Люби меня вечно

      Иногда Гром с пугающей ясностью осознавал, что никогда не найдет себе места в жизни. Он нигде не приживался и никому не был по-настоящему «своим», как бы не старался и куда бы не сбегал.       На родине для соотечественников он был до смешного добрым и чудаковатым. Непонятно из-за чего приветливо улыбался ранним утром и искренне любил свою работу с проблемными детьми, из-за чего коллеги его не принимали, а дети были только и рады поиграть на нервах терпеливого преподавателя.       Переезд в другую страну ничего не поменял. В Старр Парке его все так же сторонились, пусть уже и по другой причине. Молчаливый, социально неловкий с виду тип с неизвестным прошлым никому доверия не внушал.       Гром прекрасно понимал, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих, и все равно вместо походов к психологу каждый раз после очередного трудно выносимого дня просто сидел до поздней ночи на кухне и потягивал горячий чай, а то и что покрепче, пытаясь унять противную дрожь в руках и успокоиться.       Отвращение к себе и иррациональное чувство собственной ничтожности накатывало, словно снежный ком, давило, не давая нормально вздохнуть. Гром чувствовал, как не справляется, как бесполезны все его попытки вновь стать нормальным.       Удушающий стыд появлялся каждый раз, когда охранник вспоминал, что ему давно за тридцать, он взрослый состоявшийся мужчина, а боится… детей. Признаться в этом даже квалифицированному специалисту было выше его сил. Всего один человек был в курсе странной фобии Грома, и это уже было слишком много.       Он правда из последних сил надеялся, что банальный выход из зоны комфорта ему поможет, и можно будет благополучно об этом забыть. Гром еще до переезда перестал смотреть на мир сквозь розовые очки, но наивные мысли все равно время от времени посещали его голову. Этакий слабый отклик от его старой, давно утерянной личности.       Работа в Старр Парке привела лишь к тому, что отныне даже мысль об общении с детьми приводит охранника в безотчетный и иррациональный ужас.       Судорожно вздохнув, Гром пальцами устало сжал переносицу, зажмурившись изо всех сил. Бессонница вновь вернулась к нему, и это было неудивительно: она уже долгие годы маячила где-то на задворках подсознания, то уходя, то возвращаясь вновь.       Прошедший день не привнес в жизнь Грома ничего хорошего, вынужденное нахождение рядом с детьми невероятно выматывало, и ему действительно впору хотя бы попытаться поспать, только вот мысли путались, глаза противно жгло непролитыми слезами, а внутренности — злостью на самого себя.       «Ничтожный, какой же я все-таки ничтожный».       Осторожное, но ощутимое прикосновение к плечу заставило Грома крупно вздрогнуть и открыть глаза, чтобы ошалело уставиться своим невидящим взглядом в усталые, но такие понимающие карие глаза.       Эш. Единственный человек, видевший его любым — и замкнутым в себе, и довольным до невозможности, и слабым до дрожи.       Человек, что настоятельно просил звонить, если вновь будет до тошноты плохо, пока он сам будет на ночном дежурстве.       — Прости, — хрипло выдавил Гром, опуская голову. Несмотря на то, что по горлу будто прошлись наждачкой, он не мог не извиниться. И за свои тараканы в голове, и за то, что снова заставил волноваться.       Эш лишь покачал головой, давая понять, что по прежнему не злится, и волноваться не о чем. Но Гром все равно почувствовал такую волну облегчения, что снова смог лишь рвано выдохнуть, радуясь, что своим поведением еще не отбил у Эша всякое желание быть с ним, что не заставил ненавидеть его так же, как всех остальных.       С доверием у Грома тоже было не очень.       — Пойдем спать, — тихо хмыкнул Эш, недовольно посматривая в окно, сквозь которое уже начинали пробиваться первые солнечные лучи. — Ты тут почти всю ночь просидел.       Гром совершенно этого не заметил, но тот факт, что Эш уже вернулся в их небольшую квартиру, означал, что да, так оно и было. Однако, Эш вернулся, и этого было достаточно, чтобы согревать Грома изнутри, давая может и мнимое, но такое необходимое чувство безопасности.       Сердце Грома мучительно сжалось, когда он почувствовал сначала успокаивающее прикосновение к волосам, а затем — нежный поцелуй в лоб. Но уже не от тревоги, а от щемящей любви к своему напарнику, без поддержки которого наверняка бы уже давно сошел с ума.       Нечто, похожее на негу, охватывает Грома, когда Эш целует краешек его рта, но не заходит дальше, понимая, что сейчас это лишнее, что Гром все еще находится в некотором оцепенении, и просто заключает его в объятие.       Гром знает, что проявлять такую заботу Эшу тяжело — неэмоциональный, большую часть времени злой, он привык к более приземленным знакам внимания, но ради него он искренне, пусть и неловко, старается.       Возможно, Гром никогда и не сможет полноценно вписаться в современное общество, но у него все еще есть человек, которого он любит больше всего на свете, и который любит его в ответ.       Пока что этого достаточно.