***
Римус заварил для них чай и принял душ, и когда ночь уверенно заявила право на свое появление, они переместились в спальню. – Как прошел твой день? – усталый и сонный спросил его Сириус, опрокидывая себя на постель в неразбериху скомканного в ногах Римуса одеяла. Прислонив к изголовью подушку, он читал книгу, но из-за тусклого света лампы слова расплывались, и он, протерев глаза пальцами, отложил ее в сторону, чтобы Сириус мог занять ее место в его руках. – Как обычно, – с обыкновенной ему покорностью он прикрыл веки, как только Сириус подполз ближе, украдкой целуя его и устраиваясь под боком. На нем серая растянутая футболка, давным-давно ставшая домашней, поскольку Сириус не жалел вещей, страстно желая стащить их с него, и глядя на нее, он забрался ладонью под тонкую ткань, прижавшись к горячей коже, зубами оттянув ворот, поскуливая в немой просьбе избавиться от нее. Римуса раздражала его постоянная потребность в близости, и прежде всего он злился на то, что не мог ему отказать. Положив руку поверх его ладони, оставляя между ними миллиметр хлопковой ткани, он нашел ямочки между пальцев, останавливая их движение. – А твой? Сириуса легко было отвлечь разговорами, особенно, если дать ему волю вести собственный монолог. Он рассказывал, как весь перепачкался в моторном масле, и Римус пытался представить его в полурасстегнутой рубашке с прилипшими от пота ко лбу темными волосами, кожа блестит под люминесцентными лампами, и вокруг все горит, все, даже сам Римус, начиная от кончиков пят до кончиков пальцев. Грудь Сириуса податливо прижалась к нему, пытаясь срастить их сердца вместе, чтобы даже их ритмы звучали в унисон, и Римус уступил, принимая на себя его вес. В кровати было достаточно места, чтобы уместить их неуклюжие тела, но Сириус всегда хотел заполучить себе все пространство, даже то, которое принадлежало Римусу, даже самого Римуса, потому что он тоже принадлежал ему, поэтому он карабкался на него, подминая под себя простыни и продавливая коленом матрас между ног Римуса для удобства. – Представь, мне пришлось ходить так полдня, – не прерываясь, рассказывал он, машинально запуская пальцы в чуть влажные после душа волосы Римуса. – Я бы оставил за такое обслуживание огромные чаевые, – прижавшись губами к его виску, Римус улыбнулся от ощущения твердости, которое овладевало Сириусом, натягивая его кожу, как грубый мрамор на нежной с виду скульптуре. – М-м, – заинтересованно протянул Сириус, – насколько огромные? Соизмеримые с… – его рука скользнула вниз, под резинку штанов, нарушив тем самым прежнее удобство, и Римус столкнул его с себя, потянувшись за пачкой сигарет на тумбочке. Даже после стольких лет вместе Сириус по-прежнему находил его привлекательным. Римус представить себе не мог почему, и иногда ему казалось, что это происходило из жалости, поскольку жалость к самому себе перевешивала здравое представление о его внешнем виде и общем состоянии, которое за последние годы достигло морских глубин. Так легко было любить Сириуса, но насколько легко это удавалось ему? Любить Римуса? Ему казалось, что это непростая задача, но справлялся он с ней поистине превосходно. – Завтра у меня выходной, – намекнул Сириус, жадно наблюдая за игрой света на губах Римуса, которые лениво обхватили фильтр, покачивая свертком вниз и вверх. Над его верхней губой и снизу на подбородке уже несколько дней не сходила щетина, становясь все гуще, и Сириус прижимался к ней своей гладковыбритой щекой, мозоля себе кожу. – Мы могли бы сходить куда-нибудь. Только не говори, что не хочешь, мы уже давно никуда не выбирались. – Если ты хочешь, – Римус положил свою руку ему на спину, прижав за плечо поближе. – Нет, – его брови нахмурились, – если ты хочешь. – Но ты же сказал… – Я знаю, что сказал, – Сириус легонько стиснул его подбородок, и направил к своим губам, чуть не опалив передние пряди. – Мы оденем тебя в те бежевые брюки, которые так хорошо на тебе сидят, но которые ты считаешь маркими и непрактичными, и я сделаю для тебя лучшие фото, чтобы все, кто их посмотрит, сказали, что эти штаны смотрятся на тебе обалденно. Дальше мы посадим тебя в твою любимую кофейню среди пыльных книг, от запаха которых у меня пропадает весь аппетит, и потом, быть может, если мне повезет, я смогу нечаянно пролить на тебя кофе, чтобы тебе пришлось поскорее их снять… – Сириус, – не скрывая улыбки, Римус отвернулся, чтобы выпустить дым под натиском пальцев на своем лице, и заметил, что вряд ли уснет без разрядки. – Мне нужно пространство. – Забирай мое, – заострённые клыки прикусили краешек губы и чуть оттянули, дразнясь и играясь, как с любимой игрушкой. – У меня всегда найдется для тебя уютное местечко. – Если не возражаешь, – он приподнял брови, сунув сигарету обратно, и пригласительным жестом нажал на грудь Сириуса, опуская его вниз. Он любил Сириуса. Любил, что Сириус принимает его в любом настроении, даже когда Римус лениво водил пальцами по своим губам с тлеющим фильтром до тех пор, пока он пеплом не осыплется на его кожу и простыни, оставляя грязные следы на постельном. Приподнимаясь, Сириус приближался за порцией дыма, который тонкой струйкой Римус выдыхал через сомкнутые трубочкой губы, и затем блаженно прикрывал глаза, возвращаясь вниз, снова заставляя Римуса забыть о тлеющей между пальцев сигарете. Он целовал его везде, где только хотел, блаженно и мокро припадая губами к грубой коже рук и мягкости живота. Римус привык к вольности Сириуса, когда дело касалось постели. Между ними уже давно не было смущения или лишних вопросов, их заменило доверие, с которым они отдавались друг другу, отбросив в сторону развлечения, на них не было времени, было ясное понимание, что и как делать. Иногда ему нужен был перерыв, поскольку чувства и эмоции овладевали им настолько, что становилось тяжело накапливать их внутри себя. Под рукой всегда были бумага и карандаш, это требовало времени, но Сириус никогда не любил останавливаться, не тогда, когда в нем трепетало столько пылкости, страсти, энергии и желания, что только шло на пользу творчеству. Он не смел жаловаться, переводя все внимание на себя, со всеми всхлипами, стонами и руками на собственном теле. Наблюдать за ним было сплошным удовольствием, и Римус с дрожью в коленях приподнялся, освобождая руки, чтобы их боль была обоюдной. Лежа на лопатках, Сириус выгнулся под рукой Римуса, придерживающего его за талию, чтобы перевернуть на живот. На его плече горели розовые следы от трения простыней, которые Римус с ревностью заменил собственными поцелуями. Гибкость его тела была ему знакома, он почти наизусть выучил расположение родинок, шрамов от ветряной оспы на пояснице, ожог в форме полумесяца на плече. Это его. Он сможет узнать его тело на ощупь, не открывая глаз, в темноте, по кусочкам. Когда они такие, Римусу кажется, будто им снова по двадцать, но в звуках шлепков больше не возникает смущения или стыда, это естественно, это ясно. Запах Сириуса теперь его запах. Их запах. Их голоса. Их прикосновения. Общее. Целое. – Напиши обо мне, – слова терялись в скомканных простынях, – напиши, как сильно ты меня хочешь. Римус ничего так сильно не хотел в своей жизни, как он хотел Сириуса и хотел писать о Сириусе, все, что угодно, их диалоги, его описание, крошечные рассказы с тонкими мелочами. Его любимая книга, то, как он ненавидел ранние подъемы, вечные соревнования на ловкость, когда он подбрасывал крекеры, чтобы те попадали ему прямо в рот. Надрывистый голос, когда они близились к разрядке, с мольбой из уст нечестивца. Римус знает, что отвечать бесполезно, поскольку Сириус не слушает, он в прострации, и это вызывает самозабвенную улыбку на его лице, жестокое самолюбие, когда мужчина, которого хочет каждая женщина, встречающаяся у него на пути, разваливается прямо в его постели. Его мужчина. В их постели. Римус не любил признания во время занятий любовью, но Сириус их заслуживал. Он любил Сириуса, а Сириус любил его. Со временем эти слова осели внутри них, как самая очевидная вещь, не требующая доказательств, и все же они по прежнему считали своим долгом напоминать об этом время от времени. Так, после того, как они падали на кровать, уставшие, с новыми синяками на блестящей от пота коже, кто-нибудь приподнимался и занимал свое место сверху, делая расслабляющий массаж, целуя бедра и спину, пока сон не пригреет их в своих ласковых объятиях. – Ты же побреешься завтра? – спросил Сириус полушепотом, опустившись с ним рядом. Щека Римуса прижата к подушке, челюсть неестественно сдвинута и нос топорщится кверху. Уставший. Счастливый. Любимый. – Не мечтай, – пробубнил Римус и отвернулся, и Сириус чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, прижимаясь к его щетинистой коже, как к шерстяному одеялу. Он любил Римуса. Не важно, что этот человек хотел делать по жизни – пока он рядом, Сириус будет любить его до конца своих дней, до последнего вздоха, и если вселенная захочет это остановить, он спрячет их подальше от ее зорких глаз, ослепив сиянием сверхновой звёзды, потому что Римус заслуживает всей той любви, которую Сириус для него создал. Они знают язык любви, на котором они говорят друг с другом уже много лет, и когда Римус просыпается раньше, чтобы приготовить завтрак, Сириус наблюдает, влюбляясь в него снова и снова, пока Римус чуть краснеет, будто они делают это впервые. – У тебя след на щеке, – признался Сириус, указывая пальцем на то место, где красные полосы от подушки пересекали белесый шрам. – Хочешь его заменить? – его брови приподнялись и опустились, Римус смотрел лишь секунду, но этого было достаточно, чтобы Сириус подобрался к нему, пытаясь укусить за щеку, и между ними завязалась драка, пока один из них не оказался прижатым к стене со следом от зубов. – Ты сам предложил. Хлеб выпрыгнул из тостера, испортив момент с поцелуем, и они рассмеялась. Римус взглянул на Сириуса, который тоже смотрел на него, не отрывая взгляда, словно ожидая его дальнейших действий, и думал, что однажды напишет о нем целую книгу, и это будет самая прекрасная история из когда-либо написанных. Он бы хотел научиться подбирать слова, но не мог дать название тем чувствам, которые испытывал к нему, потому что однажды он понял, что они пересекали грань между любовью и дружбой, и он никогда в жизни не испытывал ничего подобного к кому-либо другому. – Давай сходим на свидание, – сказал он, притянув его к себе, пальцем подцепив резинку его домашних штанов. – Ты приглашаешь? – с горящими глазами Сириус прислонился к нему, навалившись грудью, оба были ещё без рубашек, так что их тепло передалось друг другу. – Нет, ты приглашаешь. Разве предложение пролить на меня кофе уже не в силе? – Мы можем устроить это хоть сейчас, – его руки легли на задние карманы, медленно заправляя в них пальцы. – Но какой в этом толк, если я могу уложить тебя на полу прямо здесь? Римусу было трудно устоять, когда Сириус смотрел на него, как на самое желанное сокровище в своей жизни, которое он, став пиратом, поклялся завладеть ценой всех морей и океанов, которые ему предстояло переплыть. Это была красивая метафора для поэта, коим он не являлся, предпочитая свободолюбивую прозу, но однажды Сириус сказал ему, что поэзия – это не мастерство и изящество рифмы, а искусство очаровывать. – Только не на полу, – умоляюще произнес Римус, приподняв подбородок, чтобы Сириус положил голову ему на плечо, прижавшись губами к шее, – моя спина этого не переживет. – Тебе всего тридцать, дорогой мой, не веди себя так, будто ты при смерти, – пальцы сжались на его ягодицах. – Видел наших соседей Поттеров? В свои шестьдесят они ходят на утренние пробежки, может, нам стоит взять у них пример? – Для начала неплохо было бы просыпаться чуть раньше полудня, – парировал Римус, найдя ямочку между лопаток, и маленькими шажками добрался до татуировки чуть выше, опустив на нее взгляд и оставив отпечаток своих губ на его плече. – Но меня и так все устраивает. – Меня тоже, – тихо ответил он, и Римус почувствовал его улыбку поверхностью своей кожи. – Ладно, давай накормим тебя, – чуть отстранился он, разворачивая голову Сириуса так, чтобы взглянуть ему в лицо, заметив на нем вопросительно приподнятые дужки бровей насчёт того, почему только его. – Талант должен быть голодным. Но Сириуса это не устраивало, он тянул Римуса за собой, нарезал хлеб для тостов, намазывая его всем, что было у них в холодильнике, и ставил на тарелку со словами: «Никаких поцелуев, пока не доешь». Иногда он делился тем, что готовил для него Римус. – М-м, это очень вкусно! – с набитым ртом. – Боже, я достиг пика гастрономического удовольствия. Невероятно. Ты должен это попробовать, – протягивая вилку с наколотым на нее шпинатом и кусочком омлета, – давай, иначе я подумаю, что ты подсыпал туда яд. – Я попробовал, когда готовил, – покачал головой Римус, отворачиваясь, потому что не любил завтраки из яиц, и готовил их исключительно потому, что Сириус не мог по утрам есть ничего другого, а хлопья с молоком Римус отказывался принимать за нормальную пищу. – Лжец, – протестующе заявил Сириус, поднося столовой прибор все ближе ко рту Римуса, – оно не соленое. – Чушь, – Римус поднялся со стула, продолжая уворачиваться всевозможными способами, пока Сириус гнался за ним, с надрестнутыми в улыбке губами, не позволяя ему добраться до солонки. – Я добавлял соль! – Значит, попробуй. – Если тебе мало, возьми и добавь сам. – Я хочу, чтобы ты попробовал, – кусочек почти соскользнул с вилки, если бы Сириус не прижал его к щеке Римуса, преградив собой обратный путь до стола. – Жуй, – с довольным выражением произнес он, сунув вилку ему в рот. Римус медленно зашевелил челюстью и проглотил омлет, чувствуя привкус яиц на языке. Шпинат ненамного спасал положение, но затем Сириус приподнялся на носочки, вытянув губы и поцеловав его. От него пахло зерновым кофе. – Так лучше? В мире так много произведений искусства. Кто-то лепит скульптуры, кто-то возводит замки, кто-то рисует картины, кто-то пишет романы. Римус посвятил жизнь, пытаясь найти свое место в искусстве, но так и не смог, ни то, ни другое ему не давалось. Но Сириус был тем, кого в искусстве именовали музой, он был его музой, его вечным вдохновителем. – Подожди, – попросил он, выставив указательный палец, а затем быстро пересёк комнату, схватив со стола блокнот, такой же, какой лежал в каждой из комнат на случай, если хорошая мысль постигнет его светлую голову, и стал записывать. Сириус ждал, как всегда, не двинувшись с места, словно Римус писал с него портрет. Он следил за ним взглядом, покорно дожидаясь приказа, когда можно будет вернуться к завтраку. Кинув быстрый взгляд на чашку кофе, которая осталась на столе, он пожалел, что не успел взять ее, поскольку напиток к тому времени почти остыл. Наконец, Римус закончил и подошёл к нему, вручив раскрытый блокнот ему в руки. Сириус прочитал все от начала до конца, не упуская из внимания каждую букву, зачеркнутую и вычеркнутую, переписанную и вставленную заново, изменяющую слово или опровергающее его суть. – Это обо мне? – спросил он, прижимая к себе раскрытый блокнот, прохлада страниц коснулась его груди, и он пожелал, чтобы эти слова оставили на нем отпечаток. – Тебе нравится? – кусая кончик большого пальца, Римус посмотрел ему в глаза, не найдя в них ничего, кроме искреннего восхищения. – Мне нравится все, что ты пишешь. А это, – он развернул блокнот, – я бы добавил в свою коллекцию. Коллекцией Сириус называл свои любимые выражения и высказывания, которые когда-либо выходили из-под пера Римуса, вытатуированные на его коже. Любить его так сильно, будто завтра никогда не наступит. Эта фраза одна из первых появилась у него чуть выше левой лопатки. Затем на плече, грудине, бедре, безымянном пальце, превращая его тело в записную книгу, где каждая строчка содержала в себе столько любви, сколько весь мир и целая вселенная не вместили бы разом. Глядя на них, Сириус чувствовал себя любимым, а Римус понимал, что этот человек с ним навсегда. В такие моменты, как этим утром, Римус вспоминал, какое оно на вкус – счастье, потому что однажды он едва не утратил его, и тогда с его губ слетела ещё одна фраза, став одной из любимых для Сириуса. Мне не нужно все счастье в этом мире. Мне просто нужен был ты. – Это ещё не совсем идеально, – Римус облизал губы, возвращая себе блокнот и откладывая его в сторону. – Мне не нужно, чтобы все было идеально, – он подошёл к нему, положив его лицо между своими ладонями, – ведь и мы с тобой тоже не идеальны, но это, – он кивнул в сторону отложенного блокнота, – это красиво. Потому ты мне и нравишься. Поэтому я и влюбился в тебя. Поэтому, Римус, я люблю тебя и хочу прожить с тобой всю свою жизнь. До конца. Только с тобой. С самым идеальным мужчиной для меня. Понимаешь? Для меня – ты идеален. И я хочу тебя со всеми твоими неидеальными мыслями, которые на самом деле кажутся мне потрясающими. Со всей твоей нелюбовью к омлету, соленому попкорну и гавайской пицце. – Ананасы в пицце – это уже перебор. Сириус рассмеялся, сжимая его щеки большими пальцами. – Говорит человек, который обожает оливки, – ему пришлось вновь ухватиться за него, поскольку Римус боднулся, отведя голову назад, как несносная лошадь, не дающая взять себя за поводья. – Видишь? По-твоему я идеален? Многие говорят, что я тебя выдумал, но я бы не смог сделать это со всеми твоими погрешностями и недостатками. Я рассказывал о тебе своим друзьям, и все они сказали, что такого идеального человека не существует. Если бы они тебя знали, они бы сказали иначе, но правда в том, что тебя не знает никто. Тебя настоящего. Все они знают совершенно другого Сириуса Блэка. И вот они – два совершенно простых, далеко не идеальных человека, которые так стремятся стать чем-то идеальным вместе, стараясь прожить эту жизнь теплее и счастливее, создать нечто свое собственное, что, возможно, со стороны будет выглядеть криво и косо, но для них это будет самой идеальной вещью на свете. Так выглядело их счастье. Так выглядела их любовь. Существует красивое высказывание о том, что настоящая любовь найдет тебя в любой вселенной, снова и снова, но правда в том, что Римус не хотел никакую другую вселенную, он хотел эту, где они с Сириусом те, кто они есть, и их любовь именно такая. Римус мог писать сколько угодно грустной прозы, но Сириус всегда был самой прекрасной поэзией его жизни. – Значит, свидание? – Сириус вернулся за своей чашкой кофе, который все ещё оставался теплым. – Да, только… – Римус подумал, пройдясь языком по внутренней стороне губы, – давай без этих твоих разговоров. – Римус, – позвал он, как только тот присоединился к нему за столом, и подвинул стул поближе, – ты писатель. Я знаю тебя почти двадцать лет своей жизни, и ты всегда им был. Господи, да ты вспомни, как ты писал мне письма в школе. Кто этим вообще занимается? Римус со смущением подумал о своей юности и о том, что Сириус до сих пор хранил его письма. Одно из них было приклеено на холодильник, где рукописью была написана фраза, которую Сириус однажды принял за слова Римуса. «Это Битлз», – ответил он, и Сириус сказал, что у них есть потенциал, чтобы очаровать его тем же способом, что и Римус. – Я имею в виду, что необязательно вести затворнический образ жизни. И я спрашиваю тебя о том, чем бы тебе хотелось заняться, потому что для меня действительно важно, чтобы ты хоть немного отвлекался от этой рутины. Сиди сколько хочешь в своем творческом кризисе и поливай грязью знакомых редакторов, но не закрывайся от меня. Римуса всегда поражали две вещи – Шекспир и звезды, и когда он рос, ему казалось, что Сириус был написан Шекспиром, когда тот, сидя под звёздами, сочинял о нем, болтая с луной. Мальчик с глазами цвета синего неба. Мужчина с голосом, призванным петь серенады. Римус писал ему письма. Сириус сочинял для него песни. Ему всегда нравилось, как он складывал слова в предложения, и как музыка лилась из-под струн гитары. Римус так не умел, но именно тогда он подумал, как сильно ему бы хотелось сделать его своей поэмой, элегантным отпечатком в истории литературы. Сириус складывал рифмы, а Римус наполнял их жизнью. Так зародился роман – не на страницах, а в жизни – красивый и яркий, и Римус пообещал, что однажды он облачит его в изложение, и с тех пор вся его жизнь наполнилась этим романом, он жил им и жил в нем, он был его главным героем и его лирическим персонажем, он любил его и любил человека, для которого он его писал, и он надеялся, что, в отличие от книги, их роман никогда не закончится.***
11 июля 2023 г. в 12:46
Первый человек, бросивший ругательство вместо камня, стал творцом цивилизации, и Римус был ему благодарен, пользуясь щедростью давнего предка, поскольку слово было его лучшим другом и злейшим врагом в одночасье. Каждый раз, когда он перечитывал собственные черновики, ругань лилась с его языка похлеще, чем лай дворовых собак, поскольку ему казалось, что он никогда не достигнет того мастерства, которое за годы писательской практики оттачивали великие классики – Ремарк, Хемингуэй, Фицджеральд и многие другие. Стоили ли его тексты всех тех усилий, которые он прилагал в их написании?
– Мне нравится, как ты пишешь, – говорил ему Сириус, пальцами прикасаясь к рукописным текстам, будто хотел оставить на себе их отпечаток.
– Нет, это откровенно плохо, – он указал на экземпляр в руках Сириуса.
– Твоя критика, дорогой мой, слишком субъективна. Тебе нужен свежий взгляд. Может, отнесешь несколько своих текстов в издательство?
– Но что я им дам? У меня нет ни-че-го.
– Разве? – Сириус развернулся, бесшумно положив ладонь на стопку печатных работ, небрежно сложенных на краю стола, которые составляли лишь четверть из имеющегося у Римуса литературного материала. – Можно начать с малого.
Римус молчал, а за окном под ногами прохожих шелестела листва. Он приподнял голову, чтобы посмотреть на человека, разгуливающего так близко к их дому, но это оказался соседский пёс. В разгар осени весь двор был усыпан опавшей листвой, так что любого, кто так или иначе проходил мимо, можно было узнать по шагам. Шаги Сириуса всегда отличались, хотя Римус не мог объяснить чем. Он услышал их позади себя, а затем его руки обняли его со спины, и рокочущее раздражение постепенно начало угасать.
Римус хорошо помнил, как впервые влюбился. Тогда ему казалось, что виной тому залитые оранжевой палитрой заката осенние пейзажи – малиновые крапинки на золотистых листьях, напоминающие редкие веснушки на лице Сириуса, которые ещё не успели побледнеть после летнего сезона. Чувство было детским, не таким, как в юношеские годы. Он думал, что встретил друга, а спустя несколько лет понял, что в нем зародилась любовь.
С тех пор каждая осень для него – пора трепетных воспоминаний. Он дорожил ими так сильно, что пытался воссоздать их на бумаге, оживить героев на страницах романа, закупорив между строк времена их юности. Собирая ее по кусочкам, Римус начинал погружаться так глубоко, что цеплялся к каждому неверно подобранному слову, искажающему восприятие. Он пытался создать что-то идеальное, но постоянно чувствовал себя вне его досягаемости, сердился и впадал в уныние, швыряя помятые листы бумаги в урну, вокруг которой начинало образовываться кладбище списанных в утиль черновиков.
Иногда он замечал, как Сириус подходил и подбирал один из них, пробегался взглядом и издавал один из тех вздохов, которые означали: «Это был неплохой вариант». У Римуса возникало желание достать с книжной полки Джека Лондона, запустив его прямиком в Сириуса со словами: «Вот это неплохой вариант», но после того, как он однажды так сделал, Сириус не разговаривал с ним весь оставшийся день, чего Римусу снова переживать не хотелось.
– Чем бы ты хотел заняться? – спрашивал Сириус, когда в порыве чувств Римус заявлял, что с писательством все кончено. Внимание Римуса в такие моменты обращалось к неказистой глиняной вазе, которую они однажды сделали в гончарной мастерской. На ней было пару трещин и небольшой скол у самого горлышка, но ни у одного из них не поднималась рука избавиться от нее. Чем больше пыли скапливалось на ее поверхности, тем чаще Римус видел в ней олицетворение их отношений до тех пор, пока Сириус не брал тряпку и не вымывал ее, выбрав какое-нибудь новое место, чтобы привнести небольшое новшество в интерьер. В очередной раз, когда слова были сказаны, и вопрос задан, Римус ответил.
– Я не знаю, – его мысли скользнули к протянутой руке Сириуса, которой он протер глаза.
– Ты мог бы помочь мне в мастерской.
– Я ничего не смыслю в автомеханике, – сварливо отозвался он, вжав голову в плечи, словно это делало его незаметным, на что Сириус терпеливо пожал плечами.
– Это не проблема, я мог бы тебя научить.
Каждый раз, когда он задерживался в автомастерской, разбираясь с моторами, двигателями и всей ее подноготной, Римус чувствовал облегчение, что выкрал чуть больше времени для своего одиночества, которое могло способствовать полету фантазии и задержавшийся музе. Но по итогу сидел в тишине, выстукивая беспорядочный ритм кончиком карандаша, истратив бумагу на одно предложение, переписанное десяток раз в разных аранжировках.