***
Голова идёт кругом, к горлу подкатывает комок тошноты, а перед глазами плывут неоновые огоньки и вывески их гаража — кажется они ликуют, и вместе с ними справедливость торжествует. Ну потому что кто так подло поступает с друзьями, по-крысьи получилось, некрасиво было сдать своему бате менту их великий план-бизнес, идущий вверх, но, может быть, местами провальный и жутко не гуманный, но ведь справедливость и правда — вот чего они хотят и за что борются. Слова Ванины сквозь пелену и туман эхом доносятся да раскатом грома по вискам давят. — Ментëныш поганый, ты же себе помочь хотел, а не нам! Удар за ударом приходятся в разные части тела и лица, мажут вскользь, оставляя ссадины и царапины. Губа тут же распухает, кровь мешается со слюной да сплюнуть бы, вот только следом летит другой удар, заставляет откинуться назад, сильно приложившись головой об холодный пол, и подавиться тем, что намешалось во рту. Сгибает нехило от резких толчков под рёбра, ощущение, будто они все перекрошились внутри. Перекатывается на бок и наконец сплëвывает, жмурится до слëз и обхватывает себя руками — может так будет не больно. Но боль не утихает, та, что внутри где-то — в душе — спряталась и сидит — тоже боится. Думает, что потом вылезет потихоньку, но знает, что еë алкоголем горьким запьют и обратно глубже затолкают, чтобы больше не рыпалась. Хенк взглядом глаза Ванины выцепляет, а в них черти недобрые пляшут, да искорки во все стороны, и ни доли сожаления. Хотя оба знают, что оно придёт после, у Кисы всегда так, сначала кулаками машет, словами грязными раскидывается, а потом уже внимает, что натворил, да только поздно. Страшно вдруг Боре становится — а если это последнее, что останется увидеть — и следом там свет или тьма. Чует, как сознание начинает терять, но держится, правда не может больше терпеть, зря ждал внезапной сознательности и теплоты со стороны друга — в этот раз их не будет. Сегодня Хенкин сильно облажался. Да как же так получилось только не поймёт, помочь ведь хотел, сделать как лучше, а то засели бы сейчас и наблюдали небо в сеточку. Разонравилась ему вся эта идея после двух жмуриков под водой в пятнадцати метрах от рыбачьей бухты. Наблюдать, как Кисина крыша едет от такого адреналина каждый раз — тоже не нравится. И горящие глаза при виде стволов этих стали не на шутку пугать. У Вани итак уже мозги плывут от колёс и прочей дряни, а всë вместе с ума вообще сводит до скрежета зубов и кривой ухмылки. Только видит краем глаза, как Егор не может спокойно стоять и смотреть на весь этот цирк и друга, в попытках убить их общего, не такой он человек, принципы у него другие — дружбу ценит, а потому пробует руками обхватить озверевшую тушу, оттащить подальше и успокоить, но тяжело ему — ростом меньше да слабее. Тот в руках барахтается, как утопленник, которого спасти хотят. Моментом пальцы устают и выпускают случайно, но тут же снова под животом оказываются в крепкой хватке. Последний удар приходится по ногам, да только мелочь это уже и не болит — не чувствует. Обида тоже испарилась вместе с Кисой, жёстко ударив дверь, вылетела на свежий воздух. А думал, что она так и останется горьким и тяжёлым осадком в душе. Но вдруг легко так стало, будто понял, что заслужил — боль заслужил, толчки, пинки, и слова только эти показались слишком громкими, может от того, что накосячил сам сильнее, тем громче они в наказание и прозвучали. Тишина наступила резко, только стало слышно тяжёлое, уставшее дыхание Егора, может быть даже перепуганное за друга, только вот за какого — загадка. Трясущейся рукой Хенкин еле цепляется и приподнимается. Облокачивается гудящей головой к хоккейному столику, кровь сплëвывает да поглядывает из-под ресниц на Мела. — Чë встал, — грубо выходит, с тяжёлой передышкой. — Иди, — и губы кривит, пытаясь улыбку повторить да слабо выходит. — Или тоже пнуть охота? — не унимается всë никак, думает, что мало от Кисы получил, надо бы добавить, чтобы наверняка честно было, ведь за неё они тут двух грохнули, за неё глотки рвать готовы друг другу и за подругу её — справедливость. Меленин может и хотел бы пару раз прописать пощёчину, да только не в его это стиле, не бьёт он друзей — даже тех, кто предал. Жалко ему, вроде такой родной человек, рука не поднимется, и считает, что всем свойственно ошибаться, а Боря — не исключение. Для таких дел у них есть Киса — местами хороший, добрый, славный парень, а иногда и убить может только одним взглядом. Любит он драться и подстрекать других — провокатор. Такой человек нужен на дуэлях, чтобы никто не дай бог не передумал и не дал дëру, иначе всë полетит к чертям и оборвëтся — не будет никакого шоу, которое так полюбилось Ване. Нервный он, это знают все, поэтому доводить его не стоит, да и мало кто решается, бьёт он больно и не щадит ни на секунду. Друга ударить может, но это скорее в воспитательных целях, чтобы больше не вздумал что-нибудь натворить. Да и от обиды тоже может, но скидывает это на первое — воспитание. — Да не, не охота, — так тихо и спокойно выходит, задумчиво. — Просто скажи зачем, — и кажется сам задумывается, жалко ему, что всë так вышло, переживает по-своему на самом деле. — Ты когда про режиссёра в катакомбах рассказал, я подумал у тебя вообще крыша поехала, — дрожит мелко, ртом воздух хватает, — а потом куртка бармена ко мне сама домой на ножках пришла, маховик возмездия нас всех накроет, — а глаза слезами медленно наполняются. В голове рой всяких мыслей — как в один момент всë получили, так и в другой — разом потеряли. И друг друга чуть не потеряли. — Ты че гонишь? — Егор честно понять пытается, брови к переносице сводит. — Оксанка случайно... Не важно, — и скалится — то ли от злобы, то ли от обиды да за волосы хватается, сквозь зубы воздух цедит с горечью, всхлипывает тихонько. Так и остаются сидеть — Боря на полу, а Егор на корточках поодаль, ждёт, пока тот успокоится, а сам пальцы мнёт да губы покусывает. Позже бутылку на двоих делят, Мелу особо не лезет, а вот второй пристрастился — то ли обиду, то ли боль запивает, главное, что стих немного, ожил. Провожает его до дома, а сам к Анжелке бежит, всё не могут разобраться что между ними, так паршиво на душе от этого. И остаётся каждый со своей проблемой наедине, гадко так смотреть ей в глаза, она хитрющая, сразу от неё не избавишься — постараться надо, а хочется ведь, чтобы просто было, чтобы сама ушла да в покое оставила.***
Ваня злющий сидит, дрожащими руками траву в бумагу закручивает да закуривает, поджигая кончик. Затягивается, чует, как отпускает понемногу, осознавать начинает, что ляпнул поди лишнего и делов натворил, корит себя за это, хотя знает, что всегда так получается. Говорят ему постоянно не горячиться раньше времени, сесть надо и поговорить спокойно, подумать, а он сразу с кулаками летит, не слышит ничего — да и не хочет. Извиниться надо бы, не может он без Бори, совсем не может, даже обиду отпустил почти всю, ничего в голове не осталось — пустота. И вдруг одиноко так совсем, тоскливо. — Сука! — не выдерживает, самокрутку в пепельницу кидает, а сам срывается с места и бежит, по пути куртку цепляя на себя. Стучит в дверь, знает, что один он дома, в комнате сидит, родители с сестрой на дачу уехали, а Боря туда никогда не ездит, не нравится ему. Считает, что делать там нечего — к огороду интереса никогда не питал, грядки эти полоть ему даром не надо. Слышит короткие стуки, уж очень настойчивые, будто за незваным гостем собаки гонятся да пустить просит быстрее. В глазок не смотрит, знает кого принесло, чувствовал, а может и ждал даже. Открывает молча и видит Кису запыхавшегося. — Чë пришёл? — тихо, безразлично так выходит, будто не знает зачем тот у порога стоит, дыхание перевести пытается, вроде и обиды не осталось, но что-то где-то притаилось — по глазам видно. Да только остатки колкости всей этой улетучиваются, когда тот первым в объятия кидается. Боря морщится мелко, тело всë ломит, а ранки саднят, но уже не так сильно — то ли от прошедшего времени меньше стали болеть, то ли присутствие родного человека лечат моментально. Дверь закрывает и смотрит выжидающе на Ваню, не знает, стоит ли продолжить говорить или лучше помолчать. Только хотел было рот открыть, но его перебивают. — Врежь мне, Хенк, въеби по полной! — заводиться вдруг начинает и за грудки того хватает, трясёт. — Ну же, сука, бей! — и скалится горько, раскаивается по-своему. — Да успокойся ты! — Боря только одëргивает того слегка, чтобы опомнился и руками накрывает чужие. Болит там до сих, нехило прилетело ногой. А тот унимается медленно и в шею утыкается, руку тёплую в своих тёмных кудрях ощущает — прижимается ближе, частым дыханием мурашки вызывает, а затем целует. Срывается резко и губами по чужим мажет горячо и упрямо, ладонями в грудь толкает и об дверной проëм вдвоём врезаются, так и доходят до комнаты, собой все стены обтерев. Усаживает Борю на кровать, а сам куртку стягивает, жарко становится. Руку на коленку кладёт, гладит аккуратно, поднимаясь выше по внутренней части бедра, но до конца не доходит — дразнит немного. Второй рукой под футболку ныряет, пальцами царапины с синяками оглаживает, будто залечить пытается то, что натворил сегодня. И стыдно становится за свою же агрессию, где-то доходить начинает, что тот действительно помочь им всем хотел, защитить от наказания. Хенкин словно мысли читает, ладонь к Кисиной щеке протягивает да поглаживает, а большим пальцем по губам водит, надавливает, и Ваня позволяет, обхватывая палец, прикусывает слегка — балуется. Потом вбирает полностью, посасывая, щëки втягивает да в глаза смотрит, Борю от такого вида возбуждение с головой накрывает, неловко становится, краска к лицу приливает, глаза отвести в сторону хочет, но не может. Кислов палец в покое оставляет и к резинке штанов с бельём тянется, привстать заставляет, чтобы приспустить их смог, и тут же ладонью обхватывает, пару раз по всей длине проводит. Сверху выдох резкий слышится, на стон похожий, и руку тяжёлую на голове вдруг ощущает. Наклоняется и кончиком языка по головке медленно водить начинает — то кругом, то вперёд-назад, губами коротко касается, а чёлка его на живот спадает, щекотит и Хенк убрать её пытается, да вот только обратно она лезет, и он сдаётся. Потому что внимание всë вниз переключается, когда член его во рту у Вани оказывается. Сразу весь взять у него не получается, давится немного и глаза слезиться начинают от неожиданных рвотных позывов, но всë равно старается глубже насадиться. Когда челюсть у него затекает, то руками заменяет, а сам в глаза смотрит — прощения просит, и Хенкин это знает. Самого обида ещё тогда отпустила, не злится он уже. Любимые кудри сквозь пальцы аккуратно протягивает, моментом наслаждается, когда чужой язык снова головки касается да ниже спускается, венки все обводя, и наблюдает, как ресницы его подрагивают, а чёлка то и дело живота касается. От стен звуки причмокивающие отскакивают, с громким дыханием смешиваются, и Бориными тихими стонами дополняются. Ваня чувствует, как тело рядом напрягаться начинает, член изо рта выпускает, но кончить не позволяет. Взглядом встречается и верхом взбирается, коленками острыми сжимает крепко — ближе быть чтобы, да стояком своим упирается. В шею жгуче целует, вылизывает всего и рукой гладит, где только может. Бёдрами осторожно двигает, покачивается медленно туда-сюда. Своим возбуждением трëтся о чужое, и так хорошо им сейчас — в голове пусто, никаких мыслей, будто ничего и не было. Руки Борины к себе на задницу кладёт, намекая, что хочется уже давно, а тому и говорить не надо — всë понял. Штаны с боксерами снимает да ладонь его меж своих ягодиц чувствует, пальцы холодные давят на вход, поглаживают. Хенк про смазку с презервативом вспоминает, и, метнувшись до компьютерного стола, обратно Кису на коленки усаживает. Резинку ему на член Ваня натягивает, а сам руку к нему за спину заводит и растягивать его осторожно принимается. Входит он всегда аккуратно, привыкнуть даëт да отдышаться от мало приятных ощущений в начале. Губы все его исцеловывает и руками рëбра щекочет. Под коленки хватает — ноги вскинуть выше заставляет, наваливась сверху, и проникает на всю длину, видит, как тот жмурится, губы стиснув — расслабиться пытается. После пары толчков видит, что ему совсем хорошо становится, подаваться на встречу начинает да в спине прогибаться, как кошка, и воздух ртом хватать, тогда руку на шею кладёт — давит легонько, чтобы адреналина и ощущений больше было, знает, что тому так нравится. А самого с ума сводит, что Киса таким грязным может быть, громким, когда Боря его просит, извивается под ним и поскуливает. Замечает, как глаза шоколадные от наслаждения закатываются, рот приоткрыт, дыхание такое частое-частое, и постанывает тихонько. А Хенкин двигается — то плавно и нежно, то толкаться резче и грубее начинает — Ване от такого башню сносит, до искорок в глазах закрытых. Ощущает эту наполненность приятную в себе, чувствует, как член собственный скользит об их животы и понимает, что дольше не протянет — кончить скорее хочется, слишком много за сегодня эмоций накопилось. Губу сильно закусывает, а ногами за спину Хенка тянет к себе ближе, руками макушку светлую обвивая, сжимается. Да чувствует, как легко-легко становится, расслабляется моментально, и Боря от такой выходки сам изливается, оставаясь лежать так, уткнувшись носом в родную шею. — Обещай, что в следующий раз после такой херни с моей стороны не откроешь сразу дверь, — глядит в потолок и кудри короткие светлые перебирает. — Обещаю, что сначала ëбну тебя этой дверью, а потом уже впущу, — и оба смеются тихонько, отдышаться пробуют, но только знают, что в следующий раз всë будет так же, потому что любовь у них такая — тёплая, но с горчинкой.