«Я живой, пока мне больно, пока бьется твое фарфоровое сердце, пока целы твои свинцовые кости. Пока ты не сломаешь руку или ногу, пока не сломаешь сам себя. Я твой близкий друг, самый страшный враг и, может, слегка возлюбленный, не плачь».
— Вот она! Поэтичность смерти! — вскрикнул Джисон, захлопывая книгу о любви. Он спрыгнул с кленовой ветки, удобно простирающейся над деревянным забором, где любили сидеть кошки и дырявые сердечки, шлепающие школьными ботиночками на французский манер, и закурил, вдыхая горьковатый аромат. Звезды носят полупрозрачные шелковистые рубашки, словно нежным покрывалом накидывают сверху солнечную трикотажную жилетку и кремовые брюки с шоколадными кедами. А ещё... самое волшебное среди волшебного — хрупкая подвеска с полумесяцем. Донельзя хрупкая, правда! Джисон словно букет полевых ромашек, перемотанный белоснежной ленточкой. От него веяло теплом, маковыми полями, заботой и котами. Он сам словно солнце, его так и называли. А в вене нож, а в руке кровь. А в груди вопль, а в сердце дрожь. — Солнце, закурить не будет? — Джисон загорелся. — Ну-ка, что принес? — процедил он, не заметив, как у него пронырливо своровали сигарету. — Ты только не обмажь меня пеплом... Артур Конан... Шерлок Холмс! — воскликнул Хан. — Ты нашел! Ты нашел! — засветился он, опрометчиво сияя лунной сказкой, растрачивая свет. Жевал зубы и рубашку Минхо, хлопковую, треплющую ветром и дельфиниумными слезами. — Все говорят про эту книгу, я так хотел ее прочитать. — А я мечтал прочитать ее тебе, — Ли перебирал пшеничные пряди, вдыхал аромат полевых цветов и любил. Очень сильно любил. Сердце билось слишком сильно, слишком быстро, слишком болезненно хорошо. Слишком много чувств, тепла, страданий. Джисон... Он словно рассыпанный сахар, задушенный, покусанный, но все еще отбрыкивался. Все такой же прилипчивый, колкий, но с такой пудровой легкостью распадался в водной глади чужих озерных глаз. Поцарапанный. Минхо провел большим пальцем по нежно-шероховатой коже, по малиновому румянцу с просветом лиловых синяков и плачущих окровавленных веснушек. Не хотели прятаться, убегать, лишь плакали, плакали и плакали. Несчастные панельные сердца. В них вкрадчиво пробирались то ли солнечные лучи, то ли свет фонарного столба, в переплетении с дутыми полевыми колокольчиками. Луна и чьи-то мраморные пальцы, холодные, мертвые, так красиво и графично изгибались, листая бумажные порезы, царапались ноготками по кирпичной кладке и шепеляво выли. Мое обессиленное сердце, не кусайся, рви сколько угодно, кричи, но не кусайся. Минхо поцеловал рваные полосы. — Хочешь я почитаю тебе про убийства? — сквозь мятные слезы улыбнулся Ли. — Под лавандовый пирог и романтику Ланы на пластинках? — смотря в глаза с улыбкой, протянул Джисон. Минхо на это лишь улыбнулся, словно сердце чуяло подвох, не позволяя процеживать счастье сквозь свои сосуды и капилляры.***
Свешивая ноги вниз, Хан заинтересованно ими болтал, жевал пирог и удивленно смотрел на Минхо, следя одним зрачком за каждым движением пластинки и за шепотом, вносящим все новые и новые подробности в повествование. Глазки и удивление, очерченные как пуговички жидким текучим фломастером или старой чердачной подводкой, смотрели точно в небесные глазницы. Такая искренность забавляла Минхо: Джисон лишь один порочный мальчик-ангел в этом мире. — Как думаешь, кто совершил убийство? — с усмешкой произнес он. — Тот самый со змейкой в сейфе! Лиловым сиропом смех растекался по улице и разносился ветром в чужие приоткрытые окна, откуда доносился аромат свежей выпечки или исторических документалок про 90-е. А там такой ветер, умиротворенная тревожность, поцелуи поверх укусов, жалость на щеках, выжатая радость. Куда деваться? Ангелы выглядят как побитый асфальт, из которого тянутся одуванчики, словно треснутый лед, разбитая посуда и сколотая любимая чашка, розочкой от бутылки вина в порыве гнева. В голове играла одна и та же песня, крутилась в мозгу на подкорке. Эдакая авантюра. Теплый, шерстяной, мурлычет. Кот же? Кот? Плед? А может, Минхо? Точно Минхо! Пушисто зарывался точеными ладонями и трепал, трепал, трепал ромашковые волосы. Don't you worry love It's just the end of the world — А как ты представляешь мой конец? — Твой конец? Солнечное дерево расплелось нитями и завоевало полопавшиеся глазные сосуды. Во рту смола. Капала как пещерная вода, не давала проронить ни слова, завязывала язык, резала напополам горлышко. Горлышко от бутылки. И в руку, ладонь или же бедро. Больно, невыносимо больно, словно терновый венец безжалостно окутывал кровоточащие ранки. Джисон. Он же светился, так заманчиво сиял. Он словно черешня в морозную ночь, вишневое вино, он согревал от мороза... он сам великолепен! Он цветущая роза... А может...а может, он гнил, отцвел уже или... Разве нужно притворяться тогда, нужно ли натягивать кривую от слез улыбку, когда ты весь разбитый, полумертвый, изувеченный, полуживой? Я пытался спасти нас обоих, но в первую очередь тебя. Улыбаться и радоваться солнцу. Одновременно вот только плакать и мазать губы обратной стороной флакона от алой помады. — Ты себя губишь и купаешь меня в крови. — А ты угадал. Знаешь, я всю жизнь думаю, почему смерть даже не пугает меня, а лишь расстраивает, в то же время успокаивая? Почему мои руки каждый... каждый день по локоть в крови? Почему я постоянно должен голыми ладонями держать это гребаное лезвие и не позволять ему поселиться в моем сердце или вонзиться до костей? Я не хочу умирать, так почему смерть всю жизнь идёт бок о бок со мной? Почему? Почему никто не подскажет, где рукоятка, где не больно, где меня не пытаются убить? — Джисон, ты же полон волшебства и ниточных потолочных шариков. Хочешь, я куплю тебе на завтрак хлопья-звездочки? Будешь заливать теплым молоком и.. — Полуночные звезды, брыкающиеся в карамельном кипятке. — А поэтично, — Ли наклонил голову навстречу летнему ветру, тяжело вздохнул, сомкнул глаза и накрыл ладонь Хана теплой, шероховатой кожей губ. — Не то слово, — дерево истекало чужой кровью, Джисон раздирал раны о кору, рвал мясо, жемчужные фасции и лимфатические стуки капилляров настенных часов. Пока никто не видел — пока Минхо не видел. Голени порвались. Малиновые бинты огибали ногу, винтажно завязывались в бантик, мешающий ходить и волочащийся по полу, оставляющий следы и память на хрупких досках полов. А пол словно холст, а кровь — мазки. А сердце — рана с толикой тоски. Снующие по дому следы-трещины: Минхо, не ходи босиком. Словно тенью отпечаталось на подкорке. Хану не понравилось собственное отражение. Зеркальце в ванной, обрамленное белой рамкой, разлетелось на осколки. Его мысли о крови, о собственной крови, они повсюду: в оконном отражении, в пыли на шкафах и в акварельных красках на страницах поэзии. Прощай, книжная философия. Прощай, плед из звезд. Прощай, Минхо. Минхо. А что Минхо? Под языком у него очередное успокоительное вместо жвачки. На рассвете он пошел в ближайший потертый книжный, а потом домой, действительно домой, к своему солнцу и звездам, падающим в обед к луне, к целому циклу прекрасного. К Джисону, который сейчас распадался на части, лежа на осколках в ванной. Он дышал утренним воздухом и пением птиц, которое доносилось сквозь форточку. Ему послышалось: — Но тебе всего лишь семнадцать лет. Злые, такие вы злые. По-началу казалось незамысловатым, но почему-то резало глотку и угасающе бормотало: — Шестнадцать. Пятнадцать. Четырнадцать. Тринадцать. Когда это все началось? Когда я свернул не туда? Где нет выхода, пусто и темно, где нет других троп и людей. Где эмоции со скрежетом выедают дикие твари и плавают в кровавых лужах обезвоженные. Питаются кровью, питаются болью. Прекрасно, ужасающе. Да черт возьми! Рукой заерзал, да так, что по ладони расползлась сеточка крови. — Не быть мне, что ли, счастливым, лучезарным? Не светиться отражением в черничных глазницах? Может быть, я не заслуживаю счастья и света в глазах, только слезы, страх и борьбу с самим собой. Из возможностей, скудных, мне остается лишь прятаться от опасности, пытаясь утонуть в книгах, сигаретах, алкоголе, но мне это так надоело. В поисках чего-то, что утешит, я могу лишь истошно кричать под твой ласковый шепот, биться о стены и пускать кровь при виде тебя, твоей галлюцинации. Искать тебя во всем, размазывать тушь по лицу, рвать вены, выдавливать глаза от соленых слез, голодать и ненавидеть себя. Все равно что умирать, остаются лишь разбитые надежды и боль — повторяющийся цикл страданий и самоубийственных мыслей. «На тебя даже дворовые собаки смотрят с жалостью» — так больно дышать и так больно слышать. Зеркало. Разбивать зеркало. При виде себя, твоего-своего мерзкого отражения. Мы ведь теперь единое целое? Я показал тебе свои раны, где болит сильнее всего, а ты взял кухонный нож и воткнул, с наслаждением выпивая мрак и ужас из моих глаз. Боль врезалась настолько сильно, что осколки, на которые я рассыпался, уже не собрать. Я всего-то человек, которого ты убил. Иногда мне даже кажется, что звезды сыпятся с неба, вонзаясь в твой череп, и теперь ты похож на ангела. Ты решил, что можешь губить людские души, рушить то, что держится лишь на одном «я справлюсь, я не умру, я не убью себя твоими руками». А что теперь? Я разрываюсь на осколки и режусь ими же, ворочаясь в собственных кошмарах и слезах. Я страдаю от обезвоживания пролитых слез и, еле дотягиваясь до кровати костлявыми руками, падаю, и накладываю швы, казалось, уже на все свое тело. Я разбиваю колени об асфальт, теряя сознание ввиду очередной голодовки, ковыряю ребра, когда плохо, когда руки кровоточат — это то, чем я живу, ты доволен? Разбить бы свое и чужое лицо, что меня мучает, гладит иглами кожу, будит воплями по утрам и не даёт уснуть ночью. Когда оно напоминает о себе — это гребаная мерзость! Твои кошмары — моя жизнь; моя реальность — твои кошмары, и наоборот. Ты меня губишь, режешь мне горло изнутри, что не получается кричать. Окно-стекло. Зеркало, выполненное из стекла, чужое и свое, противное и прекрасное. Привлекательно красивое и острое. — Знаешь, я достану тебя даже после смерти, я не успокоюсь, и ты будешь мучиться протяжно и долго за все то, что ты сделал со мной. — Так же как и я, — что-то ответило из пустоты, и все с треском провалилось, лопнуло окончательно, проносясь легкостью в головокружении. Кровь ручьем стекала в расщелины между старыми досками в скрипучем полу. Лишь в глазах слезы-свет переливались в радужную галлюцинацию Минхо. Так заплаканно выглядело его лицо. Минхо только жаль, он же любил, больше себя и своей жизни. Вправду, так сильно любил. Увидит — убьет, себя и убьет, такой влюбленный, совершенно и без остатка. — Жаль, и вправду, жаль... — последнее, что произнес Джисон, перед тем как веки по-больничному мягко склонились над зрачками. Словно мама с беспокойством била по щекам, после потери сознания, словно тошнота с кипятком в глотке. А вот и оно — злобное, худое, косоглазит немного, стоит в углу и режет на куски чье-то тело. Мое собственное, только зачем, я ведь мертв уже. Больноватое воспоминание, а может быть, часть реальности или оставшейся фантазии моего больного разума, или даже после смерти покоя нет. Скользко, такое мерзкое ощущение, все измазано в крови. Я опять ничего не вижу, даже глаза заплыли кровью. Забавно, но так печально. Безысходно, темно и одиноко. Что-то шипит из-за угла, наверное, на меня. Зря домой пришел, выгоняют из сердца остатки человеческого. Возвращаясь из книжного, Минхо шагал сквозь бесконечное море алых маков — они, словно путеводная звезда, тянулись к родному дому. Сознание, словно призрак, бредущий сквозь утренний туман, словно птица в клетке, тонуло в алой пучине собственных страхов. Слеза вдруг скатилась на щеку бледного ангела, искажая мир вокруг мерцающим туманом, а затем все рухнуло. Мир рухнул к его ногам. Джисон лежал неподвижно, его бледные испачканные волосы беспокойно колыхались под насмешкой ветра, умиротворенно играя с красными маками, которые словно пламенем обрамляли его тело. Эти локоны, вчера еще полные жизни и смеха, теперь безмолвно сливались с грозой летнего утра. Минхо ощущал, как его сердце наполнялось свинцовой тяжестью, трескалось по швам, что-то лопнуло и умерло: его душа рвалась к Джисону, словно мотылек к огню, желая опалить хрупкие крылышки тем же адским пламенем. Слезы — его безжалостный океан горя, в котором он безнадежно тонул. Вокруг все казалось нереальным, мир искажался сквозь призму боли и отчаяния. Ли обессиленный, разбитый, с душой, наполненной безутешных криков, которые эхом раздавались в его воспоминаниях, словно шепот ушедшей любви. Его внутренности поглощало что-то острое, бурей эмоций проходя по всем органам. Боль растекалась по венам и не находила выхода, кроме бесконечных воплей, что вытекали с губ вместе с кровью, неся с собой последние осколки надежды и радости его солнца. Как только он опустился на колени, его руки задрожали, касаясь холодного лба, и в этот момент, похоже, само время остановилось в его сердце. Это шабаш двух ангелов: друг друга убивают и обливают кровью, выжимая вены, словно моток ниток. Содрогаясь где-то рядом, Минхо шепотом произносил имя, словно заклинание: — Последний вздох я отдал, вырвав его из глубины своей души лишь за миг, за возможность постигнуть новые страницы книги, сокровенные тайны мира вместе с тобой. Однако в конце пути меня ожидало лишь одиночество и смерть. Ты, ушедший раньше меня на поиски бесконечности, оставил меня плыть по бескрайнему морю сожалений. Твоя уходящая тень стала моим бременем, ты унес часть моей души, окутывая мое сердце ужасом. Я жил только для тебя, под твоим светом продолжал путь, а ты покинул меня, не найдя даже слияния наших душ, оставив меня блуждать в этом мире, лишенном твоего присутствия. И мое сердце не выдержало. Оно не смогло выдержать тяжести твоего ухода и перестало биться, но я благодарен тебе за те моменты счастья, которые мы разделили поровну, за тот слабый свет, который исходил от тебя, отражаясь от моей бледной кожи. Так жаль, что ты не улыбаешься больше.Хан Джисон.