ты (не) мой (друг)

любовь — то, что ты для меня нож, которым я копаюсь в себе. Франц Кафка *** Когда Джон кончает, падает грудью вниз на теплое тело под собой и тянется к губам Бена, тот очень вовремя отворачивается. Поцелуй против воли приходится на его щеку. — Никаких поцелуев, Джон, — говорит он, даже не смотря на него, уставившись на изумрудные холмы за окном коттеджа. Дергает костлявым плечом, будто пытается его с себя столкнуть. Джон знает, что в честной драке с Беном он победит — он выше, проворнее, сильнее физически. Но это в честной, а Бен всегда был блядским лгуном. На деле же, если Джон опрокинет его в джунглях на землю, придавит грузно всем телом и, может, даже начнет душить, то Бен нашарит рукой в траве палку, которую воткнет Локку в глаз, и пару раз прокрутит ею внутри. И будет таков. И это только один из миллиона возможных вариантов, в каждом из которых Бен побеждает. Слава богу, что Лайнус не особо любит пачкать руки. Так что вместо палки он просто жмет плечом. И это срабатывает: намек понят. Послушно отстранившись, Джон перекатывается на бок на другую, более холодную сторону постели и подпирает голову кулаком. — Хорошо. Но почему? Он видит, как его плечи задрожали от молчаливого смеха, и сам невольно ухмыляется, широко и светло, как только он и умеет (на всем острове больше нет человека, чье лицо настолько разительно менялось бы в моменты улыбок). Свет морщинками разбредается по лицу, проваливается в ясно-голубые глаза да там и застревает. Но смех прекращается, так же внезапно, как и начался. Бен переворачивается на спину, тихо стонет сквозь зубы — видимо, послеоперационная боль до сих пор никуда не ушла. Хорошо еще, что сейчас ему не приходится спать на сырой твердой земле прямо в джунглях. А то шансы на полное восстановление были бы сведены к минимум (Джон точно не знает, почему его это волнует, но догадывается, — и от этой правды неприятно сводит зубы). — Просто я не фанат поцелуев. Они мокрые и мерзкие, — бормочет Бен, смотря не на него, а в потолок. Джон хватается указательным пальцем за его подбородок и поворачивает лицом к себе. Он чувствует, что дело тут гораздо глубже брезгливости, и планирует докопаться до самого дна. — Тогда прости, конечно, что заставлял тебя заниматься таким же мокрым мерзким сексом. Хотя мне всегда казалось, что это ты первым кучу дней назад на меня набросился. Бен подслеповато щурит на нем синие глаза-пустышки. Синие — и еще злые. — Я не набрасывался. Я предложил... сделку, которая устроила обоих. — Так в чем проблема с поцелуями? — продолжает давить Джон. "Давить" и в переносном смысле, и указательным пальцем — на чужую щеку. Бен лениво приподнимает подбородок, и палец съезжает ниже, на шею, чтобы очертить кадык и пробежаться по ключицам. Кожа там нагретая, мягкая. Подушечку пальца чуть-чуть покалывает от напряжения. Проблема заключается в том, что Джон никогда не может перестать его касаться. Есть и вторая проблема: Бен — жадная до внимания сука — совсем не против. Джон прячет улыбку в глубоких складках у рта, когда говорит: — Я не хочу принуждать тебя и дальше этой мерзостью заниматься. Может, мне стоит уйти? Он прекрасно знает, что честность у Лайнуса включается лишь тогда, когда та или иная информация теряет свою значимость. А еще в те редкие яркие моменты, когда он взбешен. По-настоящему взбешен. Правда вываливается из его рта мокрыми комками, нехотя, секундно. Только и успевай, что ловить ее. Поэтому Джон бьет, бьет расчетливо и безжалостно. Их разговоры — всегда шахматные партии. Их отношения тоже, только в этой игре нет победителя и проигравшего. Есть: любящий и любимый. И это в сто раз хуже шахмат. — Никогда бы не подумал, что ты настолько брезгливая неженка! Ты ведь столько раз говорил, что ты настоящее дикое 'дитя острова' и все такое. И тут Бен ожидаемо возгорается. До самого настоящего крика. — Джон, как ты не понимаешь! Я же тебя и защищаю. Я не хочу, чтобы ты привязался ко мне. О, так вот в чем дело? Джон немного растерянно моргает, обрабатывая полученную информацию. Бен пользуется моментом, чтобы сбежать, снова повернуться лицом к потолку и продолжить уже более спокойным тоном: — И я не думаю, что этого хочешь ты. Ведь ты не хочешь, правда? Ловушка: ответишь "хочу" — засмеет, ответишь "не хочу" — не поверит. Шутка ли: у них разница в возрасте восемь лет, но именно Локк порой ощущает себя более молодым и совершенно несмышленым. Вместо того чтобы сунуть лапу в тщательно приготовленный капкан, Джон цепляется за одно слово и вытягивает его в диалог. — Ты ведь знаешь, привязанность... Влюбленность работает не так. Ее нельзя просто включить по щелчку пальцев. — Я говорю не про пальцы — про губы. Они станут твоим началом конца, твоей точкой отсчета. — Моим? А насчёт себя ты, значит, спокоен? — Джон скептически поднимает брови. Сперма начинает неприятно подсыхать на животе, но прерывать разговор ради наведения порядка в личной гигиене — выше его сил. — Да. А теперь, может, продолжим начатое? Лайнус дергает уголками губ. Небольшая родинка на его щеке вздрагивает тоже — и тоже издевательски насмешливо. Садящееся за горы солнце подсвечивает предзакатно нежными лучами его кривоватый профиль. Он накрывает рукой до сих пор стоящий член и делает пару рывков вниз-вверх. Джон молча смотрит, как мерно появляется и исчезает между бледными пальцами красная головка. Это даже завораживает. — Рука дружеской помощи не нужна? — хмыкает он спустя несколько невыносимо долгих секунд. — Дружеской — нет, а вот твоей руке я бы позволил. — Вообще-то, я для тебя — самое близкое к понятию друг. — Друзья не хотят друг друга трахнуть и не хотят друг друга убить. Не обольщайся, Джон. Ты не мой друг. Ты более... особенный. особенный. У Локка есть некоторые проблемы с этим словом. И Бен наверняка о них знает. Просто не может не знать. Ему говорили, что он особенный на протяжении всей его идиотской жизни. Приемные родители говорили. Учителя говорили, начальники, даже случайные люди на улице. И ничем хорошим ничего из этого не обернулось. Например: — Ваше состояние слишком исключительное и нестандартное, особенное, чтобы наша компания позволила вам ехать в наш австралийский тур. Например, мать говорила ему, что он рожден вследствие непорочного зачатия от самого Господа и что он избранный, а потом продала его отцу за жалкие зеленые бумажки. Например, отец говорил ему, что он исключительный и что ему уготована великая судьба, а потом толкнул в окно с восьмого этажа. И он навсегда потерял возможность ходить. У Других есть целые папки, плотно набитые информацией про пассажиров рейса 815, а у Бена есть к ним доступ — первый ряд, вип-место. Он знает о Локке все: и про отца, и про паралич, и про коляску, и наверняка даже про то, во сколько он срал вечером перед днем отлета. И Джону совсем немного любопытно, как же он узнал про "особенного". Потому что это именно то, что он часто говорил: — Ты особенный, Джон. Остров выбрал тебя. Я живу здесь всю жизнь, это мой дом, но остров выбрал именно тебя в качестве кандидата на чудо! Ты просто не представляешь, какое огромное значение ты имеешь для острова в целом, — Бен заглянул в его лицо снизу вверх, улыбнулся сладко до сводящих челюстей, — и для меня лично. Понимаешь? Джон старательно сохранял на лице маску безразличия (играть у него получается гораздо хуже, чем у Лайнус) и кивнул, показывая, что понял. — Ты не мой друг. Понимаешь? Джон щурит ясные глаза и кивает, показывая, что понимает. Он широко мажет ладонью от ключиц еще ниже, южнее. Накрывает ею ладонь Бена поверх члена. — Да, но согласись, я все-таки ближе к тебе, чем все остальные, — шепчет Джон. Бен довольно мычит и пытается переплести их пальцы, но ему не позволяют это сделать. — Остальные не могут сделать... к примеру, вот так. Он сталкивает чужую ладонь вниз, сам берет его тело под контроль. Тело, но только не душу. У Бена сложные, ревностные отношения с властью, он остров-то делить не собирается и уж точно он никому не позволит владеть лично собой. Поэтому Джон не задумывается об этом. Или хотя бы пытается не задумываться. Тело — уже достаточно, уверяет он сам себя (обманывает) (и как только он научился лгать настолько хорошо?) (ну, как в поговорке: с кем поведешься, верно?). — Я могу сейчас довести тебя до оргазма, а могу бросить прямо здесь и сейчас. Как тебе понравится такая месть, Бен? Тот обнажает акульи зубы в краткой улыбке. — Слишком мелочная для тебя. Ты можешь лучше. Стараясь дышать чуть глубже и медленнее (чтобы не сойти преждевременно с ума), Джон легким прикосновением большого пальца прослеживает выступающие венки на члене. Когда Бен чуть-чуть выгибается в спине, Джон вторую свободную ладонь подсовывает под его затылок. Чтобы удержать голову, если что. Чтобы тот не стукнулся о твердое дерево кровати, если после акробатических выкрутасов его выкрутит от боли наизнанку. Губы Бена растягиваются в улыбке, когда он понимает, чего Локк опасается. Он с готовностью откидывается затылком на ладонь, позволяет пальцам пригладить короткий ежик волос. Проявление доверия? Нет, скорее, равнодушная подачка с барского стола. Джон прячет лицо в чужой шее, чтобы не видеть его мразотно широкую улыбку. Но руку из-под затылка никуда не убирает. — Не бросай меня, — неожиданно серьезным тоном произносит Бен откуда-то сверху. Джона немножко коротит. Как от удара молнией. Как от встречи с дымным островным монстром. В произнесенной фразе хочется услышать что-то еще, что-то, кроме прямой просьбы об оргазме, что-то большее. Скорее всего, Бен специально сказал это так двусмысленно. С него станется. Он скажет что-нибудь — а потом Локку сиди поздно вечером перед костром, разбирайся, верти его фразы в руках туда-сюда, рассматривай и пытайся найти из проблемной ситуации такой выход, где будет наименьшее количество жертв (а без жертв, к сожалению, никак нельзя. это же, мать его, Бенджамин Лайнус). Его слова — его лучшее оружие. Они, а еще его мозг. Бен говорит одно, намекает на второе, имеет в виду третье, а воплощает в жизнь вообще сотое. И за этим ходом не уследишь. Бен каждый раз оказывается на шаг-другой-третий-сотый впереди. При условии, что он даже не игрок. Себя таковым он не считает. Там, где Чарли Пейс — пешка; там, где Джек Шепард — слон; там, где Джон Локк — ферзь, Бенджамин Лайнус вообще выше шахматной доски. Он надсмотрщик, судья. Он бесит. — Почему это не бросать? — наконец, выдавливает из себя Джон. — Потому что ты мне нужен, просто чтобы... чтобы кончить. И потому что я тебе так сказал. — Нет. Не говори мне, что мне делать, — чуть пододвинувшись, Джон шепчет в покрасневшее ухо. — О, кому ты врешь. Ты всегда только приказов и ждешь, ты как преданный пе... начинает он и осекается. Потому что Джон кусает его за первое попавшееся под рот — за плечо. Поцелуи запрещены. Оставлять на нежной коже синяки — нет. У Бена и руки-то небольшие и мягкие (но не ласковые), даже мозолей нет. По ним сразу можно понять, что они принадлежат человеку, непривыкшему к физическому труду. Колоссальная разница по сравнению с Локком. Каждый раз, когда во время их занятий сексом Джон накрывает его член ладонью — поверхностные мозоли, глубокие шрамы, — Бен прикрывает дрожащие веки и выдыхает. Бережно. Будто боится расплескаться. Потерять контроль. Так происходит и сейчас. Джон чуть резче проводит самым основанием ладони — там жесткая кожа, загорелая на беспощадном экваториальном солнце, едва зажившая, до этого стертая в кровь вследствие очередного недавнего мордобоя — по члену и вырывает из горла Бена дрожащий стон. Точно так же он звучал, когда минутой ранее переворачивался с бока на спину и случайно задел болящее после операции место (Джон знает, что у него там небольшой шершавый шрам. Джон сам его ощупывал). Так же беззащитно. Боль может прийти, а может и уйти. Это происходит рандомно, не предугадать. Хорошо, что сейчас Бен хотя бы стоять может. Когда Джон только появился в Их лагере, все было совсем худо, Лайнус с коляской практически не расставался: — Я раньше и встать не мог, пальцами пошевелить. Но потом появился ты, Джон, и я ожил! Посмотри на меня, я хожу. Ты — мое чудо! Моя судьба! — по-ребячески захлебывался он то ли воздухом, то ли восторгом. Его первые после операции шаги получались широкими и неуклюжими, как у новорожденного слоненка. Позабытая коляска внутри его палатки мозолила глаза, напоминала о собственном прошлом. Хотелось ее сжечь, как свою, прошлую. Он, слегка прихрамывая, правой рукой сильно опирался на трость. Одно плечо выше другого, линия его спины изогнута волной — в каком-то извращенном смысле это даже красиво. Его позвоночник вынуть бы из клетки тела на свет божий да раскрошить бы в белую муку в собственных пальцах. Чтобы Бен больше не чувствовал боли. И чтобы больше не жил. Слава богу, ему со временем становилось лучше. Медленно, мучительно медленно, но становилось. Джон знает, что Бен, будучи ребенком, очки с носа вовсе не снимал. За сорок лет пребывания тут его зрение улучшилось, и сейчас — он надевает очки крайне редко и то лишь в силу привычки, а не необходимости. Джон знает, что недостатки тела и травмы на острове работают по совершенно альтернативным законам; что дырка в легком здесь может зажить за пару дней, а перекошенный позвоночник — и подавно. С выздоровлением Бена он сам никак не связан. И никакое он не чудо. И не особенный. Бен именно этим его и берет. Не внешней красотой, не славной натурой — а харизмой. Лайнус каждый раз играет так, как будто на бис выступает в театре перед миллионом зрителей. Он ломает голос и ломает драму, он наизнанку себя выкручивает, выташнивает. Джон убеждает себя, что его превосходной актерской игре и сладким словам, и дрожащей улыбке, и большим глазам он не верит. В том-то и проблема, что не верить Бену (в Бена) очень сложно. Проблема в том, что стоит Лайнусу только взять его ломкими пальцами за запястье — и он моментально сгорит, как Помпеи, падет, как Рим; стоит Лайнусу сказать: — Прыгай с крыши, Джон. Это ради острова. Ради меня. и Джон, улыбнувшись широко небу, в самом деле сделает шаг вперед. Отцу нужно было обманом и силой выталкивать его из окна восьмого этажа. А Бену потребуется всего лишь сказать. Сейчас, пока они занимаются сексом, Бен говорит, и говорит, и говорит. Не затыкается ни на секунду. — Джон, — выдыхает сверху над ухом Лайнус. От легкого потока воздуха становится чуть щекотно, но Джон лишь ближе льнет к нему, тычется лбом в местечко, где соединяются шея и плечо. Дыхание Лайнуса наконец выходит из-под прежде тщательного контроля, сбивается. Цель можно было бы считать успешно достигнутой, если бы только он сам бы дышал спокойно. Но — нет. Увы. Он слишком слаб для... для этого всего, чем бы там "это все", блять, Бен не окрестил: дружбой, сексом или ебаной исключительностью. Это слово его будто преследует. Лайнус поднимает руку и бегло трогает большим пальцем лоб, гладит белесый на загорелой коже шрам поверх правого глаза. Дразнится. Идет дальше. Пробегается ладонью по шее Джона и вверх, севернее, по затылку, скребет короткими ногтями голую кожу. Кепки на голове нет, волос нет, чувства безопасности тоже: от его мозга Бена отделяют по сути лишь стенки черепа. Но так только кажется. На самом деле он туда, внутрь, пробрался уже давным-давно. С первой же блядской встречи. Когда Джон впервые встретил его, Бен представился Генри Гейлом, обычным человеком, тоже потерпевшим крушение. Но ему никто не верил — и правильно люди делали, потому что у Генри Гейла слишком гордая для пленника осанка, разбитые в кровь тонкие губы и глаза цвета разбушевавшегося в шторм океана. Генри Гейл выглядел чересчур беззащитно, чтобы на самом деле быть таковым. — Если вдруг захочешь скоротать в плену время, — Джон бросил на койку обветшалую книжку. — Хм, Достоевский. А Стивен Кинг есть? — бесцветным, издевальским голосом поинтересовался Генри. Джон словил его пустой взгляд своим и подумал о том, что по-хорошему его следовало бы пристрелить прямо сейчас. Потому что потом с этим парнем проблем будет по горло. Так и получается. Генри Гейл в один очень удачный момент мог бы сбежать, но вместо этого вернулся, чтобы помочь раненому Джону. Он мог бы раскрошить ему голову ломом, но вместо этого из последних сил этим самым ломом удерживал на месте стальную дверь, не позволяя ей опуститься к полу до конца и вдребезги раскрошить Джону ноги. Локк не боится ничего, — ни Других, ни острова, ни даже самой судьбы, — но он боится снова лишиться способности ходить. И Генри не дал этому страху стать реальностью. И этим подчинил его себе. Окончательно. Раз и навсегда. Генри Гейл взял с него обещание защиты, обещание, что он не позволит своим людям причинить ему боль. Он улыбался окровавленными губами снизу вверх, пока Джон говорил: — Хорошо. Обещаю, что не позволю. Генри Гейл ел хлопья на кухне, когда, слегка смеясь, заявил, что по одному его приказу его люди могут убить их всех. Прямо здесь. Прямо сейчас. Тогда Джон в гневе затолкал его обратно под замок, а он лишь сплюнул на пол и вытер капающую с подбородка кровь рукавом рваной футболки. Генри Гейл все-таки оказался человеком из Них и в результате все-таки сбежал. Джон чувствовал себя преданным (сразу в двух значениях этого слова), а еще почему-то слегка раззадоренным. Возбужденным. Искрящимся. Ему выставили ультиматум, бросили вызов: попробуй найди меня первее, чем я (найду тебя и убью). Принять вызов было как нечего делать. Пригодились навыки охоты и выслеживания; то единственное хорошее, что досталось ему от отца. Ему говорили: — По стилю жизни вы далеко не собиратель, мистер Локк. Вы охотник. Жестокий, меткий и очень терпеливый. Поэтому уж что-что, а выжидать он умел точно. Птицу не поймаешь, не подстрелишь, если будешь дергаться по разным пустякам и палить на каждый шорох. Только в этот раз в качестве его добычи выступал не зяблик, королек или журавль. А птица более высокого полета. Генри Гейл, к сожалению, не попал в его ловушку, а сам завлек его в свою собственную. Генри Гейл заправил тонкие металлические дужки изящных очков за уши, а потом протянул вперед руку и усмехнулся ц е л ы м и, зажившими губами. — Забыл представиться. Бенджамин Лайнус. И Джон тогда не протянул руки в ответ. Джон протягивает руку сейчас, убирает ее из-под черепа и гладит широко грудь, живот. Прикусывает на шее сонную артерию, отчего на языке становится слегка солоно, а на чужой коже мгновенно проявляется отчетливый след зубов. Что в очередной раз доказывает: с Беном нужно быть нежнее — на каждое прикосновение его тело откликается с болезненной отзывчивостью. Это Джона можно на стены бросать, бить, в упор стрелять из автомата, с обрыва сталкивать — и хоть бы хны. Остров ему всегда подможет, всегда вылечит. На нем раны как на собаке заживают. Он ведь особенный, в конце-то концов. А Бен — нет. Бен хрупкий. Жалкий. До крушения самолета главным везунчиком на острове был Лайнус. А потом появился Джон, и дела Бена стремительно пошли под откос. Тяжело терять место "любимчика" Бога. Он чаще начал если не проигрывать, то уступать в шахматных партиях. Теперь после каждой травмы он поправляется гораздо медленее, чем ему бы хотелось. Теоретически он и от смерти-то незащищен (как бывает с нормальными людьми в нормальной реальности). Никакого труда не составило бы прямо сейчас взять и убить его. Джон это осознает, но никогда не сделает. В конце концов он же обещал Генри Гейлу Бену, что никому не позволит его убить, не позволит даже пальцем его тронуть. И самому себе не позволит тоже (хотя с частью "тронуть пальцем" у него возникли, конечно, некоторые проблемы. но это мелочи. Бен к тому же совсем не против). — Джон, Боже. Джон. Он всегда называет Локка по имени так часто, словно пытается загипнотизировать. Дешевый трюк из психологии, да? Наверняка ведь. Его голос звучит слишком хрипло и надрывно, слишком не так, чтобы принять его за чистую монету. Он знает Джона и знает, какие струны нужно зажимать, чтобы Локк прогнулся и зазвучал. Он выставляет себя напоказ нуждающимся, просящим. Нарочно выставляет. Джон против своей воли застревает в моменте, в голосе, в обещающих опасность (и смерть) пальцах поверх его черепа. С этого ракурса лица Бена ему, к счастью, не видно, иначе он точно бы с ума сошел. И именно поэтому он поднимает от чужой шеи голову (пальцы Бена, в последний раз царапнув затылок, съезжают вниз на простынь) и смотрит, и смотрит, и смотрит. Джон — человек веры, и Джек, ака человек науки, считает это его главной слабостью. Он ничего не понимает. На самом деле это главное достижение всей маленькой жалкой жизни Джона. Без его веры — в судьбу, в остров, в себя и, наконец, в свою значимость — все пошло бы под откос. Их маленькая группка спасшихся попросту не выжила бы. Остров их бы сожрал. Но одно обстоятельство самым краешком подсознания понимает даже Джон: это очень страшно, когда кто-то настолько сильно, безнадежно, безответно верит, но не просто в какую-то абстрактную "Вселенную". А в другого человека. А для Локка это — Бен. Вопреки всему, всегда и только Бен. — Быстрее, — хрипит тот моляще. Джон замедляет темп. Нарочно. Дыхание сбито к чертям. Что у одного, что у другого. Бен комкает в пальцах простыню, облизывает и без того потрескавшиеся губы. Прижаться бы к ним сейчас и во время поцелуев порвать бы тонкую кожу до крови, но — нельзя. Бен запретил. А правило есть правило. Вместо поцелуя Джон кладет на его нижнюю губу два пальца, указательный и средний, чуть толкается ими внутрь. Бен с готовностью их заглатывает, ласкает языком, жмурится довольно, а потом спустя несколько секунд выталкивает их обратно наружу, чтобы снова простонать во весь голос его имя. На губах в закатно алых лучах солнца блестит его же слюна. И если бы Джон не был так стар, у него сейчас сто процентов встало бы снова-здорово. — Джон? — Лайнус бросает на него быстрый взгляд из-под полуприкрытых ресниц. Выдыхает дрожаще: — Пожалуйста, быстрее. Вместо этого Джон вовсе останавливается. Просто навсего перестает двигать рукой, позволяя головке лишь упереться в заскорузлые пальцы. И тогда Бен кончает. — Спасибо, ты все сделал правильно. Хороший мальчик, — спешно бормочет Бен сухими губами, и Джона накрывает осознанием: только что он снова сделал именно то, чего Лайнус и хотел, то, что ему и было нужно. Он, сука, знал, что на каждое действие есть свое противодействие, что на приказ ускорить темп Локк наоборот остановится. А Джон и повелся как последний дурак. Блять, по правде говоря, он ведь и рад был повестись. Когда Бен кончает, он крошится на мельчайшие кусочки. Молча. С распахнутым в неслышном крике ртом. Его огромные глаза становятся еще больше, как будто полнее, а темный зрачок полностью заливает синюю радужку. И лишь спустя несколько вечных секунд Бен сглатывает накопившуюся слюну и прикрывает дрожащие веки. Длинная тень от ресниц мажет по щекам. Когда Бен кончает, Джон не может на него (не) смотреть. Он не дожидается, пока тот отдышится и откроет глаза; не хочется проводить здесь ни одной лишней секунды. Он встает с кровати, по-спартански быстро одевается, со второго раза попадает в дырочку ремня. В обычные дни Бену хочется вдарить в лицо кулаком и говорить я ненавижу тебя. После секса под воздействием чувств, жахнувших в голову выстрелом из дробовика, Бену хочется вдарить в лицо губами и говорить я люблю тебя. Но Джон ничего не говорит — всегда смалчивает. В конце концов, замалчивать и выжидать — это то, что он умеет лучше всего остального. — Не останешься? — практически мурчит Бен, так его голос сейчас ломко и сладко звучит. Он расползается темным пятном по кровати, тянется руками кверху и хватается за изголовье, чтобы чуть выгнуться в спине и размять вдруг затекшие мышцы. Точно так же, как выгибался несколько минут назад, когда Джон вытрахивал из него всю его сущность. Сучность. Так и не получилось, кстати. — До завтра, — бросает Джон в воздух, круто разворачивается на каблуках и широким шагом направляется к двери. Солнце наконец село, за окном начинают сгущаться темные сумерки. Бен открывает глаза лениво и нехотя — вот-вот уснет. Хотя, может, он притворяется. Снова. Назло. Как обычно непонятно, с какой конкретно целью. А может, и не притворяется. С ним никогда нельзя знать наверняка. Его глаза сейчас — снова обычные, снова синие и снова пустые. — Спокойной ночи, Джон. *** Михаил говорил, что его главная слабость — гнев, и Джону было неприятно это слышать. С другой стороны правду слышать всегда неприятно. Джон на самом деле очень злой. Хотя со стороны, может, так не кажется. Сказываются все те годы жизни до острова, когда он крайне хорошо выдрессировал себя подавлять агрессию. Теперь он ничего не подавляет. В гневе у него отключается мозг: все чаще режим "замалчивать и терпеть" по щелчку пальцев переключается на режим "беги навстречу и бей". В гневе он способен на ужасные вещи. Допустим, на то, чтобы палить из винтовки (иногда — в воздух. но чаще, конечно, в людей), избить Чарли почти до смерти или не нажать на заветную кнопку в бункере. Допустим, на то, чтобы однажды в конце концов поцеловать Бенджамина Лайнуса. Посреди джунглей, во время погони. Вжав грубой ладонью в себя за затылок, чтобы не сбежал. Рот в рот, дыхание в дыхание, душа в душу. Он целует Бена. Он целует Бена, потому что он пиздецки зол, а еще потому, что ему нечего терять, так как в отличие от некоторых он не считает, что привязанность влюбленность любовь начинается по щелчку пальцев — или с прикосновения губ. У Джона она началась уже давным-давно. Его губы треснутые, сухие и соленые от пота. Немножко мешаются очки, но это ничего, терпеть можно. Хочется стоять так и целоваться вечность, но есть много "но". "Но" — из джунглей слышатся выстрелы. "Но" — им нужно спешить. И, наконец, но — он целует свою любовь, а его любовью является чертов Бен. Когда Джон отстраняется и предупредительно делает шаг назад, Лайнус шокирован, выбит из реальности. У него черные зрачки переползли на радужку, глаза стали большими и полными. Рот принял форму идеальной "о". Очки по-смешному съехали чуть набок. Это большая мелочная месть. Это чистая победа; его первая и, вероятно, единственная победа над Беном. Джон щурит от солнца (и от Бена) глаза. Ухмыляется широко-широко, до боли в уголках губ. Кажется, прямо сейчас он начал чей-то отсчет. Чье-то начало конца.