Сегодня у сакура-моти необычно мерзкий вкус крови.
На аккуратной керамической тарелочке бабовая паста напоминает смешанно-склизкие остатки сгнившего мяса с корочками высохшей крови, обёрнутые в приторное мучное тесто лепестков и сырого дождя.
Они не горькие, но с каждым укусом в горле остаётся привкус желчной рвоты, крошатся зубы, ломаются кости. Украшения блюда прилипают к гландам и окисляют их, растворяют в розоватых поблёскивающих ручейках и слезах. Но моти не переваривается, оно рвёт плотные стенки органов пищеварения, дырявит столбчатую эпителиальную ткань тонкой кишки и оплодотворяет семенами толстую кишку, взращивая в своих соках росток отчаяния и глухих стонов в стенах храма.
Странник сплёвывает кусочки десерта на дубовый пол и тяжко задыхается в быстром ритме дыхания, не свойственное его грудной клетке из глины и грязи. Его механизмы сломаются, если он и дальше будет непозволительно сильно двигать шарнирами, но вместо этого, кукла сквозь слёзы наматывает на кулак волосы своего бога и оттягивает назад, плавая где-то в море, искрящим молнией. Он чувствует жар напряжения, прилипшие к лицу волосы и покалывание где-то там. Внизу. Его не учили стандартным набором познаний собственного организма.
Эи слишком красивая для божества вечности, пусть и форма её слишком уродлива, на её коже невидимые следы шрамов сражений, на лице — рубцы водопадов слёз. Куникудзуси все равно считает её идеалом, пусть даже эта мягкая грудь всегда была закрыта броней, а дрожащие в конвульсиях от удовольствия ноги ходили по головам, с громким треском ломая черепа и оставляя следы крови с кусочками волос и кожи, с невыносимо громким хлюпаньем чьих-то мозгов.
Почему же эта жалкая убийца сжимает пальцами ткань его одежд, словно цепляется за нечто столь дорогое, что можно обнять и никогда не отпустить? Какого чёрта она, фальшивая правительница, занявшая чужое, непринадлежащее ей место, сейчас так мокнет и хнычет, как зарезанный кролик в багровых лужах под деревьями тропического леса?
Униженна ли она сейчас или легкомысленно утопает в человеческом пороке, который они и не должны совершать, исходя из их подобия, введённого людьми, понятия родства? Но с каждым шлепком двух мокрых тел и тяжёлого давления толчков, для одинокой богини и странствующей куклы время становиться не более чем мучительной вечностью, а людское построения общественных моралей — смехотворными. Сейчас Странник чувствует себя извращённым, неправильным Бодхисаттвой, идущим к просветлению через плотские утехи, для желания спасти лишь одно живое существо — себя, от каждодневных мыслей о ненавистном, грохочущем молнией, колесе Сансары — Эи. Это неправильно, Странник никогда не достигнет бодхичитты, ломая изложенные проповеди и диктуя спасение своей души. Раз за разом, кукла проходит циклы перерождения в своих снах и видит перед собой каменную статую архонта вечности. Райден Эи — его больная аддикция, пропитанная соками ядовитых ягод и холодного моросящего дождя. Владычица вечности
Вельзевул Баал Великий Сёгун. Но где же среди всего этого «Эи»? — Я не жду от тебя любви, — хрипло, равнодушно и мелодично объясняет Странник, наклоняясь к влажным губам своего создателя и словно шепча мантру, — я лишь хотел, чтобы ты увидела меня, своё творение, своё уродливое лицо. Ему плевать. Его не колышит её предательство, пустота в аметистовых глазах и стоны. Всё это ушло, как листочки в душном порыве сирроко на Востоке, как изорванная страница блестящей мелованной бумаги, как… Но Эи проводит рукой по его холодной щеке и тихо шепчет, задыхаясь в наслаждении: — почему ты плачешь?.. —