солнце мое
молча лечи
Завсегда чёрствый и серьёзный Игорь был известен всему участку за то, что не носил форму, ставил на свое увольнение, распахал брусчатку на мусоровозе, не умел открывать двери и бил в табло всем неугодным. Его лишний раз не трогали, потому что боялись оказаться в этом списке, испуганно переглядывались, если кто-то осмеливался с ним поспорить, кто-то сразу начинал ставить на тяжелые черепно-мозговые несчастного. Нет, в участке Игорь, конечно, не дрался, держал себя в руках и острил, но и это было не из приятного. Усмирялся он только в кабинете Прокопенко; он оказывал на него какое-то чудесно-неизвестное действие. В общем, витала вокруг товарища майора не самая положительная аура. Когда в участке нарисовался Дима со своей смешной нелепостью и энергией, всем стало безумно любопытно, во что такой дуэт выльется. Всем казалось, что стажер ходит по грани, донимая Грома кучей вопросов обо всем на свете. Прямо четырехлетний ребенок в полицейском мире. И каждый раз удивлялись: Игорь сдержанно объяснял, не по полочкам раскладывал, но и кулаком по столу (или по лицу) не стучал, стажера не игнорировал. Шутил, конечно, но по-доброму, улыбаясь. Цветков даже усомнился в том, точно ли это Игорь, осмелел и, решив попытать удачу, расшутился насчет Чумного Доктора. Прокатило: его просто проигнорировали. Все дозволено? А Дима все так же и ходил хвостиком со своим альбомом, постоянно во что-то вляпывался, косячил, но ни разу не получил выговора, а неприятную ситуацию с начальством будто и забыли. Это становилось делом, которое требовало срочного расследования. Идеи были разные: они на самом деле друг друга ненавидят, но им приказали работать вместе; Игорю просто плевать и он не хочет тратить энергию на своего подопечного; и последняя, которую особо не рассматривали ввиду абсурдности: они встречаются или планируют встречаться. После закрытия дела Чумного Доктора ситуация стала еще запутаннее, и последний вариант внезапно стал первым, а те, кто его предложили, хитро улыбались и подначивали остальных своим «а мы говорили». А против предоставить было нечего: мелькнувшая в деле Юля Пчелкина вообще больше рядом с Игорем замечена не была, Дима же терся вокруг него сутки напролет, уходили и приходили они вместе, даже о чем-то шушукались и заимели общие, понятные только им двоим, шутки. Кроме того, подмечена была и еще одна деталь: Игорь вообще перестал замечать всех остальных, вяло отмахиваясь от конфликтных и острых ситуаций. Федор Иванович пытался пресекать слухи, убежденный в том, что он-то узнал бы о таком первым, но вскоре понял, что ему тоже хочется немного посплетничать, а потому присоединился, хоть и косвенно, изредка подслушивая, о чем говорят подчиненные и всякий раз провожая напарников взглядом до самой двери. Нет, вариант поговорить с Игорем он не рассматривал, потому что это означало бы, что он немного верит этим глупым слухам. А он не верил. Не верил до тех пор, пока одиночная манера работы и отталкивающий способ общения стали применимы только к остальным сотрудникам, а Диме отдавалось видимое предпочтение, потому что ему было позволено копаться в оставленных на столе делах, гоняться за преступниками бок о бок с Громом, подкалывать его, сидеть с ним за одним столом, приносить ему кофе и просить его принести кофе. Участок только и успевал удивляться: каждый раз теория подтверждалась все более очевидно, но всем очень нравилось следить за развитием событий. Пока названная сладкая парочка проводила время в приятной компании друг друга где-то за пределами участка, были сделаны ставки, и, по несчастному стечению обстоятельств, варианты были оглашены слишком поздно. Игорь вытащил пятьдесят рублей из кармана, доложил их в кучу последнего-первого варианта, а потом собрал ее, вручил Цветкову со словами «держи, купи себе личную жизнь» и пропал в кабинете Прокопенко, оставив Димку на растерзание коллег. Дима тянуть со спасением не стал и тоже сбежал в кабинет и только там понял, что Игорь сделал и как теперь на них будут смотреть. Когда Дима только пришел в участок, его сразу любезно предупредили об опасностях работы с Громом, а Цветков даже прилепил на его стол наклейку «не влезай. Убьет» с символичной молнией на ней, чтобы Дима не дай бог не попал в неприятную ситуацию. А Дима этих опасений не понял — да, неприятные моменты были, ему до сих пор очень стыдно за тот случай со Стрелковым, но что страшного-то? Но дальнейшие перемены заметил даже Дима, но виду не подал и спрашивать не стал, а потом привык. А потом влюбился, но виду тоже не подал. Спрашивать об этом, само собой, тоже не стал, это же вообще безумие какое-то, самоубийство. Пятидесятирублевая купюра впервые так много для него значила. Даже миллионы не дали бы ему такого шанса, а она дала. Поэтому на следующий день он решился спросить Грома о том, что он думает на этот счет. Он жевал шаверму и ответил не сразу даже после того, как дожевал, да и выглядел немного растерявшимся от, кажется, вполне обычного вопроса. Неужели так сложно ответить, что он думает о слухах? — Дим, я думал, это очевидно, — Дима в тот момент тоже немого оторопел и подумал, что неправильно понял ответ. — Что очевидно? — Да забей. Грому всегда что-то было очевиднее, чем ему, поэтому Дима действовал по выверенной схеме: понять, что он не догоняет; понять, что конкретно он не догоняет; догнать. Два пункта он решил еще на той же крыше, грея ладошки о свою шаверму, а с третим пришлось помучаться еще неделю. Тогда Игорь внимательно рассматривал портрет, который Дима составил по описанию обратившейся в полицию женщины, а проходящий мимо Цветков не придумал ничего умнее, чем спросить: — Что, понравился, Гром? — Женщина вон говорит, что он брюнет, а не блондин, так что нет, не очень. — И высокий, — прочел на листе с рисунком Цветков, продолжая свое издевательство. — Это вообще мимо, согласен. Вот что действительно очевидно, подумал тогда Дима, пораженно глядя на своего напарника. Тот, как ни в чем не бывало, продолжил разговор с пострадавшей. За этим разговором последовало короткое расследование, задержание и веселый вечер в Громовской квартире. Холодно для крыш было. По паре бутылок пива на каждого, арахис, очень откровенный разговор — все по канонам идеальных свиданий. Вот так и порешили. Теперь шутить про них было безмолвно запрещено под страхом мучительной смерти. Самым странным в этих отношениях Диме казался резкий переход, свидетелем которого он становился каждый вечер, когда за Игорем закрывалась дверь в квартиру, снова обсыпая их штукатуркой. После этого момента суровый майор удалялся на кухню, чтобы придумать ужин из чего-то, что лежало в холодильнике, пока Дима наспех переодевался в свою (присвоенную) одежду и присоединялся, попутно рассказывая очередную сплетню, которую услышал на работе, когда наливал кофе из кофемашины; пересказывая сюжет фильма, который хотел посмотреть; умоляя Игоря не добавлять лук в омлет; просто молча приходил, прижимался и смотрел на сковородку или кастрюлю. — …А я стою, слушаю, думаю, ну дурак, — Дима ошибочно принял шуршание пакета за шипение масла и влетел в кухню, не успев даже до конца надеть футболку и закончить свою историю. — Что на ужин? Игорь упал на стул и драматично на нем развалился, но потом собрался и встал, чтобы оторвать Диму от изучения содержимого пакета и притянуть его к себе, обнимая за плечи. Дима в ответ на такой жест слегка привстал и чмокнул в нос своего уставшего парня. Когда никого не было рядом, было столько разных способов выразить чувства. Они делали это слегка по-разному: Диму очень смущало говорить нежности, поэтому он обычно действовал; Игорь стеснялся не меньше, но все равно нежничал, и оттого звучал очень неловко. Но был у него один верный способ, который вот уже несколько месяцев оказывался действеннее любого другого. — Солнышко мое, что захочешь, то и будет. Ну, из доступного. Я не хочу опять на мороз идти. Дима ожидаемо покраснел, утыкаясь лицом Игорю в грудь и тихо там смеясь. Игорь обращался со своими словами очень умело, специально называя Диму Димой и другими вариациями имени на протяжении рабочего дня, чтобы потом в теплом домашнем уюте насладиться этой бесценной реакцией. А Дима после таких слов и правда светился, как самое настоящее солнышко. Иногда после рабочего дня они оба едва держались на ногах. Все исцарапанные, тело — сплошной синяк, спать хочется неумолимо. Дверь не хлопала — Игорь ей щелкал и поворачивал замок, а потом валился на заправленную постель прямо в грязной одежде. Дима в это время собирал аптечку, чтобы за один раз все утащить на кровать. Ему в такие моменты было тоскливо и, несмотря на усталость, даже немного страшно; руки тряслись, он не мог открыть зеленку. А когда открыл, весь испачкался, и Игорь захихикал из последних сил, за что получил зеленое пятнышко на щеке. Для него Дима в эти минуты был самым смелым человеком на всей Земле, потому что он с ювелирной точностью обрабатывал неглубокие царапинки, еще точнее — раны поглубже; не упускал ни одного синяка, выискивал их со смоченной в йоде палочкой, надевал и снимал очки, чтобы лучше видеть. А когда заканчивал, устраивался рядом и восстанавливал свою энергию, греясь под боком у Игоря. — Солнышко, я так тебя люблю. Он знал, что в ответ услышит «и я тебя, Игореш», но каждый раз, когда это звучало шепотом, едва слышно, его вселенная обретала баланс. Непросто бывало не только после работы. Дима часто просыпался из-за того, что в кухне ночью зажигался свет. Игорь ставил чайник на огонь, сыпал в кружку кофе и стоял, думал. Диме очень хотелось знать, о чем. За время совместной жизни он понял: чтобы показать Игорю, что он не один, лучше всего было именно оказаться рядом, даже если это будет стоить двух-трех часов сна. Поэтому он всегда неслышно сползал с кровати, забирал очки с привычного места и подходил, чтобы выключить чайник, отодвинуть кружку и вернуть Игоря обратно под одеяло. Он обычно покорно шел, словно был совсем дезориентирован. Дима никогда не выключал свет в такие ночи. — Плохой сон? — спрашивал он, позволяя Игорю укутаться в одеяло и придвинуться ближе. — Плохой. Иди сюда, солнышко, пожалуйста. Они засыпали в обнимку и расцеплялись только тогда, когда приходило время собираться на работу. Дима понимал, как для Игоря были важны эти объятия, но понятия не имел, что каждый раз спасал его от полного разочарования в жизни. Быть Игорем Громом страшно. Любить Игоря Грома, который, если верить Прокопенко, становился все более похожим на своего отца, было еще страшнее. Дима не ходил по ночам за кофе и не включал свет: он тихо лежал, глядел в потолок и слушал, как Игорь дышит во сне. Он обзавелся навязчивыми «что, если…», которые иногда не давали ему спать. Что, если они последний раз так спят? Что, если Игорь завтра сорвется и бросится по следам какой-нибудь безумной и опасной авантюры? Это он умел. Что тогда? Дима пытался не думать, пытался убедить себя, что Игорь делать так не станет, потому что он повзрослел и посерьезнел. Но потом Игорь возвращался домой с ранением — необязательно серьезным, даже какая-то мелочь могла запустить в Диме этот механизм самоуничтожения. — Игорь, — звал он полушепотом. Ответ он получал всегда, потому что Гром спал чутко, как сторожевой пес. — М? — Не умирай. Полуспящий Игорь приподнимался на локтях, смотрел на Диму. Понимал, в чем дело, обнимал его и целовал в макушку. — Я не собирался, солнышко. И Дима каждый раз верил, засыпая под глухие удары сердца.