Аврора

      Когда Арес впервые открыл свою истинную форму Танатосу, огненную и сияющую, трещавшую с такой же силой, которая обращала города в пепел, а тела — в золу, бог подземного мира онемел. Его тело дрогнуло, когда он увидел эту необузданную мощь войны.       Мужчину, который секунду назад стоял перед ним, сменила возвышающаяся фигура бога. В этом состоянии было ясно, что кровь титанов всё ещё густо течёт в жилах Ареса, и понятно, почему олимпийцы так редко показывают её.       Ну, кроме того, что любой смертный, увидевший эту форму, умирал на месте.       В этом было что-то древнее и дикое, прямая связь с прародителями, от которой боги на поверхности изо всех сил пытались отделаться. Это завораживало, мерцало в постоянно меняющихся глазах Ареса.       Металлический привкус медной крови таял на языке, терпкий дым оседал в легких, мурашки бежали по пепельной коже Танатоса, ужас забирался в сердце. Божественный свет Ареса окутывал сиянием, тлеющим и дымящимся, как угли. От этого в уголках глаз собирались слезы.       Сердце билось с дробным стуком, как барабаны в марше. Смертельно прекрасно. Затишье перед штормом. Последний глоток воды перед тем, как ты сдохнешь от жажды и за твоим телом прилетят стервятники.       Арес в своей чистейшей форме.       Пальцем он провёл по щеке Танатоса, и тот опустился перед ним на колени, полностью погрузился в тень, которую отбрасывал. Арес заговорил с ним голосом, глубоким, как горные пещеры:       — Тебе нечего бояться, любовь моя, — сказал с такой интонация, которая, в других случаях, доводила людей до безумия.       И это было всё, что ему нужно, чтобы позволить Аресу себя раздеть. Не было во всех мирах второго существа, которому он бы доверял больше, чем богу перед ним.       — Дай мне увидеть всего тебя.       Но Танатос всё же провёл черту.       Даже если палец Ареса надавливал между бёдер, заполняя теплом и приятным трением, от которого связные мысли испарялись из головы, с каждым медленным толчком, он всё ещё понимал, о чём его просили.       — Н-нет, е-ещё нет, я-я не могу! — между стонами дыхание заканчивалось.       Он видит, как Арес хмурится. Разочарование мелькает на его лице, прежде чем спина Танатоса выгибается дугой, бёдра сжимаются от особо грубого толчка, он падает и это всё. Манёвр, который бог приберегал только для самых разрушительных битв и тех моментов, когда Танатос был на грани экстаза. И он бьёт точно в цель.       Каждый раз, когда они делают это, каждый раз, когда Арес позволяет своему человеческому облику соскользнуть, он просит Танатоса сделать то же самое, и каждый раз тот отказывается. Хотя его отговорки становятся всё более пустыми даже для него самого.       Его мать очень давно сказала ему, что их истинные обличья — это не то, что следует видеть богам на поверхности. Они не смогут должным образом оценить красоту в них, элегантность тех, кто обитает под землёй. Точно так же поверхностные боги не могут понять деликатность, которая была их ценностью.       Но Арес был другим.       Высокомерия у него в избытке, но оно не было направлено на Танатоса или его хтонических собратьев. Ареса можно было заставить действовать так же иррационально, как и остальную его божественную семью: ненавидеть смертных просто потому, что они недовольны им. Нельзя было отрицать, что он был Олимпийцем.       И всё же он был другим.       Он не притворялся, что наследие богов сделало его чем-то лучше, чем его коллег из подземного мира.       Его руки всегда касались кожи Танатоса только в знак почтения, его губы встречались с губами Танатоса только в тихом поклонении.       Арес хотел видеть в Танатосе равного, а не побеждённого.       И это знание изматывает Танатоса. Каждая вспышка разочарования, каждый молчаливый кивок сводят на нет аргументы о том, почему он не показал Аресу свою истинную форму. Пока, наконец, он не смягчается, хотя смущение всё ещё одолевает его, когда он это делает. Тогда он садится перед Аресом и позволяет всем земным атрибутам отпасть.       Арес произошел от самой Геи, но Танатос — дитя ночного неба и его бескрайних просторов. Он все ещё не может сравниться с утрашающим размером своей матери, потому что смерть была личным, индивидуальным событием, решённым между ним и его подопечным. Несмотря на всеохватывающую вуаль его матери, он все ещё огромный.       Больше, чем многие боги поверхности.       Но самое главное — он был больше, чем Арес. Причина почти всех его отказов в этом.       Достаточно большой, чтобы, когда он сидит, поджав под себя ноги, Арес даже в своей истинной форме доставал ему только до колен. И это заставляет Танатоса извиняться, потому что знает: это не то, чего Арес ожидал. По крайней мере, он думает, что Арес не ожидал.       В его голове копошатся столько шепотков богов поверхности о том, насколько отталкивающими были хтонические собратья. Каждую секунду, когда Арес смотрит на него снизу вверх, слова его матери эхом грохочут в ушах. Танатос бормочет, что немедленно сменит облик, но рука Ареса на бедре останавливает его.       Ему действительно стоило догадаться, что Арес чувствует к нему что-то, кроме истинной преданности.       Потому что, пока наполовину заикающиеся извинения слетали с губ Танатоса, Арес был пьян от истинного обличья своего возлюбленного. Бог войны был поражён тем, как и без того пленительные блестящие волосы приобрели цвет ртути и засверкали яркостью умирающих звезд. Теперь он даже двигался подобно ртути, мерцая и текуче, никогда надолго не задерживаясь на одном месте.       Теперь кожа Танатос сияла, светящаяся по своей природе и того же цвета, что и огни, которые иногда танцуют по небу далеко на севере. Это считалось дурным знамением, предвещающим смерть и беду в тех замерзших землях, но он не мог придумать ничего более подходящего чтобы описать неземной призрачный свет, исходящий от кожи Танатоса.       И его глаза, ох, его глаза. Раньше — цвета жидкого ихора, теперь они горят ярче, чем искры, которые вылетают от каждого удара кузнечного молота по расплавленной стали. Теперь они такого же цвета, как самая горячая часть неочищенного клинка.       В этой форме всё, что он любил в Танатосе, было ещё лучше. Даже лазурный румянец, появившийся на щеках его возлюбленного, был более интенсивным, более реальным и в то же время нереальным, как огни Святого Эльма на мачтах кораблей.       В своём истинном обличье Арес неукратим. Все те запреты, которые он должен накладывать на себя, чтобы ходить среди смертных и даже среди его собратьев-олимпийцев, были сняты.       Обнажено всё, что он собой представляет.       Завоевание. Жадность. Жестокость. Любовь. Одержимость. Ненависть. Суровость. Все причины, которыми люди оправдывают войну. Всё, что представляет его. Всё, что составляет его. Яростный вихрь надвигающейся гибели, который составляет саму его суть.       Но смысла, значимости, в нём нет, потому что он стоит перед лицом Смерти. А перед ней все равны.       Война и близко не была бы такой напряженной, такой жуткой, такой веселой, если бы всем было нечего терять. Без смерти люди бы сражались вечно. Не появилось бы ни героев, ни злодеев. Ни славы, ни чести. Без даты, дальше которой не будет ничего, без чего-то, стоящего на кону, Война не имела бы смысла. Люди бы не подняли свои туловища, не отложили в сторону обиды, не стали бы искать смысл в своей жизни за пределами ненависти и насилия. Без чего-то, что было бы общим для всех людей, Арес бы не стал тем, кем он являлся, чем он являлся без Смерти.       И за это он всегда будет в долгу у Танатоса.       Смерть застала его врасплох — хотя и по совершенно другим причинам, чем смертных, — и из-за этого он захотел стать свидетелем всех её аспектов. Он жаждал все это существо, этой единственной универсальной истины, которая делала его войны интересными.       Его дорогая сестра Афина была заинтересована только в стратегическом аспекте войны, бесконечно размышляя о том, как сделать её более быстрой и бескровной, эффективной и менее грязной. Он же был увлечён каждой её частью. Каждым криком боли, каждым актом доблести и мучения.       Он любил жестокость так же сильно, как бога перед собой.       Каждый взмах его клинка, попадавший точно в цель, был любовным письмом Танатосу. Каждая смерть, последовавшая за битвой, была страницей в нескончаемом исследовании владений Смерти.       Пока его сестра раскладывала военные карты, он пробовал на вкус тело Танатоса. Афина пила кислое вино с генералами в отставке, Арес чувствовал сладость между его бёдер. Она слушала монотонные споры королей, он выбивал задыхающиеся крики из самой Смерти.       Арес знал Смерть близко. Его сестра никогда не смогла бы сказать того же.       И всё же найти ту сторону Танатоса, которую он никогда не видел ранее, обладающую такой красотой, на которую он даже не претендовал, — это почти слишком для него. Почти.       Недостаточно видеть. Он хотел почувствовать, что ещё изменилось и что в Танатосе осталось прежним. Точно так же, как это было с Танатосом, когда Арес взял его в своей истинной форме.       Так что бог войны забирается к нему на колени и встаёт в полный рост. Его возлюбленный тихий и неподвижный. Нежно перебирает пряди, гладкие, как шёлк, или даже больше, или, по крайней мере, пытается это сделать. В этой форме волосы Танатоса струятся по его рукам, как вода, оставляя лишь едва заметные ощущения прикосновения.       Если Арес хочет увидеть облик своего возлюбленного целиком, ясно, что Танатос должен его приподнять. Он кладёт свою ладонь поверх другой, огромной, его пылающий жар встречается с сонным холодом, и пар поднимается там, где они касаются. Танатос, идеально соответствуя его желаниям, переворачивает руку, чтобы Арес мог ступить на неё.       Танатос начинает мелко дрожать, из-за Ареса в его ладони. Он поднимает Ареса, пока рука не останавливается на уровне ключицы, отворачивается, потому что взгляд Ареса слишком пристальный. Они так близко, что можно увидеть бесстыдное, всепоглощающее желание, которое бог войны питал к нему, и только к нему одному.       Ему пришлось отвести взгляд и перевести дыхание, иначе он мог уронить меньшего бога.       И Арес ждёт, наслаждаясь его застенчивостью. Жар, который он дарит прохладной коже Танатоса, пока потребность касаться не становится нестерпимой.       И он делает то, что хочет. Протягивает руку, чтобы провести по челюсти Танатоса, вырывая из него вздох, делая его достаточно податливым, чтобы позволить Аресу снова опустить голову и посмотреть на него.       Теперь Арес должен остановиться, пока он не распалился. Он проводит ладонями по щекам Танатоса, и из-под рук поднимается пар, оседая на стеклянных ресницах, как капельки дождя на паутине. Полузакрытыми глазами он смотрел на Ареса сверху вниз.       Грудь вздымается. Губы, дрожащие и приоткрытые, такого же цвета, как тёмный вулканический пепел, который забивается в лёгкие и погребает под собой целые города. Воздух, проходящий через них, приносит с собой такой же холод, который приходит ещё до того, как первая снежинка упадёт на землю. Охлаждая Ареса достаточно, чтобы двигаться дальше.       И он продолжает, оставляя горячие настойчивые поцелуи везде, куда может дотянуться. Танатос крепко зажмуривается, другой рукой зажимает рот, но продолжает тихо всхлипывать сквозь пальцы. Эти звуки — музыка для ушей Ареса.       Когда он отстраняется, то снова впадает в молчаливый трепет, потому что за спиной Танатоса были развёрнуты два огромных трепещущих крыла. Тёмные, как шторм в море. От каждого движения них вспыхивали яркие искры, впрочем, гасли они так же быстро, как и появлялись. Аресу кажется, что он видит в них млечный путь, галактики, вспыхивающие в чернильной пустоте тысячами блестящих перьев.       — Я должен поблагодарить тебя, любовь моя, — он заговорил, казалось, впервые за бесчисленные века, наблюдая, как открываются глаза Танатоса и расплавленный мед фокусируется на нем, — Честь быть свидетелем такой ужасающей красоты.       Проходит секунда, один прохладный вдох и выдох на теле, прежде, чем его слова обретают силу. Румянец на лице Танатоса темнеет, приобретая цвет драгоценного лазурита и обнажая скрытые золотые прожилки на его коже. Его рука поворачивается и Арес готовится падать.       Вместо этого он остается на ладони Танатоса, наблюдая, как тот прикрывает его глаза другой ладонью.       — М-можешь просто замолчать?, — Танатос запинается, смущение видно в каждом его движении.       Арес улыбается и снова протягивает не только руку, но и всё свое существо, касается нижней губы Танатоса, соприкасается с его душой своей собственной.       — Мой милый, я мог бы спеть тысячу строк, сочинить тысячу поэм, мог бы заполнить каждый свиток и пергамент на поверхности земли и все ещё не смог бы сказать всего.       — Вместо этого, могу ли я показать? — спрашивает Арес, посылая вопрос вместе с картиной всего, что он хочет сделать с Танатосом, туда, где их души соединяются.       Губы прижимаются к его макушке, мороз против белого пламени его волос, снова поднимается пар. Эфирный блеск души Танатоса открывается ему, и Арес получает ответ.       Было бы непросто заняться любовью с Танатосом в такой форме, но он был более чем готов попробовать.