Искролапка улыбается Коршуну.
она однажды поймëт,
Протягивает худую — котëночью ещë — лапку со втянутыми когтями и невесомо, нежными подушечками касается тëмной, источавшей тени, шерсти хвоста. Осязаемый атлас на кончиках нервных ощущений приятно щекочет, и Искролапка греется.
Ведь Коршун весь — такой ледяной, неуловимо, на дне медовых тягучих фраз, никотиново-морозный; на его глазах — колотый рисунок инея, в голосе сбитые шальной пулей снайперки снежинки. Коршун кажется таким живым, но при этом неразрывно настолько связан с потусторонним миром: практически, по наблюдениям, им создан — что она не знает, что думать — и выбирает верить первому.
У всего есть второй шанс, да и плохих его сторон она ещë не видела.
То был
выбор Искролапки.
Искра же выберет пойти по другой дорожке с убеждением, что Коршун — истинное первородное зло, порождение тьмы, дух преисподней.
В нëм нет ничего живого — соответвенно, чувств тоже
до определëнного временного отрезка.
что за принадлежность Сумрачному Лесу
— Что ты делаешь? — Коршун спрашивает как режет, дëрнув от неожиданности телом по-змеиному, но сохраняя аристократичную невозмутимость — только в пучине топазового взгляда кипит едкий концентрат синей ненависти, о которой Искролапке узнать не доведëтся, но еë воительскому будущему образу грозит обжечься.
Она легко переносит все запрятанные по углам приметы того, что наставник зол, недоволен ею и терпит лишь потому, что сейчас еë подобно бабочке можно упустить, а как ученица, если направить в нужное русло еë разум, эмоции и мысли, она обещает вырасти сильной, хитрой, ловкой, преданной: бриллиантом с правильной огранкой, который Месту-Без-Звëзд может хорошо услужить — и усаживается, искрясь и сверкая наивным котячьим весельем. Детским, беспричинным, из которого можно воспитать жестокость и равнодушие.
Можно всë, если честно
и случайно ли потом Коршун будет ошибаться раз за разом?.
Нет, еë нельзя отпугнуть — до того, как барахтанье в желании выплыть на поверхность не начнëт утягивать сильнее в глубину болота, а не шее не сомкнутся длинные когти Сумрачного Леса — не дëрнуться, не взбунтовать, не спастись.
— Проверяла, настоящий ли ты? — громко заявляет и чихает от пыльцы; с ветки дерева слетает птичка, порождëнная эфемерным зыбким сном, щебеча, ветер колышет густую траву поляны, и вслед за ним тянутся алые прозрачные маки, просвечивая рыжим на лучах света, а солнце прожигает периферийную сторону зрения, но она смело смотрит глаза в глаза, не отвлекаясь на густоту красок или отворачиваясь, чтобы спрятаться в тени.
Слабоумие и отвага?
Бесподобно. Браво; хотя, ты ещë ответишь за эту дерзость, ну а пока, когда тебе за подобные высказывания не отрезают язык и не топят в муках, наслаждайся мгновениями с притворяющимся добрым, милым, хорошим Коршуном — после тебе так будет не хватать именно этой лжи.
После будут только клыки на горле, взаимность смерти и тихий шëпот о слабости, никчëмности, бесполезности. О том, что надо быстрее и безжалостнее. О том, что иных они убивают. О том, что, Искорка, ты же не хочешь этой участи?
А кто хочет?
И после будет ещë кое-что, о чëм им говорить не захочется.
— Ну и что же? — расслабляется Коршун, насмешливо ухмыляется, с поддельным интересом оборачиваясь на неë; хвост под лапкой шевелится, концом оплетая белоснежное запястье, и Искролапка с восхищением придвигается чуть ближе.
За миллиметр нарушенных личных границ тоже выставлен счëт.
— Настоящий, — выпаливает она — и тут же смущëнно утыкается носом в свою пушистую шëрстку на плече. — и тëплый.
В то время, когда она, что Искролапка, что Искра, считала и называла Коршуна идеальным, он приходил по ночам, отбирая сон, и говорил, что она глупая. Малодушная, завистливая, мягкотелая, слабая, ненужная, блëклая, рыбоголовая.
Плохая.
придëтся многое заплатить нетрадиционными вещами:
Искра и правда плохая.
Она платит жизнями, сама того не желая, но то не умаляет еë вины.
Жизни-то не еë.
***
За каждый момент, в котором он был к ней добр, Искре приходится отдавать кровь — чужую, свою.
Она давно уже выпита, и сердце перегоняет по артериям, венам и капиллярам пустоту и разрушение. И жгучую ярую ненависть, впечатанную клеймом в еë душу.
И ярость, холодную и расчëтливую — единственное, что всë же она переняла от Коршуна полностью, без остатка. И, к счастью, только еë, а не что-нибудь пострашнее или опаснее…
… впрочем, когда Голубка сжимается под ливнем злых, пропитанных дëгтем и утыканных колючками, шипами слов, у Искры болит всë внутри; она искренне, под всей этой многотонной нестираемой пылью гнева, усталости и раздражения, хочет себя убить.
Для убийцы это вполне осуществимо, но она напоминает себе, что после Сумрачного Леса завязала с этим —
к тому же, как бы противно ни звучало,
есть разница: убивать себя или кого-то другого
— с тем, чтобы опять отдавать, дабы войти — ведь потом захочется выйти, обязательно захочется.
Чтобы выйти, тоже надо что-то отдать.
Бесконечный цикл потерь.
***
Она убивает Муравьятника ради себя.
Кровь. По невнятно-палевой шкуре Муравьятника разбрызгана мутная во тьме Места-Без-Звëзд загустевающая жидкость. Вроде алая, вроде рыжая, вроде отражает блики зарниц, вроде тускнеет в ночи.
Вроде.
Не понять. Но Искра запоминает эту кровь.
Вот он — вход в Сумрачный Лес. И она шагает в эту пучину, падает с воском плавящегося края, добровольно отрекается от света и отрывает крылья за спиною.
Остаëтся без прежней зоны комфорта, опоры и земли под лапами — и приходится искать всë это в безликом промозглом тумане, мраморно-чëрных тощих деревьях, чьи сучья — хлысты, в ядовитом мерцании бледных грибов, выжженной почве в чахлых, но жëстких кустиках, сумрачной нефтяной воде оттенка обсидиана и собственном наставнике. Особенно в нëм.
Ангельский обруч скован льдом, белые розы отрастили шипы, эмоции погасли будто искры.
кровью нечëткого цвета,
Она скована Сумрачным Лесом — даже днëм его смрадное, стылое дыхание обжигает загривок, догоняет по пятам, шелестит в ушах и отзывается зудящей головной болью; Голубка вылизывает ей морду и обнимает лапами за шею, лишь бы мигрень успокоилась, а Искра почти благодарна своей ночной жизни за то, что теперь у еë сестры есть время на неë. Она шпионка — часто пересекается с Голубкой, и между ними давно растаяли все недомолвленности — и эта тупая боль в затылке свербит, а забота серо-туманной кошки как нельзя кстати отражает их наладившиеся отношения.
Смешно. Сумрачный Лес — Коршун в особенности — играл на зависти Искролапки, рождал в ней ненависть, более глубокую и всеобъемлющую, менее бумажную, чем было, направлял еë в нужное русло; в общем, способствовал расстройству их с Голубкой близости; но вот прошло время, кровь Муравьятника впиталась в когти и выцвела, а они с сестрой дружны как никогда.
Они как единое целое… Искра ощущает подсознанием фальшь этой фразы.
Она вместе с Голубкой, да, но, сама того не желая, принадлежит также Сумрачному Лесу
и Коршуну, а, значит, и в родственной, и в духовной — потому что в Звëздное племя верится всë меньше, а Место-Без-Звëзд всë больше — единости Искра — двуличная.
Коршун любит молчание — и Искра подрывается вслед за ним в этой любви
и, возможно, ещë одной.
Тишина куда лучше безнадëжных попыток заговорить, ведь между ними могут быть только либо приказы со стороны Сумрачного, либо враньë, а снаружи исключительно боевые кличи, ругательства и свист рассекающих затхлый воздух чужих когтей, чьи-то шумные тренировки, полные шелеста шерсти, грохота лап или упавших тел, железного клацанья зубов, стука упавших брызгов крови, побед или проигрышей. Тишина предпочитает одиночество, но они безмолвно садятся у одного дерева, смотрят в противоположные стороны и, недвижимые, сплетëнные одной нитью с вечностью, немеют.
У каждого свои мысли — у Искры они настойчивые, болезненные, потрясающе размытые как от бессонницы и тяжëлые; шаг за шагом вьюга крепчает, остриë лезвия под лапами затачивается, постепенно прорывая кожу и мышцы до костей, а сама она шатается, ступая по самому краю над чëртовой бездной, и думая только о льде, сковавшем разум.
Это бессмысленно. Ей не выбраться.
Пропасть, встречай меня.
Они об этом не говорят. Они ни о чëм не говорят —
всë, закончилось время аляпистых речей, тактильной поддержки и вечного «
рядом». Точнее, Коршун теперь
навсегда рядом — только это «
рядом» другое, далëкое и опустевшее, но новое. Чужое. То ли вынужденное, то ли их отношения поменялись, а еë не предупредили.
… конечно, Искра, дурочка, поменялись, ты же и сама к нему по-другому относишься…
К Коршуну.
По-другому. По-доброму, нежно, ведомая скрутившимся в клубок тревоги и боли прилипчивым чувством, тем не менее бесконфликтно легко заглушаемым. Это странно, непонятно, противоречиво, что самое главное — неизвестно, взаимно ли, но бесповоротно и невозвратно, и Искра стискивает зубы, и рассказывает.
Воробей качает головой и выдыхает раздражëнно что-то про несусветные глупости и то, каким местом юная воительница старается их найти — словно она специально! — и развить до размеров вселенной, а уже потом сообщить между делом, что, Воробей, вот тут у меня с тренировки рана, обработай, пожалуйста, я в Коршуна влюбилась, но это так, ничего… что за морда? Воробей, отставить падение в обморок; а потом приносит маковые семена, не произнося ни слова и без вопросов ни в каких своих невербальных проявлениях, и, Звëздное племя, Искра благодарит беззвучную помощь всегда неизменно мрачного и нелюдимого целителя в свинцовую полосочку и, кажется, относится к нему чуточку лучше.
Ещë вспоминает сидение на полянах с Коршуном — застывшее, тихое, полное пустоты, похожее на редкие встречи с Воробьëм, но неосознанно другое, сшитое с целью подчиняться их ходам и делам.
Очередной переломный момент. В голове простреливает болью и виною, а на уме — ничего.
Воробей будет кричать. Орать, срывая голосовые связки, изливать горчащий яд в бешеных, токсичных, заразных звуках, чтобы не отравиться, царапать до ядра планеты, до кипящей магмы каменный пол своей на тюрьму похожей палатки, кидаться на всех сорванным с цепей Цербером, кто осмелится его потревожить, даже на Львиносвета, жмурить и так слепые, невидящие глаза цвета лазурного чистого неба, стараясь и вовсе выдавить ненужный орган зрения, оставив пустые глазницы, шипеть и рычать, кусать себя за лапы и тыкаться беспомощным котëнком ей в шею, будто надеясь, что пульс вернëтся, что кровь, потерянная в битве, польëтся по разрезанной артерии, забьëтся сердце.
Что Остролистая проснëтся.
Искра не надеется — разучилась, но сделать следующий вдох неожиданно трудно, а после резким расколом лëгкие рвутся, хрипят, впускают в себя выжженный разводами огня пепел и пыль, заполняются едким, душным запахом смерти и страха, и перед глазами всë плывëт потухшей акварелью по воде, темнеет и отсвечивает на лунных серпах: Искра шатается и падает прямо в лужи бордовой грязи, размокшей от крови.
Лежать. Лежать и не думать ни о чëм, притвориться мëртвой и получить покоя хоть на пять секунд
лучше на всю бесконечность…
В разум всë лезут, ощериваясь заострëнными клыками и цепляясь крючковатыми пальцами в тонких шипах, чëрные, тусклые мысли, быстрее, чем обычно, сумасшедшее, сошедшие с рельс, разбившиеся упавшей с обрыва бескрылой птицей, подтверждающие всем известную истину.
Коршун пытался убить еë — что и ожидалось долгими сутками в преддверии Великой битвы: им быть по разные стороны баррикад, и эта ночь — то, что выстроит стены между ними. Пытался безуспешно — через себя переступить трудно. Остролистая храбро, самоотверженно, по-воительски защитила еë и умерла. Успешно, ещë и так подходяще к амплуа херувима Воинского закона.
Аплодисменты. Занавес.
Расстрел.
Зачем незнакомая, не считая быстро мелькающих дней после выхода из сырых тоннелей, воительница полезла на жертвенный стол заместо еë гнилой души, плесневелой натуры? Это у Искры впереди всë безрадостно и покрыто непробиваемой враной тенью, а у Остролистой, как глупо ни звучит, ещë целая вечность. Она — оправданная, прижившаяся в племени после пропажи убийца, амбициозная кошка, умная, даже мудрая, сильная, юркая, красивая; ей звëздами выложена великая, счастливая дорога, сама судьба подыгрывает в еë партии,
так какого чëрта…
Искра не может не прокручивать раз за разом бесконечную плëнку: как Остролистая сносит в сторону оскалившегося Коршуна, сбивает, уводя открытую шею серебристо-белой кошки из-под нацеленных когтей, как борется, яростно цедит что-то в ответ на слова Сумрачного, оказывается подмятой под него, оказывается вмиг беззащитной, оказывается мëртвой.
Из-за неë.
Впрочем, не зря. Коршун ускользает в гущу битвы, лишь кинув краткий, нечитаемый взгляд на Искру, но повторить неудачное убийство не стремится, что, в общем-то, странно, но не смертельно.
Искра не заботится о теле Остролистой. Она вообще не должна заботиться о ком-либо — это опасно и плохо кончается, а собственная больная привязанность душит со всей силы до кровавых надрезов на горле жëсткой линией выдуманной, но такой реальной лески — она поднимается и на первом же шаге, споткнувшись, падает снова, головой на один уровень с трупом Остролистой, апатично рассматривает его.
На могильной вороньей шерсти худощавой воительницы не видна кровь — и в память Искра уносит остекленевшие глаза с мëртвым бликом на выцветшей зелëной радужке.
Неужели еë жизнь стоит того?
стеклом изумруда
Коршун ведь ей сообщил нечто подобное ещë в первые дни еë присоединения к Сумрачному Лесу: «
будь готова, что за всë придëтся платить, и не всегда способами гуманными».
Да, гуманнее способов не существует. В рëбрах селится студëный оскольчатый ветер, фоновый шум отдаëтся сильной, оглушающей болью в висках, сердце замирает под гнëтом унылого опустошения, и на испачканную во всëм подряд шëрстку срывается так некстати дождь — мокро и холодно.
Мокро и холодно.
Мокро и холодно.
И ещë, и ещë раз.
Мокро. Холодно.
Мокро. Намокнувшая шубка тянет вниз, и не находись под нею земля, Искра давно бы уже тонула, без лишнего энергозатратного сопротивления позволяя пенящемуся водовороту воды забрать еë.
Холодно. До онемения в конечностях, амнезии в мыслях; хочется уснуть и — банально — не просыпаться: слышать, знать, чувствовать, но сквозь непроницаемую, толстую пелену сновидений, будто всë происходит не с ней.
Но ведь Остролистая не для того?..
… умерла.
А для чего?
и
Сделать шаг, поднявшись на подкосившиеся лапы; тело впервые за всю Великую битву не хочет подчиняться приказным импульсам мозга — расшатывается как при шторме, дрожит, слабеет, и всегда отточенный механизм даëт сбой вновь и вновь; Искре безумно везëт, что на неë, такую разбитую и бессильную сейчас, никто не нападает — ни Сумрачные, ни племенные, но в чëм толк подобной удачи?
Силы вдыхаются в неë вместе с ощущением бескрайнего ужаса, запаха
его крови и звука чего-то надорванного.
И, несмотря на убитую Остролистую, на заранее воспринятую причастность к другим потерям в адском сражении, Искра лавирует, скользит, перебирает заплетающимися конечностями, то ли пытаясь оттянуть осознание, то ли наивно полагая, что может помочь, если появится вовремя.
И, несмотря ни на что, Искра просто думает о том, что связует их огромная кружевная, искусно выполненная паутина, молчание и то чувство — последнее тепло, что у них осталось, и лишь оно могло скреплять их туго натянутыми стальными тросами. Думает впервые за много лун, даëт виноватый отчëт, что да, между ними есть нечто…
своë.
То, о чëм они никогда говорить не будут.
Только молчать.
Хочется много и надрывно плакать, метать и беситься, впасть в прострацию — размышлять и думать, не переставая думать — чем-нибудь помочь, спасти, залечить — признаться, рассказать обо всëм хотя бы глазами, сходить с ума —
безумно хочется
— но Искра плюëт на всë и на себя в том числе, подходит и падает рядом на спину, почти копируя позу и положение умирающего, с разорванным клыками Ежевики горлом Коршуна, ненастойчиво переплетает свой хвост с его, указывает кончиком когтя на звезду в разрыве туч и молчит.
На самом деле, ничего не хочется говорить. Ничего не хочется делать.
Просто лежать, чутко наслаждаться одиноким блеском звëздочки в бескрайнем индигово-аконитовом небе, впитывать в себя вакуум, обступивший их, смотреть, чувствовать, умирать.
Просто ни о чëм не говорить.
Просто молчать.
льдом Коршуна.
Они никогда не обсуждали свои друг к другу чувства. Нет, это было не в их стиле, не то. Они приходили на одну из полянок Сумрачного Леса, прислонялись к дереву и молчали — и молчание это говорило само за себя. Они безмолвно, безвыходно открывались в нëм — за пределами же, когда время протекало сквозь когти пропащим песком, из которого даже стекла не сплавить, они доверяли только пустоте внутри себя, пока не возвращались в собственное молчание повсюду. Возможно, эта небесная, похожая на рай тишь, полная под завязку чем-то, вытекающим из их порченных, обречëнных душ
которых у них не было, являлась их спасением. Чистилищем. Счастьем.
Всë меняется — они это знали, знали и то, что когда-нибудь наступит та точка невозврата, после которой придëтся отринуть всë старое — пусть сгинет в памяти, пусть отпечатается на сетчатке глаз, пусть заклеймится на душе, но наружу вылезти не должно. Поэтому они и не позволяли мечтать что себе, что друг другу. Конечно, Искра надеялась на какие-то смягчающие обстоятельства поначалу, лазы в системе нового будущего: то был свет; потом словно переклинило, думала, как же ей будет плохо, нестерпимо кошмарно расставаться любым из способов с Коршуном, насколько исколотой, разбитой и простреленной она ощутит себя, когда
не если он умрëт: то была тьма.
А оказалось — ни горячо, ни морозно: равнодушно. Событие — да, печальное, да, грустно, да, больно. Серо. Но она пошла дальше, и любовь топкой тоской поселилась в частоколе рëбер, под сердцем, обнимающая лëгкие — принятая и успокоенная, перенесëнная через весь Сумрачный Лес, поистине лебединая.
Но Коршуна больше нет и не будет — остался там, в прошлом,
был когда-то. Нет и молчания, нет спасения, чистилища, счастья.
Просто Искра может наконец сказать, что любила Коршуна однажды.
А он любил еë. Ничего важного.
Просто.
А пока в одинокой пустой тишине она смотрит сквозь призму своих воспоминаний на него, на себя маленькую, зная, что та кроха —
— она однажды поймëт, что за принадлежность Сумрачному Лесу придëтся многое заплатить нетрадиционными вещами: кровью нечëткого цвета, стеклом изумруда и льдом Коршуна.
Никто об этом не говорит — о том, что в Грозовом племени затерялась одна убийца. Бывшая приспешница Сумрачного Леса, стойко ассоциировавшегося с бедой, гнилью и злом, на долгое время — бесхребетная предательница, лишь упорным трудом и покорностью добившаяся прощения соплеменников и — даже, как ни удивительно — уважения.
После Великой битвы никто ни о чëм не говорит — ни о том, что раны проникли глубоко в душу, глубже, чем можно было достать, что тоска и жалобный кошачий мяв стал частью стылого воздуха, а запах смерти и горечи въелся под шерсть незримой вязью —
не вытравить
— ни о том, что на Искре лежат три убийства.
Может, не знают.
В любом случае, опять же, та маленькая Искролапка, которой предстоит по собственному желанию приобщиться к обществу Места-Без-Звëзд послесмертной жизнью Муравьятника, а за возможность отречься от Сумрачного Леса — откупиться жизнями Остролистой и Коршуна —
— поймëт, прочувствует, осознает, испытает, проживëт, полюбит Коршуна и навсегда запомнит пропитавшее еë насквозь главное правило Сумрачного Леса:
вход стоит одну жизнь, выход — две.
