о снах и их смыслах

кавеху видится во сне, как корни и ветви великого древа разрастаются по сумеру и прорываются на кухню их с аль-хайтамом дома. кавех щурится на расщелину в крыше, в которую пробирается особо норовистая конечность ирминсуля, и почему-то думает о шторах. солнце искажается в витражных окнах и прореживает малахитовыми всполохами естественный свет, штопающий брешь в потолке своими лучами; тишина. за завтраком у кавеха развязывается язык: — снился ирминсуль, представь? его корни заползли в наш дом и всё переворошили. аль-хайтам, сносно функционирующий даже в шесть утра, кидает на него рассредоточенный взгляд и вновь отдает его книге. — и ты сидел в этой же комнате с обвалившимся потолком и так же равнодушно читал свои книжки, — фырчит кавех. — приятно знать, что мою жизнь не тревожат даже природные аномалии. — о, неужели ты всё-таки слушаешь! — уже нет. возмущённое уханье кавеха поглощается зевком. — мне нужен кофе, — решительно шепчет кавех, спавший шесть часов за последние два дня. — бездна меня раздери, у меня скоро из глаз станет сыпаться песок. — свари и мне. и следи за речью. — размечтался. аль-хайтам хмыкает: экономный ответ. кавех наскоро, одним небрежным движением собирает растрепанные волосы в хвост и приступает к нерасторопной варке кофе. аль-хайтам на окраине сознания находит умиротворяющим то, как кавех облекается в солнечный свет и как пылинки плавно, лениво обступают его. он похож на цветущую липу, думается ему, и спустя столько лет его ум не чурается подобных мыслей. — переворот в сумеру внес в нашу жизнь довольно захватывающую вещь! только в толк не возьму, зачем ты мне сдался и во сне. будто мне тебя не хватает в реальности. — должна же быть на тебя управа и за её пределами. — кто бы говорил! — взмахивает кавех ложкой, как шпагой. — ах, селестия, чуть не просыпал. — к слову, — не умолкает он, — тебе что-нибудь снится? — снится. — что, правда?! — оборачиваются в ответ — больше недоверчиво, чем удивлённо. кавех устремляется обратно к столу и мимоходом ставит кружку с кофе рядом с соседом. — я-то думал, что такому зануде сны не способны сниться. — что ж, делать неправильные выводы тебе свойственно. кавех по-змеиному шипит на него и суживает глаза. несерьёзно, знает аль-хайтам. — ну, так и что? о чём твои сны? аль-хайтам в этот раз раздумывает недолго: кавеху вовсе не обязательно знать, что сюжеты его снов зачастую о нём. а то, поди, зазнается. — не твоё дело. — как это не моё?! кавех, надувшись, делает глоток своего кофе, едва им не давясь. аль-хайтам неодобрительно хмурится и собирается укорить его за бестолковость, но в итоге всего лишь вздыхает — редкая альтернатива перепалке. — спасибо за кофе, — примирительно говорит он. — правильно: будь благодарен, — хохлится кавех, как зяблик, и сам не знает, отчего отказ аль-хайтама рассказать о своих снах так возмутил его. аль-хайтам вздыхает ещё раз. оставляет закладку в своём талмуде, подходит к кавеху, когда тот на волне убывающего энтузиазма почти падает в сон, уперевшись в кулак, и приступает к утреннему ритуалу: распускает и распутывает его прическу; щелкает заколками, которые кавех постоянно не успевает снять, потому что засыпает в самые непредсказуемые эпизоды своей круглосуточной работы; гребнем расчёсывает его волосы и заплетает их. косы выходят с каждым днём лучше — по словам кавеха. — ты дурак, знаешь это? — в полусне бурчит кавех. — неаргументированное утверждение. — так только дураки говорят. — бездоказательно. кавех запрокидывает голову, чтобы подраться взглядами с аль-хайтамом, и чувствует, как расходится его коса. — ой. — и кто тут дурак? — ты. на самом деле, осознает аль-хайтам, его умиляет ребячливость кавеха. — иногда мне снится, как я сижу в саду бабушкиного дома и читаю под деревом, — необдуманно делится он. кавех взбадривается и неосознанно подсаживается ближе к аль-хайтаму, почти упираясь в него спиной. — надо же. промолчу про то, что ты явно одержим книжками и что это нездорово. но оказывается, что тебе не чужда ностальгия, я поражен! — как мало надо, чтобы удивить тебя. — цыц! — хихикает кавех, и аль-хайтам невольно улыбается. *** дом даэны выглядит как-то иначе, думает аль-хайтам. сознание во сне вязкое и вечно ускользает от него, зыбкое, словно песок. сновидения чужды его рассудительному мышлению, но любопытны своей бредовой нелогичностью, абсурдностью. аль-хайтаму близка идея того, что непостигнутое должно быть постигнуто, однако и сны, и кавех — инородный, как водоем посреди пустыни, — так и находятся вне его понимания. рядом гудит над проектом, собственно, сам кавех студенческих лет: в форме академии, с заколотыми волосами, которые аль-хайтам ещё с тех пор сповадился собирать. они часто бывали здесь, в уединении библиотечных стеллажей, и присутствие кавеха почему-то всегда невесомо ободряло его, хотя бывало, что они и слова друг другу не бросят за весь день. кавех просто был где-то на периферии, и знание того, что он физически досягаем, доставляло ему нечто, подобное утешению; кавеху удалось — стихийно и даже хищно, по-львиному, — стать постоянной частью его жизни, а порядок и привычку аль-хайтам очень чтил. в этот раз сон, однако, выдается спокойным. хотя аль-хайтам уже успевает заблудиться в подземных ходах пустыни, расплавить руинного молотильщика с помощью лупы и добежать до пардис дхяй на своих двоих, внимая назиданию каменной стелы найти тигнари. аль-хайтам в конечном счёте его так и не отыскивает, зато оказывается в доме даэны: так сложилось, что он зашёл в теплицу, а вышел уже сюда — в место, сияющее хлеще пустынных дюн под полуденным солнцем. — вот в чем дело! — восклицает кавех и всплескивает руки над головой, почему-то теперь запахнутый в свой домашний халат. — в чем? кавех взметает взгляд вверх, и аль-хайтам следует за ним. он понимает, что его так смущает в этом месте: в нём нет потолка, а солнце так велико и близко, что готово всё спалить. и кавех — когда только успел? — сидит на ободке стен, как лесной талисман на сумеровских деревьях. возможно, аль-хайтам ошибочно установил источник света. *** аль-хайтам с трудом продирает глаза, вдоволь ощущая на себе последствия сна в положении полулёжа. он вспоминает, что читал в постели в пол-одиннадцатого, а его дурному соседу на ночь глядя взбрело в голову обложиться своими чертежами в его комнате, видимо чтобы досаждать ему своим бубнежом даже здесь. может, оттого в его сне и возродились студенческие годы: тогда кавех тоже не отличался особой учтивостью. аль-хайтам ещё в ту пору усвоил, что у кавеха напрочь отсутствует понятие личного пространства, а у него самого — умение противостоять ему иначе, чем словами. поэтому он позволил кавеху усесться за его стол, а затем — освоиться на подушках, когда у кавеха совсем устает спина («какая поразительная демонстрация нашей разницы в возрасте», — комментирует он). поэтому сейчас он наблюдает, как в их ногах ворошится отброшенный плед, не самая увлекательная книга валяется на полу, а скетчбук кавеха с набросками экстерьера какой-то таверны (это знание аль-хайтам приобрел против воли) раскрытым ютится на его, аль-хайтама, животе. а самое важное — сам кавех обосновался на его плече, бесстрашно обручив правой рукой его талию. вместо того, чтобы возмутиться, аль-хайтам любуется. солнце кавеху к лицу, думает он, когда оно космической пылью оседает на его скуле. ему вдруг становится понятна аллюзия из его сна; стоит отдать должное профессиональной сфере деятельности госпожи нахиды. идентифицировать свои эмоции — дело любопытное, и аль-хайтам думает, исследует, предполагает. его подход не блещет изящностью, сказал бы кавех, ведь как такими методами можно постичь то, что не подчиняется рассудку? они бы, очевидно, подискуссировали об этом, однако аль-хайтаму и так удаётся найти ответ: рядом с кавехом он чувствует покой. единение. порядок. кавех, как бабочка, щекочет ресницами его руку: рассеивает последние росинки сна. он явно в замешательстве, но аль-хайтам не собирается вмешиваться: ему любопытно, как кавех отреагирует. тот запрокидывает подбородок — дерзко и с вызовом, будто его уличили в преступлении, в котором он не раскаивается, — и тут же удивлённо взбрасывает брови, когда нарывается на препарирующий взгляд аль-хайтама: тот выжидает, как тигр ришболанд. кавех продолжает перекрывать поток крови в его плече, уводя свой взгляд подальше. — доброе утро? — спрашивает он, решив не убегать, пока не прогонят; в кавехе тоже присутствует что-то от кошачьих, хмыкает аль-хайтам: всё же он кшахреварский лев. — доброе утро. — тебе нездоровится? — нездоровится, — соглашается он, как эхо, — правая рука отказывает. — понятно, — задумчиво бурчит кавех. — что ж ты не устранишь причину? — рука не поднимается. кавех ловко полувстаёт на локте. — ты что сейчас, пошутил? — вовсе нет. я вполне серьёзен. кавех с подозрением косится на лишённую насмешки, раздражения или бешенства физиономию аль-хайтама. а ведь кавех приватизировал половину его кровати! поддавшись порыву, аль-хайтам убирает вышедшую из берегов прядь волос кавеху за ухо. думает: тактильный контакт нетипичен для него. но ни противоречия, ни долженствующего отторжения не ощущает. как не ощущает их никогда, когда дело касается кавеха. — дурак, — изощрённо оскорбляют его, — с каких пор ты снисходишь до подобных жестов? — с тех пор, как стал заплетать тебя, он вошёл в обиход. — это другое, — отмахивается кавех, хотя аль-хайтам улавливает, как алеют мочки его ушей. — семантика одна и та же. — и как это понимать, скажи на милость? — не ищи двойного дна там, где его нет. — ты это от госпожи нахиды понахватался? кавех со вздохом плюхается обратно, уже не на руку; уставляется на аль-хайтама прямо, сонно и упрямо. — всё у нас не как у людей, — сетует он. — напротив: более по-человечески быть не может. кавех смеётся: — даже здесь не согласен! аль-хайтам с щенячьей тоской во взгляде — так его, по крайней мере, характеризует кавех — умещает ладонь ему на щёку, бережно её поглаживая. — что с тобой сегодня, не пойму, — шепчет кавех и льнёт к его касаниям. — сказал человек, который кичился высоким уровнем эмпатии. — в попытке понять тебя и чтец бездны ногу сломит, — цокает кавех, но гладь его лица не колеблет волна злости или обиды. — сочту за комплимент. воскресные утра всегда выдавались ласковыми и спокойными — сейчас они обрели более сакральный смысл. аль-хайтам редко куда уходил, и даже кавех не покидал дома в выходные, хотя часто за кружкой пива до головокружения ныл сайно и тигнари, что они с аль-хайтамом скоро покроются плесенью и превратятся в её разумных собратьев. аль-хайтам по правую руку от него молчаливо пил своё пиво. ему, если подумать, было по душе коротать дни дома. он приучился к этому с детства, а вот привычку есть вместе, готовить вместе и делить одно пространство на двоих привил ему кавех. не нарочно, а так, будто никогда не существовало иного порядка вещей. будто не было тех лет, когда они были порознь и незнакомы, и будто таких лет больше никогда не будет. во сне кавеха даже разрушенная крыша в их доме не стала катализатором волнений и изменений — аль-хайтам находит это смешным. они пережили напряжённую разлуку, тонну неразрешенных противоречий, политический переворот на родине, а всё равно нашли друг друга в той части реки, где её рукава вливаются в одно русло. — у тебя сейчас такое лицо, что мне хочется тебя поцеловать, — созерцая узор их переплетённых пальцев, ляпает кавех. аль-хайтам отрешается от размышлений, но по нему всё равно не поймёшь, о чём он думает. — то есть… не то чтобы обычное твоё лицо не провоцирует такое желание, но… аль-хайтам улыбается — нежно, немного лукаво, неуловимо влюбленно — и тогда кавех всё понимает. ***