учёные не называют свидания таковыми

      Лайла просыпается от того, что ей на плечи опускается что-то плотное и тяжёлое, льнущее к спине, что через несколько мгновений уже становится жарко, и она с кряхтением поднимается — что-то, оказывающееся плащом, с шуршанием соскальзывает с неё и сворачивается у спинки стула, свисая концами к полу. Всё тело, в особенности шея, ноет и ощущается окаменевшим, издавая щёлканье и похрустывание, когда Лайла, морщась, вертит головой из стороны в сторону, а затем раскидывает руки в стороны и тянется, распахивая рот в широком зевке, что на мгновение закладывает уши. Засыпать в случайных местах для неё обычное дело, и взгляд, потихоньку проясняясь, оскальзывает стол с раскрытой книгой — страницы примяты, и при виде них сам собой вырывается протяжный тяжёлый вздох от осознания, что её ждёт взбучка от библиотекаря.       — Проснулась? — от звука чужого голоса Лайла подпрыгивает на стуле и озирается — настольная лампа высвечивает маленький участок стола, где лежит книга, и моментально привыкший к нему взгляд не сразу находит за пределами круга света очертания окружающих предметов, утопающих в чернильной темноте — судя по всему, с момента, как она пришла в библиотеку и провалилась в сон спустя первые двадцать страниц, успела наступить ночь, и странно, что библиотекарь не пришёл её выпроводить.       — Профессорка Фарузан? — Лайла, моргнув, наклоняет голову, когда глаза постепенно привыкают и выхватывают из темноты знакомый силуэт — эти туго стянутые хвосты, в темноте выглядящие слабо светящимися, настолько они светлые, и пышно покачивающуюся вокруг бёдер юбку она всегда безошибочно узнаёт.       Фарузан сидит на краю стола, оперевшись о него рукой, и смотрит на неё, тоже склонив голову к плечу, точно отслеживает поведение мудрёного механизма, а когда слышит своё имя, то кивает — улыбку не видно, но воздух разрезает отчётливое одобрительное хмыканье.       — Мы сегодня славно потрудились, — протянув руку в круг света, она подцепливает пальцами уголок книги и приподнимает его, затем толкая — книга закрывается с глухим хлопком, который в царящей тишине звучит оглушительно, что рефлекторно подскакивают и тянутся к ушам руки, и Лайла в последний момент останавливает себя. — Я считаю, что твоя статья уже полностью готова, но лучше просмотри её ещё раз, когда голова будет свежая, — с шорохом соскользнув со стола, Фарузан огибает его, замирает напротив Лайлы и протягивает руку, потрепав её по макушке — капюшон съезжает и спадает на плечи, а сама Лайла жмурится от касания — непривычного и напоминающего что-то среднее между дружеским и снисходительным.       Её вторая личность общается с Фарузан гораздо чаще, чем сама Лайла, и это немного — в катастрофической степени, на самом деле — неловко, потому что из раза в раз она просыпается в её присутствии, но понятия не имеет о том, о чём Фарузан общается с её второй личностью, и что они делают, но она обращается к Лайле с неизменным теплом на грани с нежностью вне зависимости от того, кто перед ней, будто для неё не существует никакой разницы между ними, и от этого внутри каждый раз поднимаются чувства — туго спутанный клубок, где с трудом удаётся отделить одно от другого, но общая окраска определённая тёмная, как закручивающаяся до крайнего — болезненного — напряжения зависть или болотисто-топкая печаль, потому что быть второй, даже если второй после отколовшегося кусочка собственной личности, досадно.       — Хорошо, — выдыхает Лайла, приоткрывая глаза, и сжимает в пальцах капюшон, готовая в любую секунду натянуть его обратно, но не спешит это делать в ожидании, что Фарузан снова прикоснётся — на этот раз к волосам, взъерошивая их и зарываясь пальцами между прядей, а когда этого не происходит, то собравшиеся в груди чувства разбухают, занимая ещё больше места, словно стремятся поглотить собой всё свободное пространство, перекрыв дыхание и заставив сердце остановиться.       Фарузан — это сплошная непоколебимая уверенность, и рядом с ней Лайла всегда чувствует себя так же: с толщей твёрдой почвы под ногами, устойчиво стоящей на ногах и ощущением, что поддерживают под спину, которая так и норовит искривиться, ссутуливаясь под тяжестью бесконечной череды учебных заданий, научных работ, исследований и работы над правками, у которых, мерещится, нет никакого конца, будто правки — это постоянная величина её жизни, предначертанная звёздами обречённость, с которой можно только смириться и принять, но абсолютно бесполезно пытаться избавиться.       — Потом расскажи, как всё прошло. Сдавать уже завтра, да? Тогда встретимся здесь вечером, как обычно — вот и расскажешь, — бодро произносит Фарузан, в то время как Лайла едва успевает кивать, сразу со всем соглашаясь и лишь с запозданием в пару секунд осознавая, что именно ей говорят.       Они никогда — по крайней мере, не сама Лайла — не планировали встречи, позволяя им случаться спонтанно, точно приведённые друг ко другу чередой судьбоносных случайностей, и у неё, как у той, кто верит во влияние на жизнь людей чего-то беспристрастно высшего, в том числе звёзд и зашифрованных в созвездиях смыслов, мысль об этом всегда вызывает трепет, щекотно прокатывающийся по всему телу от груди до кончиков пальцев, заставляя закусывать щёки, сдерживая рвущуюся улыбку.       Это ощущалось — и каждый раз ощущается снова и снова, как впервые — особенным.       Будто бы только с ней Фарузан задерживается допоздна в библиотеке, чтобы молчаливо перебирать книгу за книгой, выписывая строгим столбцом, вплоть до указания страниц и абзацев, те, что могут пригодиться, и только для неё оставляет вычитанный черновик статьи с пометками, который Лайла обыкновенно находит рядом с собой, когда просыпается без понятия о том, в какой момент успела заснуть, и это единственные правки, которые не вызывают у неё ощущения острого разочарования в самой себе за неумение с первого и даже со второго раза сделать всё идеально, потому что замечания Фарузан меткие и дельные, но никогда не грубые и не ранящие, строго точечные по действительным ошибкам и неточностям, а ещё предугадывающие замечания других преподавателей, так что сдавать задания и работы становится проще — немного не так больно из-за уменьшившегося количества колких придирок.       Сердце подпрыгивает, сперва замирая и заставляя задохнуться, а потом начиная заново биться — в несколько раз чаще, всё так же мешая дышать, когда Фарузан наклоняется, поднимая плащ, упавший с плеч Лайлы — глубокие ночи в Сумеру прохладные, — и от осознания, что Фарузан укрыла её им — своим плащом — к лицу, от щёк до ушей и растекаясь вниз по шее, приливает жар. Лайлу обдаёт резким цветочным ароматом, от которого кружится голова и сводит в переносице, а плечо пушисто задевают её волосы, и эта близость — ничтожная по сути своей, в буквальности самая невинная из всех существующих между людьми в своей случайности — оказывается зашкаливающей и переполняющей, когда происходит с Фарузан, от которой Лайла не может отвести взгляд и расплывается в робкой и нелогичной широкой улыбке, когда встречает в стенах Академии или замечает в городе у книжной лавки, даже если они не обмениваются ни словом и не встречаются взглядами — даже если только Лайла замечает её, внезапно останавливаясь посреди коридора или улицы и провожая глазами, пока не потеряет среди других людей.       Подняв и перекинув плащ через руку, Фарузан ловит её взгляд и подмигивает, выдыхая короткое и всё равно до невероятного тёплое, точно сотканное из солнца и фруктовой сладости:       — Удачи! — и разворачивается, пружинисто направляясь к выходу из библиотеки, а Лайла заворожённо поворачивает голову и смотрит вслед накрепко прилипнув взглядом к её уверенно развёрнутым плечам и сведённым лопаткам, длинной тонкой шее и плавному покачиванию бёдер, в такт которому воздушно колыхается юбка.       Она выглядит настолько молодо и свежо, словно и сама из числа студентов, но в этом — в том, как Фарузан держит себя, в буквальности несёт с непоколебимой гордостью через других, всегда выделяясь из толпы, — легко угадываются её всамделишные ум, опыт, знания и статность — они вьются вокруг такими густыми клубами, что можно ощутить кожей, оказываясь рядом, и Лайла любит это ощущение, когда чужая непоколебимая уверенность на считанные мгновения передаётся ей, наполняя до самой макушки твёрдой убеждённостью в том, что она и правда способна справиться со всем на свете, включая постоянные придирки к оформлению её научных работ, даже если вся суть сводится к отступу на один миллиметр больше положенного.       Чем дальше от неё оказывается Фарузан, тем сильнее давит в груди от отчаянного нежелания, чтобы она уходила.       — Профессорка Фарузан! — окликает Лайла, спохватившись и встрепенувшись, и подаётся всем телом вслед, качнувшись и вскинув руку в порывистом — и ничуть не осознаваемом — стремлении удержать, даже если удастся только поймать за мизинец, скорее упрашивая прикосновением остановиться, чем действительно останавливая. Та оборачивается, громко вопросительно мыкнув, и Лайла моментально жалеет, что окликнула её, потому что понятия не имеет, что сказать или спросить — ей попросту хочется задержать Фарузан, вдыхая её присутствие, заключённое в том пронзительном цветочном запахе, и ощупывая взглядом черты лица, фигуры, одежды — одна линия плавно перетекает в другую, так, что выглядит Фарузан… цельно. Так, как хотела бы чувствовать себя Лайла, уронив протянутую было руку и раздувая грудь в судорожном вдохе, пока пытается сообразить, что сказать, чтобы не выглядеть дурочкой, которая сама не знает, чего хочет. Губы беззвучно вздрагивают, а слова никак не складываются, чтобы в итоге Лайла, обречённо изогнув линию рта и уронив голову, выдавила единственное, что вертится у неё в голове постоянно, когда Фарузан помогает ей: — Вы ведь даже не специализируетесь на звёздах. Так почему же…       — Ты — вполне себе звёздочка, — не дожидаясь, пока она договорит, отвечает та с такой простотой и угадываемой в самом звучании голосе улыбкой, словно речь идёт об общеизвестном научном факте.       И Лайла замирает, распахнув глаза, не в силах даже моргнуть, пытаясь осмыслить услышанное, а когда вскидывает голову со сдавленным недоумённым писком, то успевает увидеть только то, как у выхода из библиотеки мелькают, подпрыгивая на ходу, светлые волосы, после чего дверь закрывается, припечатывая слова, которые ещё подрагивают в воздухе, зависнув в нём и эхом оглушительно в наступившей тишине повторяясь в голове у Лайлы.       Отнюдь не то, что она ожидала услышать в ответ на свой вопрос, хотя это и не столько вопрос был, сколько попросту восклицание вслух.       У двери библиотеки на следующий день Лайла останавливается, положив ладонь на ручку и сжав её. Это первый раз, когда они с Фарузан договариваются, что встретятся здесь, а Лайла не чувствует собственных ног и всерьёз предполагает, что колени подогнутся, стоит попытаться перешагнуть порог. Кровь шумит в ушах, заглушая любые остальные звуки, так что если кто-то подойдёт с той стороны — она не услышит, и распахнувшейся дверью прилетит прямиком по лбу, оставляя внушительный ушиб, которому никто не удивится, зная о её привычке ходить во сне.       К счастью, никто не толкает дверь изнутри, и она переминается с ноги на ногу, кусая губы в затяжной нерешительности, пока в животе пусто посасывает от волнения.       Своей второй личности Лайла определённо благодарна за предусмотрительность: время настолько позднее, что библиотека уже закрыта, но в одном из цветочных горшков, выставленных по подоконнику в коридоре, лежит сделанный ею запасной ключ — отыскав его, Лайла щурится, почти наощупь в темноте вставляя в скважину, и сердце ёкает, когда щёлкает отпираемый замок, а мысли закручиваются в тугую, подрагивающую от напряжения спираль под пронзительный скрип петель, когда она, наконец, тянет на себя дверь и заглядывает в библиотеку.       Может быть, Фарузан не пришла.       Стала бы она по-ребячески прятаться среди стеллажей, ускользая от внимательного взгляда библиотекаря, чтобы остаться после закрытия?       И неужели знала, что у Лайлы есть второй ключ?       — Как прошло? — раздаётся её голос сразу же, как Лайла входит в библиотеку, бережно закрывая за собой дверь в тщетной надежде, что от этого та будет меньше скрипеть, и вопрос заставляет вздрогнуть, порывисто крутанувшись на месте и заметавшись взглядом по сторонам.       Фарузан привычно сидит на краю стола, опираясь о него руками и размеренно покачивая ногами — беззаботно и расслабленно, на мгновение вынуждая вновь забыть о том, что она — уважаемая профессорка, а не студентка, едва дорвавшаяся до свободы от родительской опеки и перебирающая все запреты устава Академии, чтобы планомерно нарушить каждый из них, а потом со смешливым фырканьем рассказывать друзьям об этом.       — Ну… — тянет Лайла, отводя взгляд, и сжимает край платья, комкая и теребя его — ладони моментально влажнеют и холодеют от того, насколько быстро её пригвождают к полу этим вопросом, не позволяя оттянуть его озвучивание даже приветственными расшаркиваниями.       У неё не гнулись ноги, когда выходила из учебного зала после представления своей статьи, и приходилось впиваться пальцами в перила, делая каждый шаг с такой осторожностью и медлительностью, словно новорожденный тигрёнок, едва вставший на лапы, и если разгромные комментарии и рекомендации переписать статью для неё не в новинку, то приходить с такими новостями к Фарузан — впервые, потому что прежде та никогда заранее не просила поделиться с ней результатами, ограничиваясь тем, что между делом во время новой случайной встречи спрашивала, как дела, а потом кивала и называла Лайлу умницей — всё внутри моментально плавилось от этих слов— вне зависимости от результата.       А теперь, когда Фарузан выражает живой интерес, Лайла чувствует себя в буквальности обязанной принести хорошие новости — и никаких, кроме них.       Она ещё ничего не сказала, но знает, что по лицу всё читается, и даже полумрак ночной библиотеки не способен это скрыть, а если поднести ладонь, прикрываясь, то и подавно всё станет ясно, и Лайла ощущает, как стремительно рассыпается на мельчайшие частицы в этот момент, лишь бы не признаваться в том, что время и силы, которые Фарузан на неё потратила, помогая со статьёй, пропали зря.       — Иди сюда, — выдержав паузу, выдыхает, в конце концов, Фарузан и вытягивает обе руки, шевельнув пальцами в подзывающем жесте, и Лайла в буквальности отрывается от двери, к которой до того приваливалась, повинуясь этому жесту, словно на кончиках пальцев у той тонкие нити, невидимо опутавшие по рукам и ногам и управляющие, точно марионеткой.       Шумно вздохнув, Лайла приближается и опускается на стул, который Фарузан подталкивает ногой, выдвигая из-за стола, чтобы затем с шуршанием соскользнуть на пол и стать напротив — опять в такую близость, что по коже пробегаются мурашки. Ещё они соприкасаются коленями, и Лайла теряется в непонимании, что будет лучше: остаться на месте, застыв, или попытаться незаметно разорвать это прикосновение, в точке которого собирается всё внимание, мешая ей сосредоточиться — даже самогрызение оказывается до ничтожности бессильно, когда Лайла ощущает горячесть и гладкость чужой кожи, прижимающейся к её.       Хотя то, что Фарузан делает дальше, не оставляет и вовсе никаких шансов сосредоточиться.       — У тебя замечательная работа, дорогая, — её ладони легко касаются лица Лайлы, почти невесомо придерживая у висков, а потом сухие губы прижимаются к её лбу в долгом поцелуе, и сердце переворачивается, делая полный оборот вокруг себя, что перехватывает дыхание. Это самое неожиданное из всего, что могло произойти — в голове образовывается тотальная звенящая пустота, потому что расценивать этот поцелуй можно и наставнической нежностью, и чем-то другим, из-за чего их встречи в библиотеке происходят снова и снова без договорённостей, а Лайла каждый раз изнывает, потряхивая ногой и проезжаясь взглядом мимо книжных строчек, от ожидания и волнения, произойдёт ли новая встреча. — Завтра же я пойду к этим олухам, которые её не одобрили, и разнесу их в пух и прах, обещаю, — жарко шепчет Фарузан, не отрывая губ от лба Лайлы, и та с трудом соображает, о чём идёт речь, сосредотачиваясь всем своим существом в этих трёх точках касания: губы на её лбу и руки у висков, держащие самыми кончиками пальцев, словно в любую секунду готовы отпустить, и на губах уже вертится мольба не делать этого.       Оторвав пятки от пола, что сводит стопы, Лайла приподнимает колени, вытягиваясь в голенях до покалывающего напряжённого подрагивания, и следом сама выпрямляется, хрустко позвонок за позвонком, запрокидывая голову — и видит лицо Фарузан вблизи, настолько, что могла бы рассмотреть каждую морщинку или пересчитать ресницы, не будь в библиотеке темно. Собственные руки мерещатся чужими, словно оторвали у кого-то и наспех вставили в её плечи, когда Лайла решается их поднять, бережно накрывая ладони Фарузан своими, чтобы не отняла и не отступила на шаг назад, а осталась рядом, позволяя вдыхать её запах — пронзительно-свежий, как цветы, растущие в пустынных оазисах, и распознать их кажется достижением в разы важнее и ценнее, чем одобрение очередной научной статьи, которых Лайла написала уже бесчисленное множество — и напишет ещё.       В темноте смотреть друг другу в глаза гораздо проще, чем при свете. У Фарузан долгий взгляд, беззастенчиво пробирающийся Лайле за зрачки, и если раньше она попыталась бы увернуться, скакнув глазами куда угодно в сторону, то сейчас распахнуто смотрит в ответ и отчётливо ощущает и слышит каждый гулкий удар собственного сердца в середину груди.       Одна рука, мягко высвободившись, перемещается Лайле на затылок, невесомо поддерживая, а губами Фарузан прикасается к её виску — так же коротко и мягко, как мгновение назад целовала в лоб, а потом, спустя секунду, плавно соскальзывает на скулу, и от всего этого мысли путаются, неуклюже переплетаются в тугие — ни за что не распутать — узлы и слепливаются глиняными комьями, утопая и расплавляясь во взбудораженной раскалённости. Лайла откровенно не помнит, когда последний раз к ней прикасался другой человек, и сейчас, когда от мягкости губ Фарузан на её коже всё тело пронизывает мелкая дрожь, мерещится, что этого и вовсе никогда прежде не было — и желание продолжать в бесконечной степени голодно и жадно разрастается, охватывая её всю целиком, что не остаётся ни единого закоулка её разума и тела, который не жаждал бы этого.       Лайла запрокидывает голову ещё сильнее, что губы Фарузан оказываются на её щеке, в крайней близости к уголку губ, уже почти касаясь его, и от этого между лопаток горсткой собираются мурашки, а сердцебиение становится вконец ошалелым, катастрофически быстрым и мелким, отдаваясь до боли в каждой жилке.       Ладонь Фарузан, которая всё ещё лежит у неё на затылке, вздрагивает и вновь приходит в движение: подушечки пальцев мягко поглаживают, заставляя Лайлу шумно втянуть носом воздух и вытянуться всем телом навстречу ещё сильнее, а на губах начинает подрагивать фантомное ощущение поцелуя, такое реалистично представленное, что в горле начинает вибрировать восхищённый, вытомленный нетерпением стон.       А потом внезапно поддержка ладони исчезает, а Фарузан выпрямляется и делает шаг назад, прикрывая рот тыльной стороной ладони, и поначалу Лайла озадаченно сводит брови, часто моргая и чувствуя себя внезапно беззащитной и чересчур открытой, точно вместе с прекратившимся прикосновением оторвались куски кожи, обнажая мышцы — всего мгновением позже доходит, что выражение лица у Фарузан смущённое, и если бы было светло, то наверняка был заметен румянец на бледных щеках. Молчание с каждой следующей секундой становится всё более натянутым и густым — у Лайлы никак не выходит собраться с мыслями, выбираясь из тумана разнеженности, зато внутри, прямиком за рёбрами, успевают скопиться тревога и смутный страх, что она сделала что-то не так, перейдя невидимую тонкую грань, по разные стороны которой им положено находиться.       — Иногда я забываю, что сейчас люди гораздо сдержаннее в своих чувствах, и нельзя вести себя так... открыто, — с тихим смешком первой прерывает молчание Фарузан и отнимает ладонь от лица, а Лайла хватает ртом воздух в растерянности от того, что не знает, как расценивать эти слова: имеет ли в виду она ровно те же чувства, что вынуждают Лайлу проглатывать разочарование всякий раз, когда они расходятся, или всё же говорит о чрезмерной преподавательской нежности, словно каждый подопечный студент или студентка — это собственный ребёнок, за чьи успехи невольно переживается так же, как за свои собственные, и желание по-родительски приласкать, утешая, пересиливает этику.       С другой стороны, то, как её губы вели по лицу Лайлы, нисколько на это не похоже.       — Обязательно зайди завтра к своим преподавателям за пересмотренными результатами, — добавляет Фарузан и плавно отступает в сторону выхода из библиотеки, плавно поворачиваясь на пятках и бесшумно вышагивая к нему — а ещё настолько медленно, словно оттягивает свой уход и оставляет возможность остановиться, и даже при желании убедить себя, что эта нарочитая медлительность мерещится в попытке выдать желаемое за действительное, у Лайлы не получается это сделать — слишком очевидный контраст с прошлым вечером, когда Фарузан исчезла сразу же, как обронила заветные слова про звёздочку, которые не позволили заснуть, заставив весь остаток ночи таращиться в потолок, а потом жмуриться и скулить, переворачиваясь и зарываясь полыхающим лицом в подушку.       Лайла рывком разворачивается и приподнимается на стуле, уперевшись в него коленом, а пальцами впившись в спинку и шатко покачнувшись, едва не падая, но это не имеет ни малейшего значения, когда в виски долбится осознание, что, может быть, это первый и единственный шанс сделать их встречи определёнными, договорёнными и понятными, который нельзя позволить себе упустить.       — П-профессорка, а мы… — окликает она и тут же замолкает — слова вертятся на языке, щекотно пляшут на нём, игриво пощипывают, и от мысли взаправду произнести их, выталкивая в воздух и оставляя висеть в нём — выпуклые, с формой, цветом, весом и вкусом, что, кажется, можно будет дотронуться, стоит только протянуть руку.       Фарузан отзывчиво оборачивается, с шорохом крутанувшись на пятках, ещё на первых слогах, будто и сама ждала, пока её окликнут — хвосты воздушно рассекают воздух, а юбка пышно раздувается вокруг бёдер, после плавно опускаясь, и сердце у Лайлы ёкает от завораживающей красоты этого мгновения.       — Хочешь пригласить меня выпить? — упирает она руки в бока, а на губах играет уже другая улыбка — яркая и ослепительная даже в темноте, и чувствительность в пальцах у Лайлы теряется от того, как суставы немеют, намертво впиваясь в спинку стула, как в единственную и последнюю в мире опору, а кровь грохочет в ушах, что становится страшно не расслышать и пропустить что-то важное. Фарузан выдерживает паузу, продолжая улыбаться — или, возможно, ждёт ответа на свой вопрос, а когда не получает его, то сама же и продолжает: — А лет тебе уже достаточно, душечка? — прищуривается она, а затем слова рассыпаются в смех — и Лайла при его звуке отмирает, вздрагивая уголками губ в ответной робкой улыбке.       Тонкий слой инея, сковавший мысли, стремительно стаивает, а перед глазами начинают мелькать образы — яркие, цветастые, вспышечные — того, как они могут провести время, если Лайла не замнётся и правда предложит сходить вместе куда-нибудь, помимо библиотеки, восполняя всё то, что не помнит — всё то, что знает только её вторая личность, не желая делиться, словно каждой из них нужно создать свои отдельные воспоминания и отношения с Фарузан, никак не пересекающиеся между собой.       За исключением того факта, что вертятся вокруг неё.       — Я очень люблю ужинать в таверне Ламбада, — признаётся Лайла, разжав, наконец, пальцы, и отпустив спинку стула, подносит ладонь к груди, накрывая сердце, которое долбится прямиком в середину, заставляя рёбра дрожать и звенеть. Не то чтобы она на самом деле часто там бывает, потому что никогда не знает, насколько затянется работа над очередной статьёй или исследованием, или когда её вторая личность решит проявить себя, перехватывая инициативу, но каждый раз, когда бывает, время плавно замедляется вплоть до полной остановки, словно мир застывает в рамках таверны и не существует за её пределами, а полыхающие до неба сроки сдачи внезапно блёкнут и притухают, начиная попросту тлеть на краю сознания и теряя в значимости. — Там готовят очень вкусные мясные шарики.       Фарузан, продолжая широко улыбаться, протягивает ей руку — раскрытой ладонью вверх, чуть вздрагивая самыми кончиками пальцев, в который раз подзывая к себе, и взгляд у Лайлы заворожённо приклеивается к ней, а потом тело само приходит в движение, поднимаясь со стула и двигаясь навстречу — каждый шаг едва ощущается, а ноги едва гнутся, переступая, но она всё равно приближается, чтобы трепетно вложить в её ладонь свою, сперва коснувшись пальцами самой середины, прислушиваясь к теплу и нежности кожи, а потом скользнуть дальше, позволяя Фарузан сжать её руку в своей, крепко обхватывая.       — Обожаю мясные шарики, — с улыбкой произносит она.