So young

      Том откидывается на спинку стула и, зевая, тянет:       — Бирмингем, - корона Рейниры стремительно скатывается с него, но он успевает её поймать и выдыхает с облегчением — бутафоры оторвали бы ему яйца за порчу реквизита. Том водружает корону обратно, добавляя: — У меня там бабуля живёт.       Юэн с горечью думает, что не видел свою бабулю уже года два. Затылок кошмарно чешется, и он аккуратно подлезает пальцем под парик сзади, надеясь, что никто не заметит отклееного им края. Юэн чувствует на себе взгляд и поднимает глаза — Эллиот усмехается, наблюдая за ним.       Засранец, у которого парик растёт прямо из его глупой головы. Он ошивается рядом каждый раз, когда пастижёр, наставляя Юэна, умоляет не дёргать, не трогать, не позволять никому дёргать и трогать его буквально драгоценные в платину выбеленные волосы. Эллиот хихикает и тянет руки к прядям, за что получает тут же по этим наглым рукам. Он меняет тактику, выпрашивает у пастижёра заколки, обещая следить за сохранностью Таргариенской чести, и в перерывы бежит к Юэну, снося декорации, чтобы исполнить свой долг, возложив на зудящую голову венок из цветных заколок.       Ему нравится тереться поблизости беспокойной вошью. Юэну, к сожалению, тоже нравится, что Эллиот трётся поблизости.       — Массачусетс, - наконец произносит Гарри и выражение лица имеет такое, словно ждёт Нобелевскую премию за свой ответ.       Том смотрит на него с жалостью и безжалостно сообщает:       — Это штат, тупица.       Гарри не подаёт вида, но Том точно пожалеет о тупице.       — Тогда Манчестер.       — Ты уже называл Манчестер, - замечает Эллиот, протягивает ногу вперёд и касается голенью голени Юэна, будто бы невзначай, но на самом деле в Эллиоте по определению нет ничего ненамеренного: он вездесущий, егозливый, на первый взгляд простой и бесхитростный, но в каждом его "ох, извини, я такой неловкий" прячется тень лукавой улыбки, и Юэн, то и дело сжимающий пальцы на чужом плече, удерживающий это плечо от очередной катастрофы, нисколько ему не верит, однако не отнимает руку, продлевая украденное запретное мгновение.       Вот и сейчас он всеми силами изображает хладнокровие, притворяется, что не заметил нарочного контакта, по которому тут же устремляется искрящийся ток электричества, но сам концентрируется в крошечном источнике тепла, пробивающем импульсами плотную ткань сценического костюма.       Импульсы пиками кардиограммы выстукивают в мозгу:       Ему шестнадцать лет, сраный ты извращенец.       Да, ему шестнадцать лет. Поэтому Юэн и прикидывается безмолвной статуей. Он понятия не имеет, как трактовать поведение Эллиота, и подозревает, что одни лишь попытки что-то трактовать в несовершеннолетнем мальчишке раздувают пламя под его персональным котлом в аду.       Всё, в нём происходящее, неправильно.       Засматриваться — неправильно.       Думать — неправильно.       Касаться — почти преступление.       Но Юэн врёт себе, что вынужден: это не он засматривается, это Эймонд следит за врагом, и думает о враге, просчитывая его шаги, и касается... Эймонд Люка не касается. Но и Юэн не касается Эллиота, лишь позволяет тому вторгаться в своё пространство, ломать стены, пускать по нервам двусмысленные сигналы, расшатывать выдержку, заставлять его идти на компромиссы с совестью.       Он же ничего не делает, так?       Он ничего не делает.       Однако бездействие, поощряющее Эллиота, может оказаться не меньшим преступлением.       — Мидлсбро, - наконец вымучивает Гарри, и Эллиот восклицает, вскинув руки:       — Аллилуйя! - выпаливает тут же: — Олив-Бранч. У меня там двоюродная сестра живёт, - и теснее жмётся ногой к Юэну, которому теперь нужно выдумать город на Ч и постараться ровно дышать.       — Господи, насобирали родни по всему миру, - сокрушается Гарри, расстёгивая верхние пуговицы своего по виду жутко жаркого камзола. — Давай, Юэн, скажи теперь, что твою троюродную тётку куда-нибудь на луну занесло.       Юэн сомневается, что у него в принципе есть троюродная тётка.       — Чилав, - говорит он, забраковав очевидное Чикаго, чтобы не повторять букву О. — Это не луна и у меня там никто не живёт.       Гарри фыркает, смеясь, заявляет уверенно:       — Нет такого города.       — Есть, - возражает Юэн, чувствуя, как печёт кожу там, где сквозь одежду, запрет и лживое безразличие Эллиот греет его собой. — Город в Шри-Ланке.       — Нет такой страны! - настаивает Гарри, но ловит выразительный взгляд Тома, под которым в миг пристыженно смиреет. — Что, реально есть?.. - Том в ответ поднимает брови, ни слова не произнося, и одними лишь бровями демонстрирует глубокое разочарование в географических познаниях Гарри. Тот вспыхивает, дуется, складывает руки на груди, падает на спинку стула, бухтит: — У вас всех научные степени, что ли? - и больше не смеет ставить под сомнение честность Юэна.       За дверью слышится голос Эммы, потерявшей свою корону. Ни мышцей не дрогнув, Том продолжает:       — Вашингтон, - и деловито закидывает ногу на ногу.       Надувшийся Гарри передразнивает его, закапывая себя окончательно:       — Это штат, тупица.       Глаза Тома становятся круглыми-круглыми, глаза Гарри, не осознавшего, но подозревающего свой полнейший провал, вот-вот наполнятся слезами.       — Да, и столица США. Ты на школу вообще забил, малец?       Юэн таит усмешку в поджатых губах, Эллиот же улыбается не таясь. Они встречаются взглядами, оттенки зелёного и синего смешиваются в неловкость, но Юэн не прячется, смотрит, ловит травянистые отсветы, краем мимолётной мысли где-то на периферии выхватывая из памяти вычитанное в журнале "в смеящейся толпе человек находит глазами того, кто ему нравится."       Юэн почти знает, что нравится Эллиоту, но не сомневаются только дураки, а он никогда дураком не был, к сожалению.       Самое глупое, что он сделал, — запал на малолетку.       Возможно, эта глупость окупит с лихвой все несовершённые. Возможно, она сломает его карьеру. Возможно, она и не глупость вовсе, а чудовищная ошибка.       Или же всё это — взгляды посреди веселья, неслучайные прикосновения невзначай, цветастые заколки, дружба, которая с самого начала не была дружбой — всё это ничего не значит и ни к чему не ведёт.       Боже. Разумеется, это ни к чему не ведёт.       Юэн мысленно даёт себе пинка и отворачивается.       Кретин.       — Схожу-ка я проветрюсь, а то тут душно, - Гарри встаёт, скрипнув стулом, смотрит на Тома тяжело и многозначительно. Том улыбается, игнорируя всякие значения, обвиняющие его в занудстве. — Кажется, там ещё пудинг остался.       Эллиот оживляется:       — Пудинг? Я с тобой.       Юэн цокает: Эллиот готов поглощать сахар тоннами — совсем ещё ребёнок.       Едва дверь закрывается за парочкой искателей пудингов, Том впивается в него взглядом и словами:       — Что происходит? - его вопрос больше похож на выпад, а Юэн понятия не имеет, от чего должен защищаться.       Он теряется, не желая гадать.       — Мы играли в города и, судя по всему, выиграли.       Том уточняет:       — Что происходит между тобой и Элли?       И становится страшно.       Юэн выпаливает первое, что успевает придумать:       — Он терпеть не может, когда его так называют.       Слабая и откровенно очевидная попытка перевести тему не обманула бы даже школьника, не то что любопытного хитрожопого Тома: тот отмахивается от неё, как от мухи.       — Тогда хорошо, что Элли здесь нет, - проскрежетав ножками по полу, он двигается как можно — вообще нельзя, на самом-то деле — ближе, подаётся вперёд, уперевшись локтями в колени, вероломно вторгается в личное пространство Юэна и наводит в этом пространстве смуту: — Я видел кадры со Штормового предела, и если это ненависть, то я принц Уэльский.       Юэн краснеет, бледнеет, задыхается, но лишь в первую секунду, а потом берёт себя в руки.       — Ты близок к тому, чтобы называться принцем, как никто из нас, - говорит он твёрдо, насмешливо, будто бы только что не был на грани инфаркта. — Ты буквально сидишь в короне, Том.       Том улыбается, словно чёртов Джокер, от уха до уха.       — Не притворяйся, что не понимаешь, о чём я, - его тон падает до пугающего шёпота, голова в птичьем жесте склоняется к плечу, и Юэн ощущает, как влажный страх устремляется по позвоночнику вверх, гнездится в основании черепа и заставляет его сжать челюсти. — Он запал на тебя? Клюнул на этот образ молчаливой отстранённой ледышки?       Какого?..       — Я не стану это комментировать, - Юэн отрезает холодно, соответствуя новому званию, но Том не отступает:       — А Элли станет комментировать?       Фальшивобелобрысый говнарь.       — Не лезь к нему с этими дурацкими вопросами, - Юэн знает, что Том не замышляет злого, что, отвечая резко, он свою противозаконную симпатию на блюдечке раскладывает, но не выходит сдержаться, слова вырываются сами и обнажают его — Тому ничего не стоит раскусить этот чрезмерно агрессивный тон.       — Боже, и ты на него запал, - он расплывается от удовольствия, поигрывает бровями и — вот же чёртов придурок — толкает Юэна локтем в плечо. — Не такой уж и ледышка, да? Так вы встречаетесь? Мигелю это вряд ли понравится.       Юэн не позволяет себе думать о "встречаетесь" в применении к Эллиоту — опасная мысль, как раковая клетка, заражает собой остальные, и они компасной стрелкой выстраиваются в сторону наивных фантазий о том, как хорошо им было бы, если бы не даты в паспортах.       Самое главное, что не пришлось бы расставаться после съёмок. Юэн успел сочинить тысячу нелепых поводов для их дальнейших встреч, но ни один из них даже близко не такой убедительный, как "я за тобой заеду, потому что ты мой парень".       Очень просто. Было бы.       Обзавестись клеймом педофила.       — С ума сошёл? - Юэн вскидывается и цедит: — Эллиоту шестнадцать.       Том не кажется впечатлённым, очевидно не считая юный возраст препятствием, пожимает плечами, выдаёт:       — На два года больше, чем было мне, когда я...       Юэн не хочет ничего подобного знать.       — На девять лет меньше, чем мне сейчас!       Девять грёбаных лет, боже.       Произнесённое вслух, недоразумение, случившееся с его сердцем, кажется безумием: он должен быть более зрелым, ответственным, сдержанным, но взял и повёлся на провокации подростка. Может, и вовсе принял невинную непосредственность за провокации.       У него будет самый горячий котёл в аду.       — Ты прав, - Том кивает коротко, в задумчивости почёсывая подбородок. — Вам надо сильно подождать, прежде чем объявить всем.       Идиот.       Юэн кривится, бросает в раздражении:       — Не о чем объявлять. Ничего между нами нет.       — А хотелось бы?       Щёки уже горят, и следом вспыхивают уши — Юэн надеется, что волосы парика прячут жгучее смущение.       — Хотелось бы, чтобы ты заткнулся.       Чтобы Том заткнулся, Земля должна сойти с орбиты.       — Если собираешься сохранить свои нежные чувства в тайне, то не жри его глазами, - следует язвительный совет, и Юэн спешит напомнить:       — Я играл. Это называется "актёрское мастерство".       Том снисходительно фыркает, вскинув брови.       — Кого ты там играл? Влюблённого гея? В любом случае, ты слишком паришься, Юэн. Ну, шестнадцать ему, и что? Вспомни себя в шестнадцать, не такой уж и ребёнок, правда?       Неправда. В шестнадцать Юэн переживал из-за алгебры и прятал от родителей листы с заваленными контрольными. Он только к выпуску понял, что предпочитает мужчин, так что вполне возможно Эллиот и ориентации своей не осознал особо.       Вполне возможно, Эллиот просто играется. Исследует. Ненароком питает чужие иллюзии.       Проклятье.       — Ты чего добиваешься? - шипит Юэн, скривившись. — Срока для меня за совращение малолетки?       Том восклицает участливо:       — Счастья твоего личного! - и добавляет с хитрой улыбкой: — Вашего общего, между прочим.       Ваше общее счастье — это чересчур заманчиво даже в виде шутки. Юэн с недавних пор ассоциирует счастье исключительно с ощущением скользящих сквозь пальцы кудрей — он никогда его не испытывал, но несмело придумал и теперь носит в груди, обращаясь к нему в одиночестве. Оно нежное, сокровенное, оберегаемое, и потому Юэн едва не рычит, прячась в скрещенных руках:       — Личное на то и личное, чтобы никто в него свои носы не совал, - он упирается лопатками в пластиковую спинку стула, закрываясь, не желая говорить больше о том, чего нет и быть не может: если обсуждать фантазию всерьёз, она перестаёт быть фантазией и становится несбывшейся действительностью — оттого сильнее болит.       Но Эллиот уже мельтешит в воображении неугомонным маятником. Маятник качается от "не такой уж и юный" до "изолируй себя от общества, Юэн", от "он ни о чём не подозревает" до "он сам этого хочет" — уродливые крайности даже в комбинации друг с другом остаются уродливыми. На их пересечении Юэн находит оправдания и ненавидит себя за попытки оправдываться.       Но со стороны должно быть виднее. Может, сторонний Том более объективен, чем вовлечённый, увлечённый, привлечённый к моральной безответственности Юэн.       — Думаешь, Эллиот... Эллиот тоже?.. - мямлет он с робкой надеждой, но осекается, устыдившись. — Чёрт. Вообще неважно. Забудь.       Если сказать Тому "забудь", он на скрижали высечет то, что следовало забыть.       — Элли тоже пускает на тебя слюни, да, это очень смешно и мило, - тянет Том, и в глазах его плещется придурошный азарт. Он тараторит: — Я же не говорю тащить его в кровать, просто, ну, дай себе шанс, попытка не пытка, так ведь? Вы нравитесь друг другу до нелепого очевидно, но Элли...       — Эллиот, - на автомате поправляет Юэн, стараясь не циклиться на "Элли пускает на тебя слюни" и "вы нравитесь друг другу".       Неужели это действительно так?       Том не ведёт и бровью, продолжает:        — ... Элли ссыт признаться, потому что ты старше, а ты ссышь признаться, потому что он младше, - чужая наглая ладонь хлопает Юэна по колену, и, задрав подбородок, Том резюмирует: — В ваших хождениях вокруг да около нет смысла.       Ах ты ж.       Для беспринципных говнюков, конечно же, в принципах нет смысла. Ни в совести, ни в морали, ни в репутации.       — Эллиот не просто младше, Том, ему шестнадцать, понимаешь? - Юэн рычит, откровенно злится, и Том, глаза округлив, вжимает голову в плечи. — Будь ему двадцать, а мне двадцать девять, то плевал бы я на эту разницу, но сейчас он ещё совсем маленький для чего бы то ни было.       — Хорошо, ну, подожди до его двадцатилетия, а пока, не знаю, дружи? - чуть не заикаясь, предлагает зашуганный Том. — Звучит, как полнейшая чушь, но ты, похоже, сильно загнался на почве возраста.       Дружи! Будто это так просто.       Юэн изо всех сил пытается дружить, но выходит у него отвратительно, иначе ему не пришлось бы оправдываться сейчас за сцену в Штормовом пределе.       Какое дерьмо. Он ведь предлагал переснять!       — Тогда это будет какой-то сраный груминг, - брезгливо бросает Юэн и падает обратно на спинку стула.       Том моргает, как полоумный.       — Что? При чём тут собаки?       Страшно хочется влепить ему затрещину, но Юэн только устало прикрывает глаза.       — Не понимаю, почему я говорю обо всём этом с тобой, придурок.       — Да я же как лучше хоч...       В возмущенный бубнёж Тома вплетается громогласное:       — Урвали последние! - под звук открывшейся с ноги двери Гарри вваливается внутрь гримёрки, держа в каждой руке по баночке пудинга. — Томми, умник херов, лови!       Одна из баночек летит в коронованную голову. Том умудряется поймать её прямо перед носом, вчитывается в этикетку, кривится, сокрушается:       — Вот чёрт, банановый, терпеть не могу банановый, - он смотрит на баночку Гарри, любопытно вытянув шею. — У тебя какой? - ухмыляясь, Гарри издевательски медленно отрывает фиолетовую фольгу, и Том, подпрыгнув на стуле, вопит: — Черничный! Мой любимый! Засранец!       — Это тебе за тупицу, - Гарри дразнится, показывает язык и в следующее мгновение припечатывает к нему этикетку от своего черничного пудинга.       Том становится грустным, словно щенок, у которого отобрали его замызганный мячик, и опускается до мольбы:       — Пожалуйста, прости, я был не прав, давай поменяемся?       Эллиот, нарисовавшийся за спиной застывшего в дверном проёме Гарри, просачивается внутрь. Юэн прилипает к нему взглядом, как магнитик к холодильнику, но вспоминает слова Тома о пожирании глазами и отворачивается, уставившись в зеркало у противоположной стены.       В зеркале мельтешит Эллиот, и Юэн следит за его мельтешением на поверхности амальгамы. Звуки размываются, став вдруг неважными, он слышит фоном:       — А что мне за это будет? - Гарри в зеркале шагает назад, отрывая пластиковую ложечку от банки.       Юэн не видит лица Тома, лишь его затылок, но он уверен, что лицо у него страдающее.       — Урок географии? - предлагает Том.       Гарри цедит:       — Подумай лучше, - и вонзает ложечку в черничные недра пудинга.       Том, взвизгнув, подскакивает и бросается спасать пудинг, придерживая украденную корону, а Гарри, хохоча, как старая ведьма, уносится от него прочь.       Они исчезают, вместе с ними исчезает шум, и Эллиот, вздохнув, закрывает дверь, отрезает гримёрку от коридора, от гула съёмочной площадки, селит тишину в воздухе, заполненном взвесью пудры и лака.       Он оставляет их наедине друг с другом.       Юэн не осмеливается взглянуть на Эллиота, лишь крадёт его отражение у зеркала. Юэн — самый настоящий вор, и это всё, что остаётся ему — красть: образ, голос, прикосновения. Красть и лгать самому себе.       — Там не было клубничного, но, кажется, персиковый тебе тоже нравится, - Эллиот возвращается на своё место, садится рядом, протягивает пудинг, вынуждая всё же повернуться к нему.       Взгляд Юэна упрямо не поднимается выше выглядывающего из-под манжеты запястья. Он берёт баночку, выуживает её из чужих пальцев так, чтобы их своими невзначай не задеть, и всё же не сдерживается, мажет кончиком мизинца по коже — очередное преступление, короткое и острое.       — Нравится, - хрипло произносит Юэн, всё так же не поднимая глаз. — У тебя вишнёвый? Можешь взять персиковый, если хочешь.       Баночка в руках холодная, а голос Эллиота звучит непривычно тускло:       — Нет, я люблю вишнёвый.       — Разве? - Юэн поддевает ногтем край фольги, на которой отпечатан рисованный персик, отрывает этикетку, и слова его такие тихие, что мешаются с металлическим шуршанием алюминия: — Не замечал.       Эллиот, кажется, не слышит его, молчит, смотрит невидяще на дурацкий вишнёвый пудинг, вертит банку в пальцах. Юэн наблюдает за ним исподтишка, скользит косым взглядом, переступая границу между здоровым любопытством и нездоровой заинтересованностью: до закушенной губы хочется провести ладонью по волосам, разбросанным в беспорядке на лбу, но гримёр оторвёт ему руку за испорченную укладку и сам Юэн себе такую вольность никогда не простит.       Но какой же он, чёрт возьми, красивый. Знает ли Эллиот, какой он красивый? Знает ли, как действует на мужчину вполовину старше его?       После продолжительного молчания Эллиот выдыхает:       — Ты многого не замечаешь.       И надо быть идиотом, чтобы не понять, о чём он.       Юэн понимает, но в первое мгновение сковывающей паники собирается притвориться пеньком. И во второе тоже. В третье он допускает мысль, что притворяться глупо, если учесть, насколько они оба очевидные, как минимум, для Тома, имеющего привычку лезть куда не просят.       Это бесспорно возможность выяснить всё прямо сейчас, избавиться от груза неопределённости, от необходимости строить догадки и никогда не угадывать. В то же время он рискует разрушить то немногое, что есть между ними, и в момент принятия решения Юэн осознаёт отчётливо, как сильно не хочет лишать себя того светлого и хрупкого, что их объединяет.       Он страшно не хочет лишать себя Эллиота, но также не хочет больше плутать в недосказанности, потому произносит осторожно:       — Если я не реагирую, это не значит, что не замечаю, - Юэн набирается смелости и встречает взглядом другой, тёплый от тлеющей надежды взгляд, но приглушает яркую зелень в нём словами: — Иногда не реагировать правильнее. Безопаснее для всех.       Эллиот старается не показывать, как то, что Юэн назвал их отношения небезопасными, задевает его, но он юн и потому гораздо более искренен, чем пытается быть: плечи сникают, линия рта теряет мягкость, и голос спотыкается о согласные — он бормочет неловко:       — А. Да. Наверное, - и гаснет, как свеча.       Юэн проклинает себя за нечаянную жестокость, однако не может отмотать назад или солгать, что не то имел в виду — именно то и имел: их отношения небезопасны для каждого по-своему.       Эллиот не спорит, теребит край этикетки, думает так громко, что совершенно не секрет о чём: у него на лбу написано, какого он мнения о происходящем. Юэн же гадает мучительно, не похерил ли всё парой пусть не грубых, но жёстких фраз.       Они же до сих пор друзья?       Проклятье, они никогда и не были друзьями.       Эллиот наконец срывает фольгу и, смяв её, неожиданно спрашивает, не отводя взгляда от измученной банки в руках:       — Но ты бы хотел? От..отреагировать.       Юэн сглатывает — слишком шумно в установившейся между ними тишине.       — Мне нельзя реагировать.       — Но ты бы хотел? - Эллиот настаивает, катая шарик из фольги в тревожных пальцах.       — Я не смог бы...       — Ты бы хотел?       Он смотрит — так резко и требовательно, что Юэн теряется. Дыхание замирает в груди, и требуется усилие, чтобы разомкнуть связки.       — Ответить тебе — уже отреагировать, - осторожно произносит Юэн, и звучит при этом настолько неуверенно, что проваливает с треском попытку избежать прямого отказа: Эллиот удовлетворённо улыбается — он раскусил его словесный манёвр.       — Зависит от ответа, - мальчишка расслабляется и в следующее мгновение натурально наглеет — тянет руку к руке Юэна, обхватывает напряжённую кисть и наклоняется ближе, пристально глядя в его глаза. — Как бы ты отреагировал, если бы я сделал так?       Стыдно признать, но Юэну горячо, и он понятия не имеет, как реагировать: так, как должно, или так, как хочется. Хочется сжать чужие пальцы в своих и большим пересчитать холмы пястных суставов, но он должен думать чуть дальше сиюминутных желаний, должен осознавать последствия — Юэн осознаёт и потому произносит нечестное, хоть и правильное:       — Сказал бы тебе, что не стоит так делать, - однако ладонь не убирает, не движется даже, чтобы Эллиота не спугнуть, и наслаждается теплом его кожи.       Давно нужно было усвоить, что Эллиот в принципе не из пугливых.       — Почему? Потому что ты не хочешь, чтобы я так делал?       Он сжимает пальцы сильнее, не собираясь смущаться, сдаваться и отступать.       Несносный.       Юэн закапывает себя окончательно:       — Потому что ты потом пожалеешь.       Он мог бы солгать: "да, я не хочу, чтобы ты так делал" — и всё прекратилось бы. Он мог бы изобразить недоумение и безразличие ко всяким проявлениям симпатии, он мог бы быть грубым и резким — он мог бы, если бы не стремился оставить себе немного надежды.       И именно потому, что Юэн не лжёт, не пресекает разговор категоричным "не хочу", Эллиот видит в его уклончивости зелёный свет.       Эллиот всё понимает — даже то, что Юэн сам о себе до сих пор не понял.       — Это же просто прикосновение, - он улыбается мягко, снисходительно, так по-взрослому, что кажется, будто это ему на девять лет больше, чем положено общественной моралью.       Юэн возражает:       — Прикосновение к шестнадцатилетнему подростку не может быть просто прикосновением.       Шестнадцать лет — возраст, в который всё упирается, ломается и крошится. Шестнадцать лет — то, что по мнению Тома ничего не значит, но по мнению Юэна значит невероятно много.       — А если о нём никто не узнает? - Эллиот солидарен с Томом, судя по всему.       Юэн вынимает пальцы из тёплой ладони и говорит чуть резче, чем планировал:       — Дело не в этом. Ты сам не понимаешь, на что идёшь.       Эллиот смурнеет в миг, выдавливает:       — Л..ладно, - и вновь обнимает баночку двумя руками, вертит её, несчастную, думает, а Юэн, спохватившись, боится, что обидел его, и уже открывает рот, чтобы просить прощения, но решает, что так лучше — создать между ними дистанцию, и потому лишь произносит очевидное:       — Ты слишком юный.       Тон против воли извиняющийся — всё же обижать Эллиота он совершенно не хочет.       Эллиот его запросто читает: Юэн для него прозрачный, как полиэтиленовый пакетик, и потому он видит — Юэну жаль.       Жаль, что не может позволить себе желаемое.       Только это Эллиоту и нужно: знать, что возраст — единственное препятствие, и за ним не кроется невзаимность. Не обнаружив иного в глазах напротив, он выдыхает, теряет напряжённость, сообщает как бы между прочим:       — Мне скоро семнадцать, - уголок его губ многозначительно изгибается. — А где семнадцать, там и восемнадцать. Прикосновения к восемнадцатилетнему уже ведь входят в категорию просто прикосновений?       Баночка с персиковым пудингом едва не трескается в пальцах, но Юэн усердно скрывает свою чрезмерную реакцию на невинный по сути вопрос.       Невинный, если не наблюдать пляску чертей в малахитовом пламени взгляда Эллиота.       Юэн одновременно сбит с толку и очарован. Это так наивно — думать, будто они смогут полтора года держаться за ручки — всего лишь, да и в принципе: у них даже вряд ли будет возможность видеться. Но почему-то Юэн сам хочет верить, что всё бы у них получилось — глупо, да, но когда-то и мечта об актёрской карьере казалась глупой.       Он отвечает уклончиво, стараясь, чтобы голос не обнажал его чувства:       — Когда тебе будет восемнадцать, тогда и поговорим, - пластиковая ложечка, прикреплённая к изнасилованной банке, не выдерживает и отваливается. Юэн подхватывает её, но тянется к чужому вишнёвому пудингу и требует: — Дай попробую твой, - меняет тему, чтобы его пылающие скулы не растопили грим.       Эллиот дёргается прочь, вопит:       — Вот ещё! Убери свою ложку от моей баночки! - и смеётся, защищая пудинг, как родное дитя.       — Не жадничай, я немножко, - Юэн почти валится на него, перекинувшись через подлокотники стульев, ловит за предплечье, отчего-то впервые чувствуя себя вправе — они же, вроде как, что-то выяснили. Вроде как, они друг другу даже признались.       — Я не поведусь на это снова! - Эллиот уворачивается от посягательств, но вскоре сдаётся: — Ладно, одну маленькую... - и позволяет залезть ложкой в свою баночку — всё же повёлся. Юэн зачерпывает щедро, падает обратно на свой стул, а Эллиот выносит вердикт: — Ну ты и говнюк.       Вишнёвый пудинг кочует в рот под неодобрительное цоканье. Юэн давит языком кусочек вишни, морщится от кислоты, намешанной с сахаром. Химозный вкус течёт в горло, и это не так уж плохо, но персиковый всё же лучше.       Эллиот рядом так не считает, загружает в себя ложку за ложкой, довольный, улыбается едва-едва, и вряд ли он радуется пудингу, вряд ли не смакует в мозгу их не особо содержательный и в то же время решающий разговор.       Вряд ли Юэн способен не спросить, что он там смакует.       — О чём думаешь?       Эллиот скребёт ложечкой по дну, усмехается, чистосердечно выкладывает:       — О твоём подарке на моё восемнадцатилетие.       Его тон ровный, а Юэн почти давится. Почти — потому что он крайне талантлив во владении собой.       Может быть, Эллиот совсем не то имел в виду...       О, разумеется, именно то он и имел в виду, эта маленькая пубертатная гормональная катастрофа.       Юэн выстанывает жалобно:       — Эллиот... - так он умоляет не подкидывать пищу его шальному воображению и усиленно блокирует образы, которые то посылает.       Подарок на восемнадцатилетие. Боже.       — Что? Мечтать Эллиоту тоже нельзя? - размечтавшийся Эллиот сам розовый, как его чёртов пудинг, но хихикает, смотрит так ласково, что в груди жжёт, и добавляет: —Можешь называть меня Элли, кстати.       Ух ты. И с чего бы вдруг?       — Ты же не любишь, когда тебя так зовут.       — Люблю, - он кивает утвердительно и смущается пуще прежнего. — Потому что так меня зовут только самые близкие.       Вот как.       Значит, только близкие. Юэн крутит мысленно нежное Элли, и ему тепло внутри то ли от мягкости сочетания букв, то ли от включения в круг близких, то ли от игристого взгляда, обращённого на него.       От всего сразу, наверное.       Он улыбается, и кажется, он счастлив.       — Хорошо. Спасибо за пудинг, Элли, - Юэн пробует новое имя, и оно ложится на язык непривычно легко, будто Эллиот всегда был для него Элли, только Юэн боялся признаться себе в этом. Зато в том, что у Элли дерьмовый вкус, он не боится признаться: — Вишнёвый, кстати, не очень.       И тут же получает тычок в плечо.       — Вот и отлично, весь вишнёвый достанется мне одному.       Эллиот-Элли капризно высовывает язык, сминает пустую банку вместе с ложечкой в ней и уверенно отправляет снаряд в мусорку возле двери. Он промазывает, и Юэн, ухмыляясь злорадно, наблюдает его унылое путешествие до непобеждённой мусорки.       Юэн думает о том, что не так уж плохо попробовать: быть аккуратным, двигаться осторожно, будто ползёшь по тонкому льду, но всё же двигаться — к тому, кто нравится, кому нравишься ты.       Элли, конечно, непозволительно юный, но Юэн достаточно взрослый, чтобы контролировать ситуацию. Всегда будет возможность нажать на тормоза, но ведь сейчас что-то есть между ними — не только разница в возрасте, но и то, что прячется за ненавистью во взгляде Эймонда — и ради этого стоит рискнуть.       Может быть, желание обрести счастье не такое уж страшное преступление.       Может быть — и Юэн в этом почти уверен, — страшнее упустить шанс.