлову — «Дворника» они играют редко, практически никогда, но сейчас она прямо в тему. Дима наслаждается мягким звучанием акустики и подпевающими ей скрипками, отбивая ритм — ноги и спина затекли сидеть, да и тут проще стоя. А еще так лучше видно сцену и русую макушку, над которой вертолетом мелькает стойка — тяга Глебса вертеть эту хрень напоминает азарт горе-самоубийцы: ебанет или нет. Дима ждет, когда уже что-то из этого победит, и он с полным правом запретит Глебу это делать… Хуже будет только если Глеб кого-то из ребят так заденет или самого Диму с его барабанами — тогда точно запрет. На последнюю песню Валере с очень пафосной паузой выносят пюпитр. Аркаша шутит, комментируя ситуацию, разбавляет атмосферу немного. И дает пару секунд Самойлову выдохнуть — он устал, но отрабатывает до конца. И даже обещает еще одну встречу зрителям и фанатам. Но как только текст заканчивается, быстро уходит, слегка неловко из-за своих грузных ботфорт. Не привыкать, что концерт они доигрывают втроем — он, Валера и оркестр. Аркаша еще, золото такое, благодарит всех, представляет оркестр и просит им поаплодировать. Дима в этот момент и сам уже скрывается за кулисами, подарив желающим палочки. Володя что-то спрашивает у него, техники шепчутся и обсуждают порядок сборки всего их скарба. А Снейк еще переживает отголоски концерта и приема публики и торопится в гримерку. Он уже знает, что увидит так, понимает, что так врываться и мешать наверное не стоит, но сделать ничего не может — дверь уже открывается. Все, как и предполагалось, — Глеб курит уже вторую, развалившись на диване и разговаривая с радостным и счастливым Костей. Соскучились, давно не виделись, Дима понимает. Отбивает пять Бекреву, кивает Самойлову и тоже тянется за сигаретами. Он бы и сам рад остаться и поболтать со старым другом, да и Валера сейчас приедет — собрались бы как раньше, вместе. Но глаза Глеба странно горят, когда он смотрит на директора, следят за его руками, что поджигают сигарету и роются на столе в поисках каких-то бумаг, что Снейк невольно ежится, перехватывая взгляд — голубые глаза горят, словно бумажные фонарики. Так что он только говорит что-то невнятное про разговор с организаторами и уходит, прихватив бумаги. Внутри скребет уже не удовлетворением и драйвом от концерта, а чем-то другим — не то странная ревность, не то что-то другое. Еще и дурацкая идея с песней не уходит, руки словно чешутся отобрать у Валеры гитару и попытаться еще раз. В тот вечер он Самойлова больше почти не видит. Но чувствует на себе его взгляд, который не дает покоя даже ночью. Он видит эти прозрачные глаза во сне и дрожит — Глеб смотрит на него в упор и почему-то держит в руках бумажный фонарик, подсвечивая им свое лицо, и напевает что-то из репертуара Агаты, старенькое и тихое. Выспаться не удается, даже после такого странного сна, чужие прозрачные глаза не дают покоя… И навязчивая, легкая мелодия «Как на войне» звучит в голове до самого утра, и руки Глеба так легко скользят по струнам прямо перед глазами, что все вокруг сливается в непонятное марево. На следующий день в студии никого нет. И это понятно и даже хорошо — никто не будет мешать. Дома работа не клеилась все равно, как и отдых после такого масштабного концерта, хотя обычно на утро после подобных выступлений — приятная усталость, лень и гудящая после афтепати голова. А в этот раз — только тоска и какая-то странная раздражительность. Он и в зал уже сходил, чтобы пар выпустить, но такое чувство, что всего этого только больше стало, и руки гудят после нагрузки. С бумагами на будущие концерты и сверкой кое-какой бухгалтерии тоже не вяжется. Все быстро надоедает и плывет перед глазами, ничего не сходится, и все бесит так, что хочется все к чертям разорвать и послать всех организаторов и проверки далеко и надолго. Но Дима только убирает все в папку и запихивает ее в сумку, чтобы не видеть и не порвать все к чертям. Думает закурить и уже тянется за сигаретами, но смотрит на барабаны. Глаза затягивает пелена, в ушах шумит прошедший концерт и горят бумажные фонарики. Барабаны оказываются лучшим решением за весь день. Пропадает тревожность, навязчивые мысли не лезут в голову, не сбивают с ритма и только намечающегося настроения. Привычные движения, партии заученные до полного автоматизма и полная пустота в голове. Или почти полная — только обрывки чужого ломкого голоса и светящиеся бумажные фонарики — почему-то нежно голубые и тонкие, что видно трепещущие внутри огоньки. Это не бесит, только подстегивает, заставляя уходить от привычного репертуара этой своеобразной репетиции в какую-то грохочущую импровизацию. И Снейка будто прорывает — кажется, все странные ощущения, чувства, беспокойства и тревоги находят выход — установка трясется, дрожит и едва не стонет всеми своими частями под таким напором. Перед глазами плывет и он едва замечает, как отлетает в сторону кусок палочки. Сломал, прямо так, играя и погрузившись в себя. Мужчина трясет головой, приходя в себя, и удовлетворенно выдыхает. Потягиваясь поднимается с табурета и только тогда замечает, что он не один. Под потолком гуляет сигаретный дым, отчего глаза немного режет и щиплет. На диване, словно бы спрятавшись за синтезатором, сидит Глеб и что-то тяпает в планшете. На подушках рядом лежат массивные наушники и… бледно-голубой бумажный фонарик с символикой группы, выполненной в стиле кровавых пятен. Самойлов вскинулся и подслеповато прищурился, фокусируя взгляд на директоре. Кивнул в знак приветствия и вернулся к своему планшету. Снейк хмыкает и все же закуривает, устраиваясь на другом конце дивана и устало откидываясь на спинку. Дым вьется под потолок, голова запрокинута и глаза закрыты. Молчание не напрягает, хотя вопросы все же назревают и собираются между ними, мешаясь с дымом и отголосками барабанных импровизаций. — Повторить сможешь? — голос Глеба, хриплый после долгого молчания, вывел из раздумий, заставил невольно вздрогнуть и нелепо глупо моргнуть, переводя взгляд на вокалиста. — Безумие свое повторить сможешь, нет? — мужчина смотрел внимательно, серьезно даже, и ждал ответа. Дима невольно залип… опять. — Если снова буду так зол, то смогу… — отвечает на автомате, хотя голова понимает, что точь в точь вряд ли получится, ведь импровизации на то и есть, что они неповторимы. Смотреть на Глеба почему-то невозможно. Нет, не потому что что-то с ним не так, а потому что у него, Снейка, кажется, все же едет крыша. — Скажи потом, когда решим запись ставить на новое, кого нужно игнорить и скидывать, что тебя потом так триггернуло со всего этого балагана… — Самойлов хмыкнул, что-то пощелкал в планшете и потянулся, откладывая гаджет. Откинулся на спинку дивана, вытягивая руки вверх, явно довольный чем-то. Дима тоже откинулся назад, в последний раз затягиваясь — сигарета догорела почти до фильтра, а он и не заметил — и прикрыл глаза. Глеб не спросил ничего, лишь что-то записал себе на подкорке, но почему-то хотелось ответить ему что-то колкое, возможно, остроумное, чтобы как вишенка на торте, и клокочущие внутри чувства успокоились бы и улеглись до следующего приступа. — Слишком сложно… Ходи за мной неделю и смотри вот так, как сейчас, чтобы даже ночами видел твои прозрачные глаза — доведешь меня просто в легкую… — выходит не смешно и не резко, а устало, колко только самую малость, но зато честно. Глеб в ответ молчит, но барабанщик чувствует, как мужчина напрягся и теперь прожигает взглядом его лицо. — Слушай, что-то подумал…научи играть, а? — идея откровенно глупая, провальная, но надо как-то перевести тему. Да и неловко под этим взглядом. Мужчина поднимается с дивана и тянет с ближайшей стойки валерину акустику. Чужие гитары вещь странная, чудят порой да и вообще, но сейчас выбора нет, а дурная идея — есть. Он протягивает инструмент Самойлову и смотрит умоляюще, словно просит не сыграть что-то, а забыть о брошенных до этого словах. — В голове мотив «Как на войне» уже который день, еще и то видео попалось на днях. Вспомнил, что сам пытался повторить, но как-то не срослось. А тут вдруг… Короче, думал Валерку попросить, но раз уж так получилось… Покажи еще раз, пожалуйста, — Снейк старается не смотреть в глаза и тараторит, как из пулемета, не то боясь, не то смущаясь. — Димыч, ты идиот временами… — поэт тяжело вздыхает, но гитару берет и устраивает инструмент на коленях. Проводит по струнам с любовью и нежностью, настраивает гитару, приноравливаясь к чужой даме. Даже что-то мурлычет неразборчиво под нос, словно бы спрашивает у инструмента разрешения и извиняется за беспокойство. — Пытался он что-то там учудить… Че стоишь, смотреть так будешь, или нормально? — мужчина поднимает голову, смотрит немного недовольно на барабанщика. Ждет, когда тот опустится на диван совсем рядом. — Эй, фонарь не помни, прикольный же. Повесим тебе под тарелками, чтобы было! — последнее выходит с кривым смешком. В прозрачных глазах загораются искорки. Глеб наигрывает знакомую мелодию, сначала словно вспоминая для себя. Дима смотрит с замиранием и держал в руках пресловутый фонарик, стараясь не смять несчастную вещицу в труху. После первого проигрыша Самойлов замедлился и начал объяснять и показывать по аккордам и бою, терпеливо повторяя раз за разом. В какой момент музыка прекратилась и они оба замерли — не поймешь. Только Снейк какого-то черта стоял на коленях перед диваном, вглядываясь в движения чужих пальцев, и все же сжимал в руках бумажный фонарик. Что было в его голове в этот момент, он и сам не мог объяснить — провалился в магию чужой музыки, чужих движений и легких искр, что гуляли по струнам и прошивали насквозь. — Ну епт, Дима!.. — поэт оборвал мелодию, заметив состояние барабанщика. На подаренную безделицу ему было плевать, хоть фонарик и был красивым. — Снейк, прием, ты здесь вообще? — гитара жалобно простонала, грубовато отставленная подальше на диван, но мужчинам было не до этого. У Димы холодные руки — он всегда мерзнет, хотя и никогда практически не признает этого и храбрится перед всеми. Но это приятно, когда на утро болит голова, Глеб знает, Дима у них как спасение от мигрени. Только сейчас эти пальцы касаются его собственных рук, гладят так легко и аккуратно, немного несмело. Цепляются за кисти и тянут ближе к чужим губам — это прикосновение теплее и увереннее, но все такое же мягкое и легкое. Глеб даже не думает вырываться, просто ждет, что будет дальше. А Снейк чуть смелеет и большим котом прижимается к чужим руками, трется о пахнущие табаком и музыкой пальцы, мажет губами по шершавым подушечкам. — Куда ты плывешь, крыша моя… — Глеб пропел знакомую строчку и тяжело вздохнул. А Дима все продолжал ластиться, целуя ему руки и прижимаясь горячим лбом. И не смотрел в глаза. — Дим, что с тобой вдруг? То говоришь, что достал тебя, то бред какой-то предлагаешь… сейчас вот руки целуешь… — Самойлов хмыкнул, не видя ответной реакции. Дернул барабанщика за смешной хвостик на затылке, чудом вырвав руку из цепких холодных пальцев. — Эй, прием, Горыныч! На внезапный окрик Хаким дернулся и отшатнулся, заморгал так смешно и растерянно глазами. Глеб вновь усмехнулся и устало прикрыл глаза, ожидая объяснения странного поведения своего директора, но тот лишь тряхнул головой и вновь прижался щекой к теплым ладоням и ткнулся лбом в затянутое джинсой бедро мужчины. — Да ничего со мной, заебался, наверное, в конец… Вот крыша и едет, ты это правильно сказал, — Снейк тяжело вздохнул и потерся виском об острую коленку. — А про бред…навязчивая идея, нет? Сидит в голове, мешает работать, сосредоточиться не могу. Сейчас должно быть лучше. Ведь должно? — барабанщик поднял голову и посмотрел прямо в глаза мужчине. Он выглядел сейчас как запутавшийся, растерянный ребенок, а не крутой рокер и важный директор нескольких групп. Глеб смотрит в ответ, не зная, что сказать, да и нужно ли говорить. Можно пошутить в ответ, съязвить что-нибудь, чтобы встряхнуть Хакимова, но делать этого не хочется. В конце концов каждый имеет право на слабости, пусть и на такие странные. Только Димины странности и слабости на этом не закончились, похоже — барабанщик боднул головой чужие руки, словно выпрашивающий ласку кот. И поэт гладит его по голове, едва заметно улыбаясь уголком губ и прикрывая глаза. Почему-то это приятно — такое доверие от обычно собранного человека, который разгребает обычно за всеми дерьмо, терпит закидоны и загоны и держит в своих руках практически всю их жизнь. И хотя за столько лет к этому все привыкли, но вот к чужой слабости привыкнуть невозможно. — Похожи сейчас на престарелых супругов, Дим, слышишь? Дурацкая такая парочка старых рокеров, с которых вся крутость упала вместе с жизнью и песочком, а они все туда же… — Самойлов смеется, пропуская между пальцами темные гладкие пряди чужих волос. — И лучше не будет, дальше только сопли и прочее… — Похуй, сопли так сопли. Все лучше, чем нихуя и мое бренчание на гитаре, — Снейк смеется тоже, пытается язвить или хотя бы ответить в тон. Поднимает голову, подставляясь под ласку, и замирает приоткрыв рот, словно бы желая сказать что-то еще, и глядя прямо Глебу в глаза. — А знаешь, Глебыч, хуже все же может быть… — Тянется вперед и вверх, не отводя глаз, и даже не тормозит у самого лица поэта — просто касается губами уголка чужого рта с таким трепетом и осторожностью, будто икону целует. Самойлов не отстраняется и не отвечает, просто ждет, когда все закончится. И смотрит в глаза напротив не отрываясь. Только руками перехватывает чужие ладони, замечая, что Дима все еще сжимает в ладони безнадежно павший бумажный фонарик. — Испортили подарок… — выдыхает преувеличенно сокрушенно прямо в поджавшиеся губы Снейка, заставляя того смутиться и растерянно моргнуть. — Что теперь будем тебе вешать на барабаны? — Глебыч, блин! Тебя вот только это волнует сейчас? — барабанщик готов возмутиться и прикрикнуть на мужчину, но ловит в его глазах веселые искорки и замолкает. — У тебя самого эти бумажные фонарики в глазах горят, никакого покоя от них! И от тебя тоже, дурень! — целует снова, смелее и жестче, требуя ответа. Выдирает из чужих рук безделицу и откидывает куда-то к гитаре, сжимает пальцами теплые ладони, поглаживая мозоли и складочки. Глеб улыбается одними глазами, не закрывая их и продолжая сводить с ума своего директора. Еще и на поцелуй отвечает и сжимает холодные пальцы в своих руках. Хочется оторваться и сказать, что Хакимов сам дурак, побольше него, Глеба, дурак, раз соображал так долго. И что доводить своего барабанщика и директора Самойлов будет еще не раз, и вообще это любимая игра у них теперь, потому что с поехавшей крышей Снейк может и что-то невероятное выдать на барабанах — а это еще и для альбома нужно будет, — и вот такое учудить, что внутри у обоих приятно греет и печет. — Тебя, чешуйчатого и шипящего, никак по другому не расшевелить. Только бесить упрямо и целенаправленно, — все же решается на разговор Глеб, когда Хакимов сам отстраняется, глядя ошалело. — Хотя, если ты так будешь каждый раз срываться, то… Димыч, а что ты про глаза говорил? — поэт улыбнулся и придвинулся ближе к мужчине, заглядывая ему прямо в глаза. — Твою мать… — Снейк не то рычит, не то мурлычет и опускает голову, давясь смехом. — Ты удивительное чудовище, Глеб… И до доски меня доведешь быстрее, чем вообще хоть что-то еще в этой чертовой жизни… — Самойлов сам поднимает голову мужчины, придерживая за щеки и поглаживая кончиками пальцев острые скулы. Улыбается кривовато, но довольно и искренне так, что прозрачные глаза светятся изнутри ярким голубым и делаются темнее и еще прекраснее. — Прозрачные твои глаза, фонари, блин, бумажные…хоть убей, не знаю, почему, — Дима взгляд не отводит, наслаждается светом и теплом чужих рук, — И целовать хочется… Самойлов щурится довольно и только шире распахивает глаза, добивая чужое сумасшествие тихим «целуй» прямо в губы. Снейк слушается и целует чужие безумные прозрачные глаза, придерживая руками тяжелую буйную голову. Пальцами скользит по щекам, зарывается в чуть отросшие мягкие кудри и поднимается с колен, напирая и прижимая мужчину к спинке дивана — настоящая змея, жертва которой сама дала добро на то, чтобы быть поглощенной. Поцелуй перетекает на губы, теплые пальцы обнимают за бока и тянут на себя, позволяя и требуя. — А теперь гитару в руки, да понежнее — и показывай, что ты там запомнил и усмотрел, — Глеб разрывает поцелуй и смотрит с ехидной улыбкой на опешевшего и чуть разомлевшего барабанщика, продолжая придерживать его за бока. — Глеб, твою мать! Опять момент похерил! — Дима рычит недовольно и снова тянется за поцелуем, давя чужой хриплый смех и пропадая в прозрачных глазах напротив.