Однажды догорит закат, однажды догорим и мы

      – Помоги мне уснуть, нии-сан, – прошептал Саске, смыкая уставшие веки. А потом добавил совсем-совсем тихо: – Пожалуйста.        Боль шумела в каждом нетронутом уголке тела. Накатывала волнами, поднималась бурным приливом, а потом отступала на долгие пятнадцать или двадцать минут, за которые Саске почти успевал стать собой прежним. Но затем всё равно возвращалась с новой силой, разбирая его организм на кусочки час за часом, ночь за ночью, перевязка за перевязкой. Особенно сильно сейчас болела голова – видимо, оттого, что он так долго не спал. Пустой желудок пронзительно ныл ещё вчера утром, но теперь Саске его уже почти не чувствовал.        Итачи тотчас открыл глаза, с видимым усилием повернул голову набок, потом осторожно попытался приподняться, опираясь на локоть. Посмотрел на Саске из-под тяжёлых ресниц точно так же, как раньше. Как в детстве, когда они оба ещё не знали, что занятость Итачи на работе – это далеко не самое страшное из того, с чем им придётся столкнуться. Когда ещё не было ни резни, ни разлуки, ни войны.        Его голос прозвучал слишком хрипло и странно, слишком непривычно и больно. Но это всё равно был его голос. Глубокий, тёплый и несломленный. Почти тот же самый, которым он напевал Саске колыбельные. Совсем тот же голос, только на десяток лет старше.        – Спи, Саске, – связки звенели так, будто их кто-то порезал ножом. – Спи, ну чего ты.        Рука Итачи, худая и длинная, покрытая корками затянувшихся ожогов, возникла из складок ткани и потянулась навстречу. Саске зажмурился, ощущая касание пальцев на своём виске. Ему стало ещё больнее, ещё невыносимее, из глаз едва не брызнули слёзы. До чего же он всё-таки нетерпелив! Он уже не в первый раз попросил брата – своего любимого, родного, раненого брата – уложить его спать. Саске только смутно осознавал, какова на самом деле суть этой просьбы, но зато другое понимал вполне чётко: вот это мимолётное прикосновение – единственное, на что у Итачи хватит сил.        Ещё сильнее смыкая веки – так крепко, что в густой темноте начинали сыпаться звёзды, – Саске вслушивался в шорох знакомых движений, пока Итачи осторожно перебирал его слипшиеся волосы. Прочёсывал пальцами, аккуратно заправлял за ухо. Но тишину разбил низкий сдавленный стон, и рука тут же исчезла. По скрипу пружин Саске понял, что Итачи упал на кровать.        Его кожа, должно быть, зудит слишком сильно, и боль пронизывает его мышцы и кости тысячами мелких иголок, раз даже просто повернуть тело вбок для него теперь так больно. И неужели Саске до того бесчувствен, что не мог заранее подумать об этом?        Приоткрыв украдкой левый глаз, он увидел профиль Итачи, очерченный мягким лучом заходящего солнца. В распахнутое окно дул неуютный осенний ветер, верхушки рыжих крон за стёклами говорили между собой о чём-то далёком и неясном, а небо – широкое, чистое, предательское небо – оставалось таким же голубым, как и тогда, когда они оба были гораздо живее, чем сейчас.       Особенно Итачи.       Его грудь вздымалась то почти незаметно, словно он вовсе не дышал, то нервно и прерывисто. Если смотреть на неё слишком пристально, то могло показаться, будто она, спрятанная под тонким одеялом и бинтами, на самом деле открыта настежь, как окно в комнате. Грудная кость перебита в крупные осколки, разорваны лёгкие; видны торчащие концы сломанных рёбер и лоскуты кожи по краям огромной, словно воронка от взрыва, раны. А в самом центре, упираясь неровным бугром в тугие бинты, ещё бьётся сердце.        Саске мог поклясться, что именно так это и выглядело.        Подложив себе под голову онемевшую руку, он наблюдал за Итачи. Ловил каждое движение его тела, беззвучное шевеление губ и ресниц, ускользающую тень в морщинках у него на щеке. Всматривался и изучал. Если бы он мог активировать Шаринган и наверняка записать себе в память всё-всё, что сейчас видел, – он бы сделал и это. Но уже вряд ли сделает.        Солнце неспешно садилось. Наверное, сейчас пять часов или около того. Время, когда Саске почему-то становится особенно больно. Он зябко поёжился. Расслабил всё тело и почувствовал, как оно проваливается глубже в матрас, словно камень. В форточку влетел хрупкий бордовый лист, похожий на раскрытую ладонь с острыми когтями, покружился немного и упал куда-то, где Саске уже его не видел. Наверное, в изножье одной из коек. Поднять голову было невозможно, да и не слишком хотелось. На мгновение Саске представил, как красиво выглядел бы их маленький личный уголок за ширмой, если бы кто-то разом схватил все клёны в кулак, пригнул их кроны к окну и тряс долго и старательно, пока вся листва не опадёт и не покроет две сдвинутые друг к другу кровати красным саваном. Наверное, это было бы красиво. И ещё тогда можно было бы, презрев сковывающую боль в рёбрах, жадно вдохнуть аромат этих опавших листьев. Насладиться.        Вслушиваясь в мерное тиканье часов на дальней стене палаты, Саске считал, сколько раз за минуту Итачи успевает вдохнуть. Из-за ширмы звучали шаги и ругань; кто-то кашлял и кряхтел, кто-то скулил от боли, пока у него осматривали раны. А кто-то храпел во сне, и Саске, надо признаться, позавидовал ему. Правда, всего на один миг. Потом Саске отрезал всё пространство за ширмой от своего слуха и притворился, что там – пустота. Единственным звуком, который ему сейчас хотелось слышать – который ему вообще хотелось слышать всю оставшуюся жизнь – было неспокойное дыхание брата. Вот здесь, совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Весь остальной мир мог бы рухнуть в один день, вместе с проклятыми клёнами и надоевшим небом, но если бы остались только они двое и их крохотный кусочек пространства в этой палате – Саске был бы счастлив. Он не знает насчёт Итачи – всё-таки счастье в его понимании наверняка сложнее, чем эта отчаянная мечта – но он сам точно, бесспорно, несомненно был бы счастлив.        А где-то за пределами госпиталя начинала снова закипать жизнь. Если бы Саске напряг уши посильнее, он бы уловил, наверное, уверенный стук молотков и свежий хруст древесины. Там, где был раньше дом, теперь простиралась лишь голая выжженная земля, но на ней – благодаря тысячам ловких и умелых рук – уже зарождалась новая Коноха, гордо поднимаясь ввысь едва сооружёнными зданиями. Она-то точно сможет восстановиться и встать с колен. В ней вырастут другие кварталы и улицы, которые Саске бы потом не узнал, если бы увидел. В ней заживут сотни молодых семей с детьми, принадлежащие к самым разным кланам. В ней заложат изысканной плиткой почву, которая ещё не до конца впитала кровь Учиха, и начнут ходить, топтать, даже не вспоминая о том, что когда-то здесь существовал совсем другой мир…        Наверное, такого хотел Итачи для своей деревни?        Саске не мог заснуть и продолжал любоваться им, пока ускользающие лучи в последний раз за день очерчивали золотом длинные чёрные волосы. Кожа Итачи сияла, и в этот час казалось, будто бы сияет она по-настоящему изнутри. Хотелось потянуться к её свету, дотронуться до неё ослабевшими пальцами и обжечься об неё, как об открытый огонь. Потому что вместе со светом у Итачи внутри умещалось ещё что-то, чего Саске всё никак не мог уловить. И оно пугало настолько же, насколько манило к себе.        В этот момент, будто бы ощутив на себе пристальный взгляд, Итачи открыл глаза. Ресницы взметнулись и замерли, чёрные радужки застыли, как стёкла. Раз, два, три. А потом веки медленно опустились снова, и по движению сухих губ было видно, что Итачи вздохнул.        Саске вздохнул вслед за ним. Предвечерний ветер оказался необыкновенно сладким на вкус. Но боль не стала бы ждать долго, чтобы напомнить о себе ещё раз. Она разгоралась и кричала, словно пыталась вырваться из его головы, пробивая себе дорогу. Она пульсировала в висках, во лбу, в затылке, она звучала громкими отголосками в глазницах и в шее. Стиснув зубы, Саске попытался вжаться в подушку посильнее, как будто от этого ему могло бы стать легче. А поднести к лицу руки, чтобы чуть-чуть помассировать лоб, он не сможет, казалось, больше никогда. Обезболивающее кололи ещё утром, когда в открытое окно сочился бледный рассвет и Саске по-детски надеялся, что этот день будет на каплю лучше предыдущего. Но его тело – молодое, не по годам изношенное тело, потерпевшее колоссальную потерю чакры – продолжало неминуемо разрушаться, несмотря на обнадёживающие слова ирьёнинов.        От него будто бы не осталось ничего, кроме разорванной, местами сохранившейся оболочки. Кожа, усыпанная ранами, саднила от соприкосновений с бинтами и одеялом. Наверное, она очень походила на весенний луг, на котором только-только распускались одни цветы – совсем свежие, алые и розовые, и истлевали, уже отжив свой век, другие – фиолетовые, тёмно-жёлтые, красно-коричневые. Саске было совершенно безразлично, как выглядит теперь его обезображенная кожа. Но хорошо, что Итачи не видел этого. Перед ним вовсе не хотелось представать в таком состоянии. И всё-таки…        Они наконец были вдвоём, совсем-совсем близко. Чтобы действительно в это поверить, Саске понадобилось бы закрыть глаза и не открывать их тысячи лет, пока комната до потолка не заполнится листьями, пока звёзды не погаснут и на их местах не загорятся другие. Потому что Итачи, до которого он не мог дотянуться всю жизнь, лежал теперь рядом с ним. Они лежали вместе, разбитые вдребезги, растёртые, перемолотые – пусть, это ни капли не важно, если теперь им осталось быть здесь так долго. Так долго, что всё время, проведённое порознь, казалось мигом. Проваливаясь в бездонную пропасть между бодрствованием и сном, Саске больше всего на свете мечтал о том, чтобы их с Итачи ничего не разделяло. Представлял, как на грязный больничный пол беззвучно упали бы розовые куски марли, и тогда можно было бы придвинуться к Итачи ещё ближе, ещё плотнее, обнять его израненное, но такое сильное, прекрасное тело. Ощутить тепло его голой кожи – на своей, боль его незаживших ран – на своих. Если бы Саске мог разделить с ним его страдание, то с радостью разделил бы.        Но даже так, лёжа на маленьком расстоянии от Итачи, Саске прислушивался к тихому теплу, которое медленно заполняло его всего изнутри. Задерживал дыхание, словно один неверный вздох мог нарушить это странное таинство. Война проникла слишком глубоко под его кожу, превратила его организм в огромную кровоточащую язву, но теперь, рядом с братом, он на мгновение ощутил, что всё как будто бы срастается снова. Восстанавливаются разорванные сосуды, ткани и органы, с рук и ног исчезают уродливые ссадины и синяки. Высыхают слёзы, расплетаются узлы старых шрамов, а воспоминания тают, тают и теряют вес, тянутся вверх и навсегда покидают его маленькую, тесную голову…        Цвет неба за окном становился насыщеннее и теплее. Совсем скоро солнце потеряется за стволами клёнов, и за ранним закатом придут сумерки. Воздух в палате пропитывался прохладой, она приятно щекотала шею и щёки. Внезапно желудок прихватило спазмом, и Саске, сжав зубы, притянул колени к груди так сильно, как только мог. Снова она – знакомая, острая, незамысловатая боль, проедающая дыру в теле до самого позвоночника. Разве Саске не справится с этим, пока где-то на дне его сознания ещё звенит память о вечности?        Словно услышав этот звон, Итачи заговорил.        – Саске… – звучало так, будто каждый слог даётся ему с трудом. – Ты ел сегодня?        – Да, – тут же прошептал Саске в ответ. Слова Итачи резко выхватили его из дремоты. – Я ел.        Все звуки в палате исчезли. Желудок сдавило ещё сильнее. А потом на губах Итачи возникла робкая тень улыбки.        – Поешь, пожалуйста. Ты выздоровеешь.        Саске опустил глаза. Вспотевшие пальцы невольно сжались, прихватывая мятую ткань простыни. Сердце забилось сильнее. Ответить было нечего.        – Ты должен выздороветь, – сказал Итачи ещё тише, ещё ласковее.        Как только иссяк его голос, лицо его расслабилось, потеряв выражение.        А Саске не мог выдавить из себя ни слова.        Если бы у него было хотя бы чуть-чуть больше сил, он бы закричал. Он бы перевернул весь госпиталь с ног на голову, он разбудил бы всех. Он бы оторвал тело от надоевшей койки, он бы пополз, если бы ноги не позволили ему идти, и он бы нашёл тех, кто мог исцелить его брата. Нашёл бы и приволок сюда, за ширму, и заставил бы их сделать всё, на что они способны. Ради спасения человека, благодаря которому их проклятая деревня продолжала жить.        А теперь этот человек лежал здесь, как самый обычный, ничем не отличившийся шиноби, на месте его груди – цветущее красное пятно, скрытое под слоями мертвенно-бледных бинтов и под выстиранной тканью покрывала.        Саске помнил, как вокруг клубился тёмно-серый, почти чёрный дым, как исчезали последние запасы чакры и как таяли на глазах золотые доспехи Сусаноо. Итачи рухнул на землю где-то позади. За плотной стеной нарастающего шума удар было почти не слышно. И когда Саске подбежал к нему, упал рядом с ним на колени, попытался перевернуть его лицом вверх и увидел живую алую кровь на его виске, то руки как будто бы лишились костей. Наверное, в тот момент Саске ещё мог кричать. И кричал, не слыша себя, пока неподвижное тело брата соскальзывало с его колен. Больше всего на свете Саске боялся отпустить его. Хватаясь негнущимися пальцами за шею Итачи, он смотрел, как всё вокруг крошится на мелкие осколки. Если конец света наступил, то там, тогда – это именно он и был.        Внезапный порыв ветра пробежал мурашками по коже, возвращая Саске к реальности. В окно уже глядела с сиреневого небосвода луна. Белые занавески затанцевали, в комнату влетело ещё несколько ярко-красных листьев, похожих на языки пламени. Итачи задрожал, у него на лбу выступили мелкие-мелкие капельки пота.        В наступившей тишине Саске ощутил, как тревога нежно разгорается где-то глубоко в грудной клетке. Вот оно. Почти.        Замирая от трепета, он потянулся к Итачи, пробежал кончиками пальцев по впалой щеке, запустил ладонь в скользящие чёрные волосы и осторожно повернул к себе исхудалое лицо. На него вновь посмотрели глаза, которых он не видел с далёкого-далёкого детства. Они ещё никогда не были такими близкими и родными, как теперь. Чёрные воды, наполнявшие их, вышли из берегов, поднялись над Саске высокими волнами, готовые унести его. Чем дольше он вглядывался в глаза Итачи, тем менее осязаемой казалась кровать под собственным телом, тем быстрее таяли вокруг стены, потолок и окно с клёнами. В этих глазах сменялись одно за другим тысячи выражений, которые Саске никогда раньше не видел и даже не мог вообразить. Он старался улавливать их все, не моргая, пока на подушку падали немыми каплями слёзы. Когда-то он точно так же смотрел, как Итачи демонстрирует ему свои новые техники. Смотрел и не жалел зрения, будто это самое главное, что его глаза могут увидеть.        Становилось холоднее. Саске придвинулся ближе. Это оказалось совсем легко, и он почти поверил, что его тело снова сильное и здоровое, и что того кошмара, который память отчаянно пыталась вытравить из головы, никогда не было. Итачи повернулся к нему, протянул руку – она была прохладная и влажная – и Саске помог ему обхватить себя. В конце концов, у них не было ничего, кроме тепла собственных тел, чтобы согреть друг друга.        Итачи дрожал.        Лёжа настолько близко к нему, что можно было прикоснуться кончиком носа к его носу, если захотеть, Саске едва видел, как у Итачи на губах застывают одно за другим слова. Такие же простые, как и боль, которую они оба испытывают, но такие желанные и горькие, что яд их тонких шипов на мгновение парализовал сердце. Саске никто не говорил этого столько лет, столько лет…       Слёзы кончились, мокрые дорожки высохли, когда лицо, согретое догорающим жаром, прижалось к родной груди. Она пахла чем-то сладковатым, сырым, отдалённо знакомым, похожим на осеннюю землю. Может быть, именно такой запах Итачи приносил с собой в дом после особенно трудных миссий, но Саске уже не помнил точно. Он вслушивался в гаснущее эхо сердцебиения, которое плавно тонуло в шёпоте ветра и шуме занавесок.       Спустя время оно затихло.              Вечерело. Луна, должно быть, уже окутала их двоих своим прохладным неласковым светом, но Саске не хотел открывать глаза, не хотел оставаться один на один с ней, будто бы она уже не взглянет на него, как прежде. Он запомнит её точно такой же, какой она была, когда они любовались ею вместе. Много лет назад, на осеннем фестивале.       Он лежал неподвижно, пока волны боли постепенно успокаивались, чувствовал, как тело Итачи расслаблялось, становилось тяжёлым и мягким, согревало, укачивало. А Саске улыбался. Улыбался счастливо, несдержанно, позволяя улыбке обнажить зубы.       В конце концов, и ему вряд ли осталось долго. Где-то на прикроватной тумбочке, куда уже не дотянутся его равнодушные руки, ещё стояла последняя принесённая медсестрой тарелка. Наверное, стоило перестать есть раньше. Но даже это больше не имело значения. Пройдёт время, и неизбежность просочится под кожу вместе с холодом, остановит слабеющий ток крови и сотрёт остатки его тела в мокрую пыль.       Но минуты тянулись будто часы, и Саске тайно мечтал, чтобы так продолжалось вечно. Веки тяжелели уже по-настоящему, в голове всё смешивалось, перед глазами загорались уставшие звёзды. Его уносило куда-то вдаль, а куда – ему было совершенно неинтересно. Итачи теперь всегда будет здесь, и это значило, что совсем-совсем скоро Саске сможет заснуть. Заснуть глубоко и крепко, свернувшись в колыбели его раненого тела, впитывая кожей ускользающую теплоту.        Саске не нужно ничего, кроме этого.       А Итачи больше всего на свете хотел, чтобы он жил. Итачи защищал его ценой всего того, что у него было, и всего того, чего не было. Так не прекрасно ли, что этой осенней ночью Итачи защитит его от ветра?        – И ты прости меня, – пробормотал Саске, прижимаясь ещё сильнее, – прости…