самодельное распятие

- Кажется это было лишним. Зной заползает под кожу венами. Заставляет растечься ублюдским красным ковром на стене, в мелкий узорчик и с облезшей бахромой. Лёгкие, ошпаренные раскалённым воздухом, судорожно сокращаются. Вся комната судорожно сокращается, пульсируя мигренью. Под натиском июля тело медленно расплывается в кровати. В черепной коробке сверчки доедают остатки розовой ложечкой. Квартирка стенами плющит всё больше. Не дом, а последнее пристанище. Так думалось хорошо, правдиво. Мажет мажет мажет. Горло смачивает только подступившая желчь, что остаётся кипятком на языке, и разъедает почерневшие язвы на нёбах. Разъедает его самого. Мажет неимоверно. Всё тело отекло, и теперь капало самодельным распятием на старый диван. - Юр, тебе когда-нибудь говорили, что ты до страшного похож на Иисуса? - еле-слышно звучит снизу. Слова с трудом пробиваются сквозь духоту, они оседают, остаются пылью на антресолях, разбегаются белыми пятнами перед глазами. Юра ненавидел когда с ним говорили о Боге, потому что ничего святого в Юре не осталось. Может только деревянный крест медленно разбухающий потом на вые и захламленная полка с иконами. Юра обожал когда с ним говорили о Боге, потому что к чему-то святому он стремился. - Это уже далеко не второй приход, - слизистая ноет, печётся, выдавливает глаза с мест, казалось раздуваясь под кожей. Плохо и мерзко. До одури. Когда облегчение проходит, всё кажется нестерпимым. Нестерпимый зуд под кожей заставляет судорожно ногтями выскребать красные линии. Юра с усилием переводит взгляд на свои трясущиеся руки. По ним разбегаются чёрные многоножки. Они бегают от кисти до предплечья, заползают под футболку, путаются в волосах, впиваются всеми конечностями. Они везде. Пытаются съесть его, но он съеден уже давно, раскромсан на кусочки опарышами, вылезающими из многочисленных язв, расплывшихся по всей спине. Ноги снуют по асфальту туда-сюда. На заре люди не выползают, предрассветный Кишинев выманил и раздавил только их двоих. Рядом слышится тревожное, невнятное бормотание. Нестерпимо было смотреть на Никиту, отвратительно и не возможно. Тот непрерывно говорил себе под нос что-то, дёргано расчёсывал в кровь гематомы на руках и покачивался из стороны в сторону. Весь зной покачивался вместе с ним. При виде друга хотелось бежать, бежать как можно дальше и дольше. Хотелось принять. Лесопарк на окраине города тихо перешёптывается ветками деревьев. Он заглатывает их окончательно. Впитывает в себя. Под ногами земля остаётся сухими отпечатками. Под руками та же земля, только разрытая и рыхлая. Ебанное животное. Думать о себе в таком ключе стало привычкой. Эти слова лезут со всех сторон. Запутываются в зелёных листьях ветром, остаются меж пальцев пылью, корой деревьев раздирают кожу. - Нашёл, - и в руках желанный свёрток. Внутри теплится какая-то необъяснимая радость. Чувство предвкушения ломит рёбра. По дороге домой в голове на разные лады перекатываются одни и те же строчки. Грубый бас, оседающий внизу живота, высокий женский тенор, звенящий в ушах церковными колоколами. Научи меня, Боже, любить. Дни недели своей быстротой растекаются бесконечно долго. Календарь заменён двумя словами: не наход, наход. Хуёво. Терпимо. Юру трусит в истерике. Штукатурка со стен сыпется. Пальцы в треморе зарываются в волосы. Выдирают клоки, царапают кожу. Рядом лежит приговор, который он вынес себе сам. Шприц на двадцать. Билет в один конец. - вс-, всем... всем умом, вс-, всем, помышле-еньем, - голос прыгает, слова вырываются. Он не тут. Он где-то под куполом библейских сюжетов. Где-то под дурманящим запахом ладана. - Юра, тебе хуёво, дай мне руку, - слова пробиваются сквозь едкий дым тревоги. Тонкая полоска ремня обхватывает не руку, она сдавливает горло. Под ногами скрипят доски, кажется вот-вот проваляться и позвоночник треснет. Останется только последний миг. Яркое солнце и ликующая площадь. Но его не повесили, его распяли. И вот он медленно изнывает под испепеляющими лучами Иерусалима от голода и жажды. Тело расслабляется под натиском веществ, они маленькими молоточками подбивают колени. Юра стоит за бабушкой, закутанной в платок. Над ним изрисованный ликами святых потолок. Руки поющих покоятся на груди, взгляд устремлён куда-то вверх. Как у Мадонны на стёртых временем картинах. Казалось всё, что держит его на земле это потёртые кеды. Хор бьёт набатом. Грозно и уверенно прожигают взглядом клирики, и берут низкие ноты, придавливая к земле. Стены начинают трястись. Иисус на распятии под потолком мироточит. Один момент, и уже он на распятии под потолком. Голова бессильно опускается вниз, стекая тёмными кудрями волос, запястья прожигают гвозди, между рёбрами, кровоточа и рычагом раздвигая кости, впилось копьё. Бескорыстной, глубокой любовью. Строчки всплывают помятой простынёй перед глазами всё чаще и чаще. Одна за другой. Хочется покаяться и поверить. Хочется любить, а не зависеть. На шатающейся кровати чужое тело ломается в поту и слезах. Остаётся мокрым пятном. Крики врезаются свёрлами в череп. Никиту искренне жаль. От пересохшего горла до посиневших пальцев. Его хочется научиться любить. От него хочется бежать. И разум застревает между двумя этими состояниями. - Бля-ять, Юра, умоляю, достань дозу, - он срывается на крик, потом бессвязно мычит и вновь повторяет одно и тоже. А Юра только плачет. Режет горло всхлипами и судорожно пытается проснуться. Но не выходит. Это реальность, нимбом крутиться вокруг головы бессвязными звуками. Его уже давно не мажет. Чёртиками под веками бегают картинки. Чужие прикосновения. До одури хорошо. Лентой влажные следы уст тянутся вверх. Последний остаётся на щеке. Поцелуй Иуды мать его. Вот только не хочется чужого удавления. Хочется показать Никите всё, что видит он. Хочется чтобы перед чужими глазами тоже всплыли все апостолы, хочется чтобы из чужих уст лилось мелодичное пение, и давно заевшие грампластинкой строки, а не бессвязные просьбы достать ещё. Хотелось воскресным утром не топится между трущобой деревьев на окраине города, поддаваясь удушающей зависимости, а покаяться. Покаяться вместе. Хотелось сидеть на пороге старой церквушки и молча курить. Увязнуть в зелени июля и не отводить глаза от закатных солнечных плевков на куполах. Заживут тогда все язвы, рассыпанные от шеи до поясницы, и многоножки в разнобой побегут по земле, фантомным следом оставшись на ногах. И быть может, однажды, его научат любить.