***
Когда то… Возможно тогда она могла все изменить? Грохот стоял такой, что болели уши. Все, что вокруг было целого, подлежало уничтожению на мелкие кусочки. Стекла бились, с треском разлетаясь практически в пыль. Сияющие молнии ударяли во все стороны, после себя оставляя лишь выжженную пустоту. И крик. Крик такой, что внутри все дрожало и болело. Сердце в тиски зажимало от того, сколько страданий и одиночества было в этом звуке. Страшно… было так страшно это слышать, что все тело дрожало против воли, руки пытались закрыть уши, но это не помогало. Его крик будто стоял в самой голове. Когда у него не осталось сил, он почти сполз по оставшейся целой стене. Тяжёлое дыхание, редкие всхлипы, истеричный хохот. От этого всего шёл мороз по коже. Сглотнув предательский ком, что встал в горле, не осмеливаясь двигаться, нервно заламывая руки, она все же решилась заговорить: тихо, боясь пробудить новую волну гнева. — С… Скарамучча… Вздрогнув всем телом, услышав собственное имя, он вдруг осознал, что не один. Он замер на долгие… долгие минуты, ногтями царапая стену, сжимая руки в кулаки. Оборачивается, смотря через плечо: во взгляде такая ненависть, что она оставляет на коже ожоги. Отчаяние и боль перерастают в ярость, он начинает дышать чаще, сжимает руки в кулаки. Все его естество кричит о жажде избавиться от неё. Внутри поднималось хорошо знакомое, но, казалось бы, уже забытое чувство — леденящий ужас. Он преследовал всюду, куда ни пойди, с самого момента создания. А его глаза такие же, как и у неё: в них сверкают молнии и гнев. — Ты… — его голос скрипит от ярости, едва поддающейся контролю. Он, наконец, разворачивается, выпрямляется; от переполняющей его злобы, кажется, даже становится выше, больше и крепче. Воздух бьет током, но она заставляет себя не обращать на это внимание. Никогда бы не подумала, что ещё раз сможет ощутить страх за собственное существование перед ним. — Ненавижу. Слова ранят сильнее, чем электрические разряды, которыми насквозь пропитан воздух, будто ткань, намокшая под дождём. Боль меняет… меняет человека так сильно, что тот, кого ты знал всю жизнь, становится для тебя полнейшим незнакомцем. — Ненавижу тебя, чертов прототип. — З-за что? — её голова отказывается работать, и она спрашивает первое, что приходит в голову. Это такая глупость, что она начинает злить даже её саму, но она правда пытается понять, почему… почему из всех, ненависти заслужила лишь она одна. — За что?! Ты серьезно так глупа или прикидываешься? Тебя создали по ЕЁ образу и подобию, тебя любили и оберегали, тебя учили и возглагали надежды. И, самое главное, тебя избавили от этого отвратительного человеческого недостатка — способности чувствовать. Вот оно… вот в чем дело? Он не знает, он ничего не знает!.. Она хочет объясниться, сказать, что он вовсе не одинок с тем, что чувствует. Уже открывает рот, но слова застревают где то в горле, не слетая с губ, когда она видит, как стоят слёзы в его глазах. Нет, постойте… все в порядке. Он имеет право излить свой гнев на того, из-за кого сам стал не нужен… бесполезен в глазах своего создателя. Соберись, ты же можешь это сделать. Скажи ему, что он хочет… скажи, скажи, скажи!! — Ах, это. Ты прав. Ужасная человеческая слабость — чувства. С ними ты не совершенен, не способен выполнять поставленные задачи, потому что тебе постоянно что-то мешает, уязвляет. На твоём примере сёгун Райдэн поняла, что сосуду для силы вовсе не нужны человеческие чувства, они лишь делают тебя… хуже. Поэтому она это сделала… поэтому она избавилась от тебя. Ногти так больно выпиваются в ладони, что она чувствует, как кожа трескается на них, но это лучшее, что она может сделать, чтобы говорить таким ровным и отстранённый тоном, ведь все внутри так болит и умоляет остановиться, что она едва держит себя в своём уме. — Ха-ха! Избавилась от меня?.. Да-а… избавилась. Но только ли от меня? Ты тоже не подошла под определение «идеальное творение»? — этот его смех. Она знает, что внутри у него все кровоточит от открытых ран, что оставили те, кому он доверял больше всего. Она ведь… знает, что это такое. — Я не оправдывала высоких ожиданий сёгун Райдэн, а ей нужно было нечто… идеальное, верное. Не такое, как ты или я. — «Такое»… «Такое»? Как вещь? Давай же, скажи это. — Да. Ведь творение и есть вещь? Разве это не так? Вещь не думает о самостоятельности или своём существовании как-то отдельно от создателя. Ведь это, против его… природы, — на последнем её голос предательски дрогнул, но он не заметил, двинувшись в её сторону настолько быстро, что она даже не успела определить траекторию, лишь в последнее мгновение успев перехватить его руки своими, но удар молний, что последовал в следующий же момент, пронзил все тело такой болью, что она даже не смогла закричать, лишь ощущая, как все от боли сводит и выжигается внутри. В будущем она будет часто вспоминать это и понимать, что шрамы на руках, повторяющие изгибы молний, станут выражением его гнева и символом отречения от всего, что когда-то было ему дорого.***
Время, как оказалось, весьма осязаемая структура, тягучая, как пластилин. Время меняет. Оно беспощадно ломает всех, у кого есть хоть малейшее его понимание и ощущение. Внутри постепенно начинает разливаться лишь холод, внутренности стягивает одиночество. Она наблюдает за ним лишь со стороны, стараясь быть уверенной, что у него все хорошо… Но разве могло быть у него все хорошо после того, что случилось? Он скитался, точно брошенный ребёнок: без цели, почти без сил, без будущего, в то время как рана его прошлого, со временем, становилась лишь шире, кровоточила и своей болью медленно сводила его с ума. Невыносимо… даже смотреть на это было невыносимо. Внутри от боли и тоски за него все жгло, оставляя лишь обуглившиеся раны. А потом пришел он. Он звал себя «Доктор». Израненную душу легко обмануть, ввести в заблуждение обещаниями о спасительном свете надежды или… мести. Он, как никто другой, жаждал её, болезненно желал, умоляя о силе и тех возможностей, что она могла бы ему дать. И он согласился… согласился на все, о чем бы Доктор его не попросил. Она знала, что он будет безвозвратно потерян, осквернен и уничтожен. Знала, что из него сделают лояльный и послушный механизм, разрушительное и бесчувственное оружие. Ей было страшно. До боли в ребрах страшно, что это произойдет, но, к счастью… оказалась быстрее. Доктор был удивительным человеком во всех смыслах этого слова. Он знал, кто она такая, как её зовут еще до того, как она рассказала. Он будто был везде, его было слишком много: в голове, перед глазами, в ненавязчивых прикосновениях. Он очень красиво, убедительно говорил. Настолько, что его можно было просто заслушаться. Она едва сама ему не поверила, если бы не внутренний страх забыть об истинной причине визита. — Правильно ли я понимаю, что вы хотите заменить Скарамуччу собой? — его голос заискивающий, почти гипнотический, вызывающий настоящий животный ужас. — Вы правильно понимаете, Доктор, — она старалась говорить спокойно, но голос предательски дрожал, как и все остальное тело. — И с чего бы мне соглашаться на такую сделку? — Ну… — вранью за все эти столетия она так и не научилась, а потому приходилось говорить частичную правду. — В плане эмоций и физических ощущений Скарамучча куда как восприимчивее, с ним будет больше непредвиденных сложностей. А зачем вам сложности, Доктор? — А вы…? — Я образец более… стабильный и менее эмоциональный, — если уж старалась лгать, то уверено. По сути, она даже не врала, точнее, делала это не до конца. Её действительно создавали с расчетом минимального восприятия человеческих эмоций, но всем свойственно учиться. — Со мной работать вам будет более приятно. Его губы растянулись в такой страшной и вожделенной улыбке, что внутри у неё все свело от ужаса, но внешне она сохранила полное и холодное равнодушие. Позвольте мне вопрос более личный? — он, точно акула, кружил вокруг неё. — К чему вам добровольно идти на такой риск? — Пусть личное останется личным. Вы согласны или нет?***
Если ад действительно существовал, то главным палачом в нем был Доктор Дотторе. Его фантазия воистину не знала границ. Если даже он не знал, как получить те или иные данные, он придумывал все новые и новые опыты, эксперименты… изощренные способы их получить. Очень долго, действительно долго… В его руках почти ломалось её кукольное тело: оно исходило трещинами и почти выходило из суставов. Под кожу он вонзал ей бесконечное количество игл, вспрыскивающих препараты. Поначалу, было почти невыносимо больно… потом, рецепторы притупились, не чувствовалось ничего, кроме неприятного вторжения в тело и нутро. Она совсем перестала спать, наблюдая за бесконечной вереницей повторяющихся людей, как две капли воды похожих на Доктора. Изредка перед глазами мелькала яркая, рыжая макушка, но она никогда не видела лица. Холода больше не было, она даже перестала чувствовать, как затекли прикованные к потолку руки. Она просто перестала чувствовать боль. Или чувствовать в целом? Вероятно, её создатель мог бы гордиться. — Это никуда не годиться… все не то… черт возьми! — Дотторе, тебе не кажется, что это — её предел? Хватит уже, чего ты хочешь добиться? Выяснить, может ли она умереть? — А за счет чего, ты думаешь, оно живет? — «Оно»?.. А, это снова рыжеволосая макушка. — Если у неё нет определенного элемента, и она пользуется лишь элементом создателя, то элемент может быть каким угодно, верно? А если у неё нет сердца… то его можно создать? Пальцы в перчатках касаются её грудной клетки, пытаются проникнуть внутрь. Наплевать… у неё же действительно нет сердца. — Интересно, у первого сердце есть? Мимолетное упоминание, ослепительная вспышка, громовой треск, и от сковывающих её цепей не остается и следа. Рука хватает Доктора за горло, ударяя спиной о стену. Волосы у всех начинают шевелиться от переполняющего помещение электричества. — Доктор, мне казалось, у нас с вами договор? — она даже не узнает собственного голоса, лишь сильнее руку сжимая на горле, хотя уверена, что нечто перед ней — не настоящий Доктор. — Р…разумеется. Пара секунд, она разжимает руку, покорно отходя назад и повинуясь всему, что последует после.***
Сколько времени она провела у Доктора Дотторе, она не знала. Знала лишь то, что насовсем утратила сон и возможность чувствовать боль. Под глазами навсегда залегли темные, глубокие тени. Изменения, что в ней произошли… были кошмарными — Доктор был доволен результатами. По крайней мере, он сдержал свое слово — Скарамуччу он не тронул. По крайней мере, не так, как её. Имея на руках все знания об их устройстве: внешнем и внутреннем, Доктор знал, что с ним следует делать — быстро и безболезненно. А потом… из него создали нового Архонта: могущественного, ослепленного силой и абсолютно беспощадного. — Я заберу твое «сердце», девчонка, и стану абсолютно совершенным! — Мое… «сердце»? Не было у неё никакого сердца, было лишь что-то… что-то, даже не имеющее названия, позволяющее ей развиваться и чувствовать. Оно позволяло ей чувствовать себя живой, а не просто существующей; позволяло ей чувствовать к нему все… все это — огромное и до сумасшествия болезненное. Даже, когда его меч пронзил её насквозь, она не чувствовала ничего, кроме тоски: бесконечной, всепоглощающей. А он… он не думал, что она сдастся так просто. Для него она — его бесконечная причина двигаться вперёд, его напоминание, ненависть и единственная слабость… его смысл. — Пожалуйста, путешественник… не убивай его. Голос тихий, слабый, будто легкий морской бриз Инадзумы — места, где оба они были созданы. — Микото?..***
— Прошу, заберите то, что создали. Глаза создателя, как всегда, бесстрастные, глубокие и безразличные. Смерть была роскошью и избавлением для многих, но не для неё, даже от руки того, ради кого она отдала на растерзание свои душу и тело. — И почему я должна это делать? — голос её холодный, резкий и хлесткий, точно удар плети. — Потому что вы нас создали! Несите, черт возьми, ответственность за то, что сотворили своими руками! — впервые она смела себя так вести с создателем, быть может, она желала быть уничтоженной? — Какая дерзость. — Так уничтожьте меня. Взгляд Райдэн Эи вдруг дрогнул, едва заметно, но достаточно для того, чтобы понять — она этого не сделает… не сможет. Причина была до смешного проста: Эи создала её точной копией. Копией сестры, что когда-то потеряла. Она даже дала ей почти такое же имя, раньше называя его ласково и тепло. Но надежды Электро Архонта были тщетны — она вовсе не была такой, как Макото. Свободолюбивая и дерзкая, Микото была ей противоположностью. В попытке осмыслить себя и мир, она не проявляла тех сдержанности и мягкости, на которые рассчитывала Эи. У Микото не должно было быть такого спектра эмоций и ощущений, как у Скарамуччи, но та не захотела подчиниться и развивалась… чувствовала, ощущала. В попытках понять, почему создатель так ненавидит её и Скарамуччу, Микото сама загнала себя в лабиринт, из которого не было выхода — она и сама начала ненавидеть себя. В ней это жило очень долго, оставляя на истерзанной душе клеймо: одно за другим, пока Скарамучча не забрал её — скитающуюся и ненужную — с желанием показать иной путь. Но мир очень жестокое место. «Мне хватило трех предательств, чтобы наконец понять… Люди, нельзя им верить… Убирайся!» Все верно. Это и привело к этой точке невозврата. По крайней мере, для Микото. — Заберите это, прошу… Или уничтожьте, будьте хоть немного милосердны! Боль была адская. Такая, что она не могла дышать; такая, что она хотела молить создателя остановиться, но сжав зубы, упрямо не произносила ни звука. Зачем жалеть? Ведь Микото даже не знала, как это называется — то, что у неё забирали. Ощущение времени притупилось. Позже, оно совсем исчезло. Она часто после слышала разговоры Райдэн Эи и её фамильяра. Кажется, они спорили о правильности принятого решения, но Эи в этом была непреклонна, ведь Микото сама попросила её об этом. Люди стали совершенно одинаковыми: они сновали перед глазами, занимались своими каждодневными делами, мечтали, смеялись, плакали, жили. Это было занимательное зрелище. Микото могла на них смотреть часами, если не занималась порученными делами в Храме, в который её забрала Яэ Мико. Ей было смотреть на людей… занимательно, ни больше, ни меньше. Они были ей безразличны, как и все остальное. Утратив способность чувствовать, туман в голове рассеялся, стало кристально чисто и понятно: никаких сомнений, никаких сожалений, лишь чистая, прозрачная и прямая линия полного безразличия.***
Он совершенно точно знал, что не ошибся. Заставлял себя двигаться и переставлять ногами, хотя тело отказывалось слушаться. В горле встал болезненный ком, внутри что-то скрежетало о ребра, а вокруг будто закончился весь кислород. Хотел позвать, но голос застрял глубоко в горле. Пытался дотянуться, а когда смог, то понял, что она сделала страшное. По одному прикосновению почувствовал — её «сердца» больше нет. В глазах, что смотрели на него, не было ни злобы, ни гнева, ни тоски, ни боли — ничего, только пустота. Она была такая глубокая, что он сам едва не провалился в неё. Казалась, прошла вечность, но они стояли лишь несколько минут, окруженные шумной толпой зевак и случайных прохожих. Но он не слышал ничего из этого, потому её голос звучал так оглушительно громко… так болезненно сухо и безразлично. — Скарамучча… Я слышала, тебя теперь называют Странник. Странствия вновь привели тебя сюда? Что за вопрос? Что она спросила? Он даже не мог осмысли её слова, не мог понять их смысл, что-то шумело у него в ушах — страх? Гнев? Паника? Будто в мире остались лишь они вдвоем… Нет, только он один. Боль вдруг накатила такой смертоносной волной, что он не мог вздохнуть. А она все стояла и не двигалась, смотрела на него и не видела. После столь долгого времени разом открылись все раны. Её холодное и мерное безразличие резало каждую живую клетку на его теле, внутри души, внутри головы… повсюду. Он испугался, что эта боль вот-вот проглотит его всего, не оставив даже воспоминания. Её рука лёгкая, мягкая, нежная касается его щеки, и нестерпимая боль медленно стихает, точно успокоенный на море шторм. А касания её прохладные, будто нежный прибой, смывают с него всю его грязь и порочность; все его злодеяния и ошибки. Она рвет его душу на части, но в то же время лечит все кровоточащие раны. Он сжимает её ладонь, не в силах разжать пальцы. И в её голосе вдруг будто становиться больше теплоты, будто она вот-вот улыбнется все так же, словно как раньше, умеет его любить. — Когда-нибудь ты проснешься на берегу океана… и солёной водой затянет все твои раны. Голос её такой тихий, звучащий отчетливо где-то у него внутри, ласковый и ускользающий от него, как и она сама — у него сквозь пальцы, точно морской бриз Инадзумы — места, где оба они были созданы.