Штукатурка

      Слепой медленно шёл по коридорам Дома. Точнее, уже не Дома, а Леса. Под мокрыми кедами шуршала опавшая листва и жёсткая трава. Лес был мрачный и капризный. В нëм не было ни ветра, ни света, он неохотно пускал в себя и быстро выгонял, стоит немного напугать. Однако сегодня Лес был непривычно добр – не прятался по углам, не вынуждал блуждать по миллионам дорог, чтобы себя найти, почти не хлестал ветвями по коже. Под резиновой подошвой трава деформировалась и от недовольства колола лодыжки, прижатые опавшие листья жалостливо хрустели и ёжились, а мох молчаливо прогибался. В воздухе висел запах дурманной травы, болота и влажной земли из недавно разрытой кем-то норы. Слепой вступил в неё, и обнажённая почва проглотила стопу, как зыбучие пески, забилась в обувь. Он освободил ногу и вытащил забившийся в кеды камешек, спрятал в карман, как делал всегда, хотя знал – по возвращению карман будет пуст. Полный тайн и загадок, лохматый и прекрасный, Лес обладал своим холодным уютом. И Слепой любил этот уют – с колючей травой, прячущей в себе мерзких слизняков, с болотом, которое норовило промочить обувь до хлюпанья, с странными растениями и неизвестными обычной науке обитателями. Слепому не было дела, что его одежда грязна от земли и травы даже зимой, что на волосах остаётся паутина, которую он собрал головой, что штаны рваные от падений на землю, а колени ободраны об камни, которые она прячет, что свитер весь в выпущеных нитках – стараниями сухих ломких веток, царапающих, колющих, цепляющих. Он знал, что его любовь взаимна – Лес улыбался ему мимолётно и насмешливо, сверху, бескрайней и неуловимой улыбкой.       Однако непривычно добрый настрой Леса держался недолго, и хоть ночь была ещё глубока, его прогулка подходила к концу. Затихли песни свистунов и отдалённый смех собакоголовых. Ноги упёрлись в покоробившийся паркет, и Слепой остановился. Оборачиваться не было смысла, Лес уже ушёл, резко и самовольно, как делал это всегда. Искать его тоже было бессмысленно – рука нащупала в кармане ожидаемую пустоту, запах сырой листвы исчез совсем.       Слепой не огорчился и побрёл дальше, по привычной и приличной стороне Дома. Еë он любил также сильно, как и Лес. Ему нравились коридоры, длинные, как кишки, с заделанными окнами, но не щелями. Нравился и большой прямоугольный двор, весь в исписанном мелками асфальте, с старым дубом по центру. На него спустя столько лет практики он мог взлетать, как кошка, помня наизусть все опорные ветви, и сидеть, сливаясь с корой и врастая в неё. В такие моменты Слепому казалось, что он – старая ветка дуба, давно отвалившаяся, однако такая же родная дереву; казалось, что у него на стволе есть своё место – обломанный сук, продолжение его самого, и что, сидя в чашевидной развилке, сердце дерева, откуда его не видно другим, он возвращается туда, где должен быть. По одежде ползали муравьи, следуя своему обычному маршруту, будто и не замечая препятствия, а он не был против.       Слепому нравились стены, исписанные всевозможными цитатами и стихами, философией и похабщиной, разрисованные и раскрашенные. Он их не видел, но знал со слов других и изучал тактильно. В эстетике и красоте он не разбирался по очевидной причине, поэтому под его пальцами равноценными были и шедевры Леопарда, и пошлые рисунки женских телес от малолетних крысят. Он любил эти живые следы за принадлежность Дому, который из-за них никогда не спал, ведь его стены не потухали даже ночью: дышали детско-подростковыми мечтами и заботами, отказывались ложится спать, либо притворялись спящими и прятали под одеялом свои постыдные секреты.       К стенам Дома Слепой питал особую любовь, но дело было не в творчестве воспитанников: хватало мест, куда краски, мелки и карандаши не добрались, где одни надписи не закрашивались белилами, чтобы нанести новые, и эти места ему нравились намного, намного больше. Это - тёмные уголки и заброшенные комнаты, куда забирались только тщетно ищущие уединения: в Доме не было секретных мест, и твоё одиночество могли в любой момент нарушить. Слепой уединения не искал. Он искал сокровище, которое видел во всём доме, пожалуй, только он, истинный ценитель – штукатурку.       Её было много. Белая, но всё же схватившаяся серым от времени, отсыревшая и потрескавшаяся, как загрубевшая кожа, она была девственно нетронута руками подростков только в одной из дальних комнат Дома. Это была маленькая бывшая лаборантская, забытая за ненадобностью администрацией и непопулярная среди детей. Парочек она не особенно интересовала, как и отшельников, потому что мало подходила для близости или красивого, пафосного курения на подоконнике. Последним она не подходила вообще, потому что подоконник под единственным окном давно отвалился и робко жался к стене в углу. Само окно не открывалось, потому что не было ручки, а на её месте зияла тёмная развороченная дырка: кто-то попытался исправить ситуацию и вставить нечто другое вместо неё, и не раз, но безуспешно. Хотя особой надобности в дополнительной вентиляции не было – окно было треснутым, частично разбитым и неумело заклеенным скотчем, но это не помогало, и помещение продувалось круглый год. Зимой находится тут было особенно трудно. Помимо ветров конкретно парочек отпугивало отсутствие пространства для утех: в комнату свалили стол, огромный шкаф и стул, и всё это было завалено макулатурой, которая отказалась держатся в стопках и рассыпалась по полу, а там, где от бумаг, журналов учёта и ненужных тетрадей было свободно, валялось стекло от разбитого окна.       Слепого ничего из этого не волновало. Его тянуло в заброшенную лаборантскую, будто ветер из пострадавшего окна завывал дружелюбно, ласково, звал за собой. Однако он не спешил – Дом не любит нетерпеливых. Шёл медленно, держа руку на одной из стен коридора. Не потому, что боится оступится – все дороги он знал наизусть, особенно эту – это было нежное прикосновение, пропитанное ожиданием и обещанием, просьбой, желанием.       Добравшись до нужного помещения, Слепой на секунду замер. Оставил незримый след кончиками пальцев на двери с одной-единственной надписью, которую он не мог разобрать на ощупь, и зашёл внутрь, плотно закрыв дверь за спиной. Почти сразу ощутил дыхание сквозняка, но даже ветер здесь был какой-то свой, будто и не из Наружности вовсе. Эта комната было местом единения Слепого и Дома. Местом их слияния.       Под подошвами кед хрустела бумага, а твердые обложки то ли книг, то ли журналов глушили шаг. Он подошёл к стене между шкафом и окном, свободным от мебели пространством, и припал к ней всем телом, раскинув руки, словно в объятии. Под его рёбрами зашевелилось что-то тёплое, будто Дом незримо обнял в ответ. Он нежно провёл пальцами по отсыревшей штукатурке, едва дыша.       Штукатурка. Он любил Её с детства. Отскребал от стен и ел, смакуя горечь и сухость, и ему казалось, что так он разделяет что-то вместе с Домом, становится ближе к нему, потому что штукатурка была неким его физическим воплощением, если бы можно было сжать его до предмета. Везде и всюду, несущая в себе следы жизни прошлых выпусков и нынешнего, воспоминания, тайны, чувства, вся покрытая трещинами, в которых история забилась, как грязь. Однако сейчас любовь Слепого к Ней приобрела другой оттенок, расширилась, стала глубже. Даже про себя он называет Её с небольшим придыханием.       Слепой прикоснулся губами к стене прямо на трещинке, одной из многих, словно прикасаясь к самому существу Дома. Пальцы пробежались по глухой белизне, слегка надавливая. Штукатурка собралась под отросшими ногтями. Он поднёс их к лицу, вдохнул запах, прикрыв глаза, и облизал пальцы, зубами достал Её остатки из-под ногтевых пластин. Этот вкус вскружил ему голову, и лëгкая горечь не отрезвила. Штукатурка в разных частях Дома разнится в зависимости от влажности помещения, давности ремонта и других, более мелких деталей, но тут Она превосходит другие места не только в чистоте, но и во вкусе. Из-за текущего потолка тут влажно, и штукатурка остаëтся сырой, но разбитое окно не даёт воздуху совсем застоятся, и пахнет Она всегда аппетитно. Ненавязчивая и не едкая, Её можно было назвать изысканной. Слепой отколупал кусочек, положил в рот и вздохнул от наслаждения. Он соскучился по этим ощущениям, по хрусту на зубах, по немного колючим сухим частичкам на языке…       Любовь слепого к Ней действительно стала намного глубже, чем в детстве: сильно повлияло половое созревание. Учитывая его характер и внешний вид, жителей Дома не удивляло, что он не нашëл себе постоянную подругу с принятием Нового Закона, как большая часть состайников, но дело было совсем не в этом. Он стал догадыватся после Длинной Габи, а чётко понял после Крысы. Его не сильно возбуждали женщины или мужчины. Он почти равнодушно отнëсся к тому опыту, что у него был. Единственное, что по-настоящему заставляло трепетать его нутро - Она. Штукатурка была частью Дома, но его отношение к ней давно перешло рамки тëплой ласки. Она разжигала в нём огонь, возбуждала, манила.       Он начал покрывать Её поцелуями и опустился на колени, плотно прижав тело к стене. Он гладил Еë, будто любимую женщину, и в этих прикосновениях было в сотни раз больше чувств, чем когда-либо от него получали девушки. В скором времени он ощутил, как давит ширинка. Он начал тереться тазом о стену, периодически отколупывая кусочки штукатурки и смакуя вкус. В этих первобытных движениях бëдер он сливался в одно с Ней, становился частью Дома, и осознание этого приносило почти эйфорическое счастье.       Когда жар в штанах стало трудно выносить, он спустил их до колен вместе с бельëм. Прикосновение его голой эрекции к стене обдало холодом, Еë поверхность жёстко впилась в плоть, но это было именно тем, чего он жаждал. С его губ сорвался прерывистый стон. Слепому показалось, будто сам Дом издал смешок. Он толкнулся, но движение было болезненным, и пришлось взять член в руку. Он надрачивал яростно, сплюнув в ладонь, пока его зубы цеплялись за Неë, и изредка засовывал в рот кусочки штукатурки, которые смог отковырять свободной дрожащей рукой. Он хныкал, но ему не было стыдно, потому что он знал, что Дом любит его таким, какой он есть, и не осудит за слабость. Слепой приближался к концу, чувствовал, как в ушах шумит кровь, и в этом шуме ему слышался шёпот Дома, насмешливый, но ласковый.       Когда он кончил, дыхание перехватило на несколько мгновений, он зажмурился. Кусок штукатурки рассыпался между сжатых от напряжения зубов, а лоб обессиленно упёрся в стену. Спустя пару секунд его веки расслабились. Слепой немного постоял, послушал быстро бьющееся сердце. Потом провёл рукой по стене и ощутил вязкие капли спермы. Будто извиняясь перед Ней за наглость, он собрал массу пальцами, как смог, хотя скорее размазал, и слизал. Оставив последний поцелуй на штукатурке, он натянул обратно штаны и белье. Неожиданно заметил и поддувающий ветер, и замерзшие в мокрых кедах ноги, и упëршийся где-то чуть ниже колена осколок стекла. Ласково проведя по любимой стене кончиками пальцев напоследок, Слепой вышел, тихо закрыв дверь. Ночь подходила к концу, а ему ещё нужно было вернутся в свою стаю. Он ступал к спальне с лёгкой улыбкой на лягушачьих губах, потому что сейчас, в пустынном коридоре перед рассветом, его мог видеть только Дом, а того точно не заботило, что улыбка Слепого не украшает.