***
Уже без малого семьдесят лет он был единственным обитателем маленького безымянного городка, в котором прожил всю свою жизнь, временами счастливую, временами до боли в сердце несправедливую. Катамаранов до сих пор ежедневно задавался вопросом: чем он заслужил влачить своё жалкое существование на протяжении вот уже полутора веков, по-прежнему оставаясь обладателем ясного ума и крепкого здорового тела? На его глазах дорогой его сердцу город медленно пустел, умирал и, наконец, превратился в кладбище опустевших холодных зданий, медленно разрушающихся усилиями времени и неблагоприятной погоды. Сначала Катамаранов пытался поддерживать облик города в приемлемом состоянии: красил и заново облицовывал дома, подстригал деревья и даже менял асфальт, но со временем понял, что это уже никому не нужно. Даже ему самому. Ещё сто лет назад город резко опустел, когда молодёжь целыми толпами начала разъезжаться по стране в поисках лучшей жизни. Спустя несколько десятков лет оставшихся в живых жителей города можно было пересчитать по пальцам одной руки. Это были сплошь старики и Катамаранов понимал, что скоро он останется совсем один. Неожиданно для самого себя он прибился к художнику Вишневскому, доживавшему свой век в крепком деревянном доме на окраине частного сектора. Тот оказался не против компании «живучей заразы», как он беззлобно называл Катамаранова, и позволял ему заглядывать в гости тихими неуютными вечерами. – Ишь, опять явился, неспокойная твоя душонка, – хмыкал он, вновь обнаруживая робко мнущегося на крыльце Катамаранова. – Проходи уже. Ночи нынче холодные, сейчас всю избу мне выстудишь. – Вот. Это тебе, – глухо шелестел Катамаранов, неуклюже протискиваясь в комнату и роняя на стол принесённое угощение: корзину терпкой клюквы, связку грибов или просто охапку лесных цветов, которые Гвидон засушивал и заваривал вместо чая. Потом он, скрестив ноги, садился прямо на пол и, затаив дыхание, часами наблюдал, как Гвидон пишет очередной никому не нужный шедевр. – Скоро мы с тобой одни во всём городе останемся. Эх, какая жизнь раньше была! Ярмарки, карусели, концерты. А какие выставки у меня были! Ещё каких-то пятьдесят лет назад здесь жизнь была, ключом, можно сказать, била. А теперь всё, апокалипсис. Кто помер, кто уехал, – вздыхал себе под нос Гвидон, яростно смешивая краски. – Да и мне самому долго ли осталось? Я ведь уже и сам запамятовал, сколько лет небо копчу: сто девяносто али двести? Знаю, не живут столько порядочные люди, но что ж поделать? Привязать, что ли, камень к шее, да утопиться от тоски? – Не надо топиться, дядька Гвидон. Я же тогда совсем один останусь, – привычно бубнил Катамаранов и тянулся к банке скипидара, которым художник разводил краски. – А ну стоять, паразит! – не оборачиваясь, прикрикивал Гвидон, грозно потрясая кулаком с зажатой в нём кистью. – Только и ждёшь моей погибели, чтобы все мои запасы скипидара вылакать. Думаешь, я не знаю? – Ничего я не жду, – обиженно сопел носом Катамаранов и замолкал, чтобы уже через пару минут вкрадчиво поинтересоваться: – Может, угостишь старого товарища? А я тебе на огороде подсоблю. – «Старого», – передразнивал Гвидон, мельком покосившись на него. – Ты давно свою физиономию в зеркале видел? Тебя же, чертяку, даже старость не берёт. Больше сорока годков при всём желании не дашь, а тебе, поди, уже сотня сравнялась. Никак запас молодильных яблок отыскал. Али в НИИ на тебе какие опыты проводили? – Ничего не проводили. Я сам такой уродился, – сначала Катамаранов произносил эту фразу с гордостью, но спустя годы в его голосе всё отчётливее слышалась горечь. Он и сам не понимал, за какие заслуги или грехи оказался заперт в сильном, молодом теле несуразно большое количество лет. Жизнь уже давно не приносила ему удовольствия: друзья поумирали от старости, разрушение зданий и гонки на бульдозере приелись, а нарушать правила оказалось не так интересно, когда никто не следил за их соблюдением. Даже скипидар перестал оказывать на него привычное действие и окутывать его разум мягким туманом, как в прежние времена. Беспрестанно думая о смысле своей ничем не примечательной жизни, он всё яснее понимал, что его нет и никогда не было. Видимо, природа просто ошиблась, сделав ему подарок, о котором он не просил, обернувшийся для него проклятием. Так он и жил тихой размеренной жизнью, помогая Гвидону ухаживать за небольшим огородом и курятником, ставшими их единственным источником пищи. Впрочем, Катамаранов легко мог месяцами обходиться без пропитания, тем более, что вкус пищи давно ему опротивел. – Слышь, бестолочь, когда я помру, уезжай отсюда, – однажды бросил Вишневский, рассеянно закрашивая холст болотно-зелёной краской. – Неча тебе здесь одному куковать. Выбирайся к людям и начинай новую жизнь. – Не могу я, дядька Гвидон, – Катамаранов зажал уши руками, не желая слушать слова, выбившие почву у него из-под ног. – Какую ещё новую жизнь? У меня вся жизнь – здесь. Это мой город, мои воспоминания. Я здесь родился, здесь и умру. А если не умру, то буду жить до скончания веков. А ты почему это вдруг помирать собрался? – Чувствую я, кочерыженька ты моя безмозглая, недолго мне осталось, – достав из буфета пыльный стакан, Вишневский плеснул в него скипидара и впервые добровольно протянул его Катамаранову. – Давно пора, нажился я по самое горло. – А мне что одному делать? – проигнорировав угощение, Катамаранов принялся нервно расхаживать по небольшой комнате. – Какая мне до этого забота? – хмыкнул Вишневский, ставя стакан на стол. – Хочешь – сиди здесь истуканом, да пылью покрывайся, хочешь – в озере топись, хочешь – делом каким займись. А хочешь – храни память о прежней жизни и счастливых годках. – Как же её сохранишь? – он угрюмо зыркнул на Вишневского и залпом проглотил скипидар. – Если я каждый день перебираю в голове события из прежней жизни, чтобы их не забыть, и всё равно что-то уже не могу вспомнить? Помнишь нашего полковника Жилина? Я как сейчас вижу его лицо, слышу его голос, вспоминаю наши с ним приключения ещё со школьных времён. А как его зовут – забыл. Вот хоть ты тресни – не могу вспомнить. А через какие-нибудь лет десять, наверное, вообще ничего вспомнить не смогу. – А ты записывай, голова твоя беспамятная. Веди дневник. Бумага всё сохранит, всё стерпит, – Вишневский важно поднял вверх скрюченный указательный палец. – Может, потом кто-нибудь найдёт твои каракули и новое поколение узнает, чем мы жили, да о чём заботились. Узнает, что существовал когда-то маленький безымянный городишко, в котором тоже жили люди. Обычные люди, пытающиеся построить счастливое будущее. Да, у них, то есть, у нас, это не получилось, но мы старались, как могли. А этого никто и не знает. Всё в твоих руках корявых, понимаешь ты это или нет, пустозвон? – он нахмурился и пытливо посмотрел в глаза Катамаранову, которому внезапно захотелось зажмуриться. – Вся жизнь городишки этого зачуханного, который давно снести пора, потому как одни мы с тобой здесь остались. Только ты один можешь его своими воспоминаниями сохранить, да людям о его жизни рассказать. Жизни-то в городе нет давно, вышла вся. Только воспоминания в твоей головёшке бестолковой и остались. Так вытяни их наружу и сохрани для истории. Для потомков. – А может, это и не нужно никому, – отведя глаза, Катамаранов уставился на проплешину на ковре. – Может, и не нужно, – не стал спорить Гвидон и вернулся к своей новой картине, на которой сухие листья опадали со старого умирающего дерева. Лишь спустя пару часов он сурово произнёс, даже не оборачиваясь к Катамаранову: – запиши, понял? Всё как есть запиши. Всё как было. Катамаранов издал неопределённое мычание и продолжил ковырять грязным ногтем прореху на ковре. Предчувствие не обмануло Вишневского и совсем скоро Катамаранов остался единственным жителем потерявшегося на бескрайней карте заброшенного городишки, когда-то кипящего жизнью и процветающего, а ныне слепо и равнодушно смотрящего в небо пустыми окнами без стёкол. Похоронив Гвидона в углу его же участка и оставшись в абсолютном одиночестве, Катамаранов затосковал. Если раньше, когда-то в прошлой жизни, он регулярно сбегал в лес, подальше от людей, то теперь всё острее чувствовал тоску по давно покинувшим этот мир друзьям и даже по ворчанию Вишневского. Вняв его совету, Катамаранов разжился покрывшимися пылью древними пожелтевшими тетрадями и карандашами, лежащими в шкафу заброшенного продуктового магазина, и с головой погрузился в воспоминания. Он изо всех сил напрягал память, пытаясь вытянуть наружу все воспоминания, чтобы увековечить их на рассыпающихся листах. Днями и ночами напролёт он складывал слова в предложения, перечитывал получившееся и с сомнением качал головой, понимая, что уже не может разобрать, что из этого правда, а что – случайная ложь, помимо его воли окутавшая его память и приукрасившая тусклую реальность яркими моментами, которые никогда не происходили. Со временем он понял, что бумага, которая, по словам Вишневского, должна была сохранить его воспоминания, слишком хрупка и ненадёжна, чтобы сберечь плоды его труда. Вместо этого он начал кропотливо переносить содержимое тетрадей прямо на стены домов в надежде, что испещрённые кривыми буквами кирпичи выдержат не одно столетие. Катамаранов знал, что у него в запасе ещё полно времени, поэтому работал неспешно и старательно, как, кажется, никогда в жизни. Ему казалось очень важным, чтобы незнакомые ему люди, которые, возможно, ещё даже не родились, однажды нашли его каракули и поняли, что когда-то давно этот мёртвый город был полон жизни, а его жители, так же, как живущие во все времена представители человеческого рода, радовались и грустили, мечтали о прекрасном и светлом будущем, которое, непременно, должно было стать лучше настоящего. Поэтому Катамаранов терпеливо выцарапывал на стенах историю своей жизни, начавшуюся примерно тогда же, когда был построен город, стараясь как можно глубже впечатать свои воспоминания в покрытые вековой пылью кирпичи. Делясь своими незатейливыми историями и воспоминаниями о прошлом, он чувствовал, как его жизнь ещё теснее переплетается с безымянным опустевшим городом. Устав за день от привычной физической и непривычной умственной работы, Катамаранов спал практически без снов. С одной стороны, это давало отдых разбережённой воспоминаниями душе, но с другой ему было немного грустно, что давно покинувшие этот мир старые друзья перестали наведываться к нему во снах. Каждое утро он, едва открыв глаза, вполголоса приветствовал себя словами старой полузабытой песни: «Доброе утро, последний... » Катамаранов привычно проглатывал последнее слово. Ему было неловко нарекать себя героем, поэтому он обрывал песню и вскакивал с матраса, больше напоминающего тонкий блин. Но Катамаранову всегда было наплевать на комфорт, а теперь и подавно. Он продолжал ночевать всё в том же подвале, в котором обитал сто лет назад, и его не волновало, что дом давно был в аварийном состоянии. Изо дня в день он продолжал свою летопись, хаотично разбрасывая её по домам и улицам. Он почти перестал есть, лишь изредка наведываясь к огороду Вишневского, который пытался поддерживать в приемлемом состоянии даже не столько ради пропитания, сколько в память о художнике, или ловя в речке рыбу и готовя её на костре. Скипидар давно закончился, но, как ни странно, Катамаранова это не беспокоило, поскольку желанный прежде напиток больше не вызывал у него ни радости, ни хотя бы удовлетворения. Он с удивлением понял, что его единственным смыслом несуразно долгой жизни является возможность показать кому-то незнакомому и далёкому, что эта жизнь была, и впервые почувствовал ответственность не только за себя самого, но и за город, в котором прошла и продолжает идти его жизнь.***
Немного передохнув, Катамаранов вновь берётся за остро заточенный с одного конца железный прут и, как обычно, погружается в раздумья над следующей фразой, которую будет невозможно стереть или исправить. Точно так же, как и его жизнь.