И их последствия

      Когда девочка оказывается в воде, Изуку не думает ни о чём. Тело действует само по себе, да, всё так же. Он кидается за ней туда, в бурлящий поток. И только когда страх сковывает горло, он осознаёт, что происходит.       Что-то блокирует его квирк. Что-то встаёт между ним и тем безграничным океаном силы, которым он владеет. Он не может ни левитировать, ни прыгать, ни использовать физическую силу, чтобы выгрести из этой ситуации — буквально. Паника окутывает конечности, а он циклится только на том, чтобы удерживать малышку на плаву.       В этот момент ему плевать, что станет с ним. В этот момент он хочет спасти её.       Он даже не слышит грохота, сотрясающего землю. Не слышит яростного рычания за шумом крови в ушах, голодного рокота уносящей их с обессиленной девочкой воды. Не видит ничего, кроме её перепуганного бледного лица и слепящего солнца, отражающегося от сильных волн.       Резкий рывок вырывает их обоих из ледяного потока. Второй — швыряет на землю. Изуку раздирает лопатки о камни, хрипит и задыхается от воды, набившей лёгкие. Но первое, что делает, это кидается к малышке, которой не позволил пораниться, приняв удар на себя, и переворачивает её набок.       На автомате. Есть вещи, о которых просто не нужно думать. Он просто их делает.       Чьи-то руки хватают его за ворот костюма, вздёргивают вверх, а он пытается устоять на подкашивающихся ногах. Лицо Каччана выглядит в равной степени очень близко к бешенству, а может, уже далеко за ним, и — как бы больно ни было это признавать — искажённым паникой.       — Ты совсем охуел! — голос его срывается. Искры внутри сжатого тисками кулака плавят ткань костюма Изуку, обжигают кожу, а он хватается за руку, его удерживающую, и понимает: дрожит. — Деку, ублюдок!       — Каччан, — бессильно выдыхает в ответ и закашливается. Коленями о землю бьётся больно, но мимоходом отмечает: девочка в порядке. Напугана, обессилена, но дышит. Она живая.       Их окружают люди, шум нарастает волнами. Изуку дрожит от холода. Даже когда сверху на него швыряют одеяло, а чёрный кот, что преследует его, трётся о его руки, он не может никак согреться. Сил в нём всё ещё нет. Вообще никаких. Он не может активировать квирк. Паника накатывает снова, совсем другая.       Он вскидывает голову и широко раскрывает глаза.       — Каччан!       Кацуки прерывается от агрессивного разговора с бригадой скорой помощи, чтобы обратить внимание на него. Кажется, он моментально понимает, в чём дело. Тут же оказывается снова рядом и подставляет плечо.       — Что такое? — точно понимает. Изуку стискивает челюсти, чтобы держаться.       — Я не могу… Один за всех не отзывается…       Он не слышит, но видит, как с губ Кацуки срывается ругань. Его злость делится, дробится на куски, рассеивается в разных направлениях. Изуку дрожит не от холода, ему по-настоящему страшно. Когда фельдшер спрашивает, как он себя чувствует, он не может ответить.       — Что-то блокирует его квирк, — чеканит Кацуки вместо него. — Этот придурок кинулся в воду без квирка. Деку, блять, чтоб ты сдох!       Это справедливо, потому что Изуку не то чтобы дружит с водой. Когда-то в детстве он чуть не утонул, поэтому в нём есть благоговейный, древний страх. Он знает, что, даже не будь у него возможности парить, он бы всё равно не оставил нуждающегося в спасении в опасной ситуации. Спас бы, даже если бы сам помер.       И это Кацуки злит. Изуку колотит.       Уже позже, вечером, когда его отпускают домой, а Кацуки дожидается в коридоре, переодетый в гражданское, он мыслит рационально. А мысли всё те же. Он бы сделал всё то же самое. Он бы не смог оставаться на берегу и смотреть, как девочка погибает. Не смог бы ждать, когда люди уберут телефоны и сделают что-то полезное.       Кацуки молчит. В жизни он и правда довольно молчалив, но Изуку знает: это молчание другое. Оно злое. Оно о том, что он тоже напуган. Его страх Изуку чует даже на расстоянии, что растёт между ними по мере того, как Кацуки уходит вперёд всё дальше, оставляя его за спиной.       Изуку нагоняет его и осторожно цепляет за запястье. Можно было бы предположить, к чему это приведёт, но он не думает. На земле оказывается быстрее, чем успевает сообразить. Челюсть ноет от удара по ней кулаком. Кацуки скалится, его запах густеет. Выдаёт злость.       — Теперь-то ты думаешь обо мне, а? Скотина. Пошёл ты нахуй.       — Каччан, — Изуку еле ворочает языком, но встаёт упрямо. Кацуки поджимает губы и отворачивается, но успевает сделать только шаг, прежде чем Изуку снова хватает его за руку. — Ты поступил бы так же на моём месте.       — Я бы смог придумать что-то ещё, чем подыхать, как ты, ничтожество.       Изуку стискивает зубы и выдыхает. От него тоже начинает нести злостью, он не пытается этого скрывать.       — Но ты спас меня.       — В очередной раз, — красные глаза искрятся от ярости, которой в Кацуки тесно. — Потому что иначе ты сдох бы. У тебя это отлично получается.       Изуку молчит про квирк. Молчит про то, что не знал, что его отключили. Что он сделал бы всё то же самое, даже если бы знал.       — Прости, — всё, что он может сказать. Он не может дать никаких обещаний, потому что знает, что есть такие, которые не сдержит. Он стал героем не для того, чтобы позволять людям умирать. И Кацуки, он уверен в этом, как ни в чём другом, он бы тоже. Но Кацуки больно от того, что Изуку снова выбирает не его.       Его запах становится кислым, горьким, рассыпается на языке пеплом. Враждебно поднятые плечи бессильно опускаются. От бесконечного океана боли в его глазах Изуку тошно и больно тоже, но он не может этого изменить. Реальность обстоит так, что в любой момент они могут лишиться всего. Они знали это. Но всё равно решились.       — Они сказали, что твой квирк может не вернуться, — горько говорит Кацуки. Усмешка у него на лице совсем далеко от весёлой. Никакого блеска победы в его глазах, никакого азарта. Он скорбит вместе с Изуку, только причины у него другие. — И что, ты будешь теперь везде кидаться на рожон? Чтобы тебя тоже спасали?       Изуку напряжённо выдыхает. Поджимает губы и медленно разжимает пальцы, опускает руку.       — Прости.       Кацуки усмехается громче. Зарывается в собственные волосы, ворошит их и отворачивается — все движения получаются нервными. Он сильный, этот человек. Многие не видят этого за его вторичным полом. В современном обществе омеги всё ещё слабы, им не место в героике, но Каччан — он создан для того, чтобы рвать шаблоны. Независимый и самобытный, он не то чтобы пробивает себе путь к вершине. Он дерётся за неё всеми силами, рвёт зубами и сносит к чертям преграды, разбивая руки и ломая кости.       Видеть его таким больно для Изуку. Для Изуку, который влюблён в него почти с детства и добивался ещё дольше. Для Изуку, который имеет честь быть его альфой. Для Изуку, который причина того, что Кацуки чувствует себя так.       Кацуки поворачивается к нему и смотрит теперь совсем без злобы. Теперь вся его боль обнажена и выставлена на поверхность, на всеобщее обозрение. Изуку одному её слишком много, но он смотрит. Он заслуживает этого. Что-то внутри него скулит.       — Скажи, Изуку, есть ли хоть что-то, что способно удержать тебя от самоубийства? — голос Кацуки хриплый и отчаянный. Изуку непроизвольно всё равно вздрагивает. Кацуки подаётся ближе, заглядывает ему в глаза. — Удержать тебя рядом со мной? Ведь даже сейчас ты боишься больше за то, что один за всех не вернётся, а не что ты двинешь кони в первой заблёванной подворотне.       — Это не так, — слабо шепчет Изуку. И понимает тут же: врёт. Конечно, он боится этого. Конечно, он не сможет пройти мимо нуждающегося в помощи. Но остаться тут одному, со всем этим, ему страшно тоже.       Кацуки склоняет голову к плечу, смотрит внимательнее. Зрительный контакт ощущается зудом по коже, гудением по нервам. Внутри мозга у Изуку всё искрит. Он чувствует, каким вязким становится запах его омеги. Как тяжело он оседает внутри него самого.       — Та девчонка… Если бы у тебя была дочь, кого бы ты выбрал?       Изуку поражённо застывает на месте, едва ли дышит. Кацуки делает последний шаг к нему, достаточный для того, чтобы между ними не осталось ни капли свободного пространства. Понижает голос, но Изуку чётко слышит каждое слово:       — Раз тебе плевать на меня… И раз ты готов оставить меня тут одного… Сукин ты сын, будешь ли ты выбирать жизнь, если я рожу тебе её?       Это удар ниже пояса. Это выстрел в грудь — сквозное ранение. Это взрыв внутри Изуку, сразу во всех местах. Он задыхается в агонии, которой пропитан воздух вокруг Кацуки, в своей собственной. Он хватается за крепкие плечи Кацуки, за хрупкие плечи омеги. Своего омеги. Своего любимого человека, который готов на всё ради него, что бы там ни говорил.       — Каччан, я не могу… — слова путаются в голове, сердце распирает горло, но Изуку пытается. — Ты же никогда… — и снова проигрывает.       Кацуки кивает, хмыкает и выпрямляется. Вскидывает голову, гордый до ужаса, несокрушимый и решительный.       — Ублюдок. Я рожу тебе ребёнка. И если ты сдохнешь, так и знай, ты оставишь его одного.       И это намного больше, чем то, что Кацуки на самом деле говорит.       Они не ждут, когда наступает течка. Кацуки вызывает её сам. Он отлично разбирается во многих вещах, но кто же знал, что в этих тоже? Зачем ему вообще эта информация?       В его густом запахе, напитанном болью и желанием, болезненным желанием, желанием боли, Изуку коротит и клинит, он ничего не соображает. Все его инстинкты велят ему унять этот зуд, который изгибает тело его омеги, наполнить его, пометить его. Кацуки раздвигает перед ним ноги, а Изуку видит, как влажно блестят его бёдра, как судорожно пульсирует вход там, где Кацуки разводит ягодицы пальцами. От того, как крепко он их сжимает, на коже точно будут синяки.       Изуку скулит, падая перед ним на колени.       — Каччан, ты не должен… — едва вяжет слова, мозг у него плывёт так же, как всё вокруг. Весь мир сужается до них двоих. До течного омеги, предлагающего ему себя так откровенно. — Ты ведь… Г-говорил… Ты не должен… Я…       — Заткнись, Деку, — низкий голос заставляет его всего дрожать и подчиняться. — Иди сюда.       И Изуку подчиняется.       Язык ныряет между разведёнными ягодицами, мажет по мокрому, жаждущему отверстию, в которое он скользит. Глубже, дальше, желая насладиться вкусом по полной, желая доставить удовольствие. Кацуки течёт сильно, его всего выгибает. Он нетерпелив и требователен, задыхается в своём желании. Изуку вылизывает его смачно и сочно, сам держит за бёдра и не даёт отстраниться, а Кацуки покачивает ими навстречу и низко стонет, выдыхая его имя.       Изуку падает в безумие с головой. Если Кацуки готов для него пойти на такое, он готов для Кацуки сделать то же самое. Это безответственно, они не подготовлены, но он знает в глубине сознания, что они смогут это сделать.       Поэтому он собирает языком сладковатую смазку, от которой его лицо становится мокрым. Утыкается носом в маленькие аккуратные яички, глубоко вдыхает и берёт их в рот. Перекатывает внутри, массирует языком и посасывает — от этого Кацуки скулит и дрожит всем телом. Изуку ныряет обратно вниз, снова жадно вылизывает его там, без всякого стеснения смакуя вкус и чавкая. Маленькое отверстие пульсирует напротив его языка и податливо раскрывается под его напором, пускает внутрь, где эластичные мышцы с готовностью обволакивают его жаром и теснотой.       Изуку сжимает себя сквозь штаны и низко рычит. Кацуки кончает ему на волосы впервые за вечер и совершенно об этом не жалеет. Изуку жарко от того, насколько это горячо.       Он разводит ягодицы шире, до боли почти, наверное. Широко мажет языком между ними, от ямочки над копчиком до нежной мошонки. Кусает одну ягодицу, целует другую, осыпает метками внутреннюю сторону шикарных бёдер, которые прижимает к своим щекам.       Кацуки смотрит на него сквозь туман в глазах. Его член снова болезненно твёрд и подрагивает, истекает предсеменем на напряжённый живот. Изуку сглатывает густую сладковатую слюну.       — Ты меня с ума сводишь, — хрипит грубо. Кацуки усмехается и подкладывает подушку под голову.       — Иди и возьми меня, альфа.       Изуку больше не сдерживается.       Пальцам внутри тесно и мокро, и скользят они легко. Два, три, Кацуки принимает их с откровенным наслаждением, совершенно не стесняясь реакций. Его голос отражается от стен, звенит внутри черепа Изуку и путает всё, что там есть. Слушая его и трахая пальцами, Изуку умирает и оживает снова и снова, буквально ощущает, как его путь повторяют все нейронные связи, все путанные цепочки осознанности. Что это такое, когда один конкретный омега способен всё это накрутить на кулак и держать рядом с собой, как за поводок?       Изуку доводит его до второго оргазма, без конца и жалости массируя простату. Кончая, Кацуки выгибается так божественно красиво, так сильно и чувственно. Изуку едва сдерживается, чтобы не кончить тоже. Узел готов вот-вот созреть, но он хочет, чтобы это случилось внутри тесного и жаркого нутра.       Оно встречает его голодно и готово. Раскрывается, обволакивает тугими мышцами. Кацуки стонет взахлёб, принимая его полностью, до самого конца, и не ждёт ни секунды больше. Изнывая, сам подаётся навстречу, елозит на его члене и скулит. Изуку вплетает пальцы между его и прижимает их руки к кровати. Маленькие искры затухают в крепкой хватке (чтобы не ранить Изуку, который сейчас не сможет защититься).       — Смотри только на меня, — шепчет. Кацуки в ответ скалится и щурится сквозь слёзы. Глаза его сияют.       — Заставь меня.       О, Изуку обожает вызовы.       Он берёт его жадно, почти бешено, намеренно грубо — так, как Кацуки любит. Запах его густой и тяжёлый, пряная карамель наполняет комнату и самого Изуку, вязко оседает на языке. Изуку низко рычит и склоняется ближе к раскрасневшемуся, мокрому от слёз лицу. К изломанным у переносицы бровям прижимается губами, а открытый рот накрывает своим, голодно ныряя внутрь языком.       Кацуки стонет ему в рот, звук струится по горлу вниз, к самому сердцу. Изуку наслаждается его удовольствием. Пьёт стоны и хрипы коротких обрывков слов, которые Кацуки не может выговорить до конца, уничтоженный его напором. Зная, что играет с огнём, Кацуки сам идёт в огонь и отдаётся ему, сцепляет ноги на пояснице, потом закидывает на плечи и сгибается пополам.       Он кончает себе на живот и грудь, несколько капель падают ему на лицо и чёлку. Он еле дышит, загнанный и разгорячённый, а Изуку вскипает сильнее, просто смотря на него. Такого разбитого, такого пламенно-обжигающего.       — Похоже, я переборщил с дозировкой, — едва слышно бубнит Кацуки, язык его путается, а слоги съедаются. Булькают в горле, которое Изуку накрывает раскрытым ртом, сжимает кадык опасно сильно. Залитая красным шея выгибается навстречу, пот оседает на языке солью и сладостью, пульс толкает его ближе к краю.       Изуку горячо выдыхает в отмеченную его зубами кожу:       — Я тебя до краёв заполню.       А Кацуки скулит. После трёх оргазмов он гиперчувствителен и на самой грани, но Изуку не даёт ему сбежать. Он берёт его сзади, грубо втрахивая в кровать и не давая давить голос. Ныряет в раскрытый рот пальцами, заставляя раскрыть ещё шире, упивается захлёбывающимися стонами своего омеги. Его несёт по волнам удовольствия, которое Кацуки испытывает. Он тонет в убивающей любви к нему, в неограниченном доверии, которое Кацуки показывает.       И всё равно в момент до спрашивает:       — Каччан, ты уверен?       А Кацуки толкается навстречу и смотрит из-за плеча.       — Сделай уже это, скотина.       Это последний рубеж.       Изуку толкает узел внутрь и замирает, кончая глубоко в нём. Оргазм настолько сильный, что на какое-то мгновение Изуку теряется в черноте. В ушах белый шум, в мозге короткое замыкание. Он чувствует только, как Кацуки дрожит под ним, как глухо стонет на одной ноте, как всхлипывает и выгибает поясницу. В нём тесно, так чертовски туго, с ума сойти можно.       Изуку утыкается в его мокрую шею носом, зарывается пальцами в спутанные волосы и сцепляет зубы на загривке. Позвоночник Кацуки вытягивается, будто по нему проносится ток. Он хрипит и запускает руку Изуку в волосы, сгребает их в кулак. Больно, но Изуку нравится, как жар растекается по его телу.       Он замирает так, полностью накрывая Кацуки собой. Целует и покусывает его кожу, а свободной рукой ныряет под его живот и накрывает самый низ. Там, где плотно натянуты мышцы. Там, где он наполняет его снова и снова, впервые кончая в него без презерватива и кольца.       Мысль полностью пленяет его, оплетает тугими путами. Изуку скулит ему в шею, кончая снова, и обнимает крепче.       Кацуки бессильно выдыхает в ответ, прежде чем его тело наконец-то расслабляется. Только пальцы на широком запястье сжимаются всё так же крепко.       Когда узел спадает, кожа его всё такая же горячая. Изуку собирает носом сладкий запах у него под нижней челюстью, как только Кацуки оказывается к нему лицом. Его тело отзывается на сильный феромон, на этого неповторимого и единственного в своём роде омегу, которого Изуку будет завоёвывать снова и снова, если будет нужно.       — Каччан, — голос сиплый от того, как громко Изуку стонал сам, и это смущает его, но Кацуки в ответ только усмехается, опьянённый, разморенный, — ты в порядке? Как себя чувствуешь?       А Кацуки хватает его за нижнюю челюсть, скользит по губам языком медленно и порочно грязно. Глаза его наполнены похотью, а ещё — ещё превосходством. Он чувствует себя победителем.       — Ублюдок, мы ещё не закончили. — И шепчет ему прямо в губы, горячо выдыхая: — Во мне ещё есть место.       Изуку шумно выдыхает. Он готов дать ему всё.       Время сливается в бесконечную череду событий. Один за всех возвращается, но Изуку помнит о разговоре. Вспоминает в последний момент и работает чисто и чётко. Сам находит злодея, метнувшего в него дротик со стирающей квирки дрянью. После его трясёт всего, потому что следующий предназначался не ему. Предназначался Кацуки. Усовершенствованная форма, высокая дозировка. Квирк Динамита с большой вероятностью не вернулся бы никогда.       Кацуки на это пожимает плечами. Делает вид, что плевать ему, хотя Изуку видит, точно знает, что это не так. Кацуки любит свой квирк сильнее всего на свете. Ну, может, не настолько сильно, как Изуку. Но об этом он никогда не говорит. Изуку просто знает.       Спасённая им девочка дарит ему цветы. Из них он плетёт венок и надевает его Кацуки на голову. Кацуки не показывает, что ему приятно, делает вид, что безразлично. Но Изуку видит, каким он становится тихим. Счастье поёт в нём в ответ.       В загруженном графике он не замечает, как проносится месяц. Долгий месяц работы и забот, в течение которого он немного забывает о том, что между ними происходит. Пропускает, как что-то меняется. Пока Кацуки не кидает в него тест.       Две полоски.       На лице у него ухмылка, а в глазах торжество.       — Попробуй теперь сдохнуть, сукин ты сын. Я буду говорить ей о тебе только плохие вещи.       Изуку думает: это плохая затея, ужасная, просто кошмар. Они не готовы, у них нет ни места, ни знаний, ни опыта. Они угробят её в первый же день. Они угробят себя в попытках не угробить её. Боже, они будут ужасными родителями. Они всё испортят…       В нём распускается счастье, он слышит надежду. Он чувствует, каким мягким и сладким становится запах Кацуки, беременного от него Кацуки, и разрывается между теплом и паникой.       Но Кацуки говорит, будто бы не обращается к нему вовсе, скучающе рассматривает ногти:       — Я записал нас на курсы и заказал книг. Так что готовь свои хреновы тетрадки, задрот. Мы возвращаемся в школу.       И Изуку… внезапно верит. Но ещё больше он верит в то, что они справятся.