***
Аль-Хайтаму не то что обидно. Ему не должно быть обидно — что не его Кавех лелеет одним касанием губ, что не за его руку держится, пока рассказывает какую-то историю, но аль-Хайтаму приходится отвлечься от чтения каждый раз, когда он вспоминает о картине, которую видел в пяти шагах от себя. У Кавеха была открыта шея, и рубашка прилипала к ключицам, пока плащ лежал где-то рядом у ног. Вся усталость испарилась в его очарованном взгляде. И Кавех был так сказочно лучезарен, что аль-Хайтаму хотелось спросить — как? Что сказал ему незнакомец, чтобы заставить улыбнуться? Что незнакомец сделал, чего не делал аль-Хайтам? А аль-Хайтам подарил Кавеху дом и вразумил его тогда, когда тот вёл себя безобразно глупо. Но это мелочи. Аль-Хайтаму… непонятно. Да, именно непонятно. Он никогда не мечтал оказаться на месте незнакомца, потому что ему хотелось иного: ему нравилось, когда они с Кавехом разделяли молчание, когда общались — не спорили — и когда гуляли, выбирая мебель; ему нравилось разделять с Кавехом жизнь. А кто-то уже разделяет её, крадёт его поцелуи и кто-то, не узнав Кавеха так хорошо, приносит столько радости, сколько никогда не приносил аль-Хайтам. Аль-Хайтаму стоило бы подумать, что терзает его душу — сердце — но он не хочет, прекрасно зная ответ — паразита, чьё имя вовсе не Кавех, а неумение говорить. Что люди говорят тому, кто невольно испортил их жизнь? Что они говорят тому, кто невольно эту жизнь благословил? Аль-Хайтам не фанатик дешёвых книжных романов, но как бы ему хотелось научиться признаваться — нет, не в любви. В тоске. В бесконечной, разрывающей, испепеляющей и сжимающей кости до ломки тоске. Он тоскует по Кавеху, пока тот живёт без него, потому что так привык быть частью его истории — пусть и главным злодеем. Так привык носить его на руках, терпеть его, выносить из таверн и спрашивать себя сотни раз зачем, а потом отвечать: Кавех — его константа. Только, похоже, аль-Хайтам не является его константой в ответ. Наверное, это обида. Только не на Кавеха, не на себя — на незнакомца. На его везение, на случайную возможность подарить Кавеху удовольствие, которая никогда не попадала в руки аль-Хайтама. Это зависть. Это злость — уже на Кавеха. На его глупое лицо, прикрытое завившимися концами светлых прядей, на его смех, знакомый, громкий, перебивающий шум толпы, проникающий сквозь молчание и растекающийся по венам аль-Хайтама вместо крови. На его вспыльчивость, которая выстилает дорожку в таверну. На его наивность, связывающую с незнакомцами и вскрывающую все карты с секретами. На то, что его нельзя изменить. На то, что аль-Хайтам, сгорев до конца, привлечёт его лишь тем, что пепелом удобрит почву. Ни вспышкой, ни огнём, ни бликами — ничем не заставить Кавеха повернуться к нему. Обратить внимание на аль-Хайтама, а не незнакомца. Но больше всего аль-Хайтам ненавидит то, что не может это принять. Не может — забыть глупое лицо, и смех, и вспыльчивость, и наивность, и всё то, что делает Кавеха таким неповторимым ходячим несчастьем. И испытывает все эмоции лишь потому, что не хочет Кавеха отпускать. Кавех не незнакомец для него. Совсем наоборот. К сожалению, наоборот. — Я дома. Его голос звучит на весь дом, потому что Кавех слишком много выпил и не слышит себя. Аль-Хайтам хмурится — то ли от вспыхнувшей новым жаром злобы, то ли от громкости. Кавех, шатаясь, подходит — подплывает — к нему, словно сейчас же упадёт на колени. Но его выдержки хватает, чтобы усесться рядом на диван — аль-Хайтам улавливает краем взгляда сжатый вместе с пером плащ в худощавой руке с выпирающими костяшками. Целовал ли их незнакомец на прощание? — Смотри, я сам дошёл домой, — гордо заявляет он. — А ты спорил со мной, что это невозможно. Как видишь, я стал достаточно независимым от тебя. Аль-Хайтам видит. Увидел в набитой таверне под светом тусклых огней. — Полагаю, заплатил ты за себя тоже сам, или на моё имя появился новый счёт? Аль-Хайтам ожидает быстрого ответа, но Кавех — молчит. И только когда они сталкиваются взглядами: разочарованным и оробевшим — аль-Хайтаму становится ясно без слов. За Кавеха уже заплатили. — За меня заплатил один мой друг, — он сглатывает слишком слышно и, признав это, закрывает глаза. — Ты его не знаешь. В том и дело. Аль-Хайтам не знает, что Кавеха привлекло в нём, кто он, почему он, зачем он и всё что угодно — он. Именно он — незнакомец, чьи черты сознание стирает невольно. — Я вас видел, — аль-Хайтам скрывает то, что обижен, говорит обыденным тоном, стараясь замаскировать любопытство. — Вы целовались с ним. Глаза Кавеха — с багряной дымкой пьянства — наполняются досадой и удивлением, смешно распахиваются — как при резком пробуждении от блаженного сна. Он думал, что аль-Хайтам не заметит? Надеялся на это? — Ты… — заикается он, а щёки нежно розовеют румянцем, — ты видел? — Да. Я решил вам не мешать. Ложь скатывается с языка так легко, будто в словах изначально не заложена желчь. Аль-Хайтам — в отличие от Кавеха — всегда умел играть безразличие, потому что привык к нему, как к родным стенам. Как к Кавеху — единственному, кто вызывает его эмоции по щелчку пальцев. Кто говорит не с его разумом. Целуясь с незнакомцем, вытаскивает сердце, разбирает на кусочки и закусывает ими после вина. И остатки стучат бешеный ритм меж его зубов. — Он просто не умел целоваться, — застигнутый врасплох, Кавех стеснённо бормочет полную чушь. — Я научил его. Теперь Кавех — знаток поцелуев? Аль-Хайтам упустил тот момент, когда Кавех стал учить незнакомцев правильно целоваться. Учитывая, что он никогда и ни с кем не делал этого сам. Или аль-Хайтам действительно заявился в таверну слишком рано? А Кавех каждый вечер выбирал себе нового ученика, на чьих губах оставлял капли вина и густой пар сбитого дыхания? Злость закипает в груди на горячем огне сомнений и чужой лжи — лучше бы Кавех послал аль-Хайтама, выгнал бы его из дома, съязвил бы или бы выкрикнул о том, как он устал, как он искренне и чисто ненавидит аль-Хайтама. Лучше бы Кавех притащил этого незнакомца сюда домой, уложил бы его на диван и целовал бы с привкусом мести прямо при аль-Хайтаме — только бы правду сказал. Только бы не лгал с такой невиданной уверенностью. — Ясно, — аль-Хайтам не хочет спорить и тем более обсуждать личную жизнь Кавеха, который с каждой секундой теряется в отражении — превращается в гладь воды, разбитую рябью волн. Узнать ещё подробности, найти ещё больше деталей в той картине, которую аль-Хайтам видит перед глазами вместо страницы книги, сродни пытке. Пальцы проводят по острым краям листа, будто они могут поранить, но нет оружия мощнее и точнее, чем румянец на чужих щеках. Пусть этот румянец не вызван аль-Хайтамом — он бьёт в сердце, впивается иглой. С каждым ударом — и сердца, и нежной руки — строки размываются. Как и шёпот мерещится совсем близко, около шеи: — А ты же тоже никогда не целовался? Звучит неуверенно, но с гордой усмешкой, будто Кавех подсел ближе, чтобы соблазнять его, чтобы так же, как с незнакомцем, очаровывать его и привлекать неосторожные взгляды, чтобы красть его внимание и сжимать в пальцах свой плащ от смущения. Когда Кавех нервничает, ему необходимо за что-то ухватиться: за бокал вина, за перо на рабочем столе или за запястье аль-Хайтама, когда они случайно заснули на одной кровати. Аль-Хайтам не должен поворачиваться, но делает это, чтобы посмотреть на чужое лицо, понять, для чего Кавех играется с ним: трезвое ли это решение или следствие хмельного веселья? И глаза Кавеха — полузакрытые, сузившиеся, с приятным тёплым цветом, словно в его глазах можно согреться — говорят сами за себя. Кавех пьян. Пьян до потери памяти. До потери памяти — раз целуется с незнакомцами. А теперь — смотрит с задором на губы напротив. — Хочешь, я научу? — теперь чуть громче предлагает он то, что вертится в сознании последние мгновения, как самый страшный сон, где нет выхода — и нет конца. И пусть аль-Хайтам забудет его спустя пару минут, когда встанет утром, и на губах следы вина сменятся пенкой от кофе — сейчас намерение Кавеха кажется глупостью. Шуткой, которая пугает. Доводит до ступора — до чего-то, что проснулось в душе, когда аль-Хайтам увидел и узнал его. До обиды — до горячего комка в груди, напоминающего злость. До беспомощности. Определённо, беспомощность. Вот название того чувства, которое управляет аль-Хайтамом, пока он не может оторвать глаз от Кавеха, что бы тот ни делал, как бы ни рябила картина, как бы ни хотелось дышать. Аль-Хайтам беспомощен перед улыбкой, расцветающей на чужих губах не для него. Перед сверкающими звёздами легкомыслия в глазах. Перед тем, что Кавех свободен. Аль-Хайтам беспомощен сейчас, потому что знает точно: один поцелуй не изменит Кавеха, запечатается в его памяти, как следствие неразумного решения после лишнего бокала. Он сотни раз извинится, простит самого себя лишь спустя год, а потом — будет горько смеяться и стыдиться, стоит лишь вспомнить о случайном поцелуе с — другом, соседом? — с аль-Хайтамом. Только аль-Хайтам не сможет забыть. И не сможет — простить. Да и прощать некого, потому что тут нет ничьей вины — только алкоголя, что покрыл лёгким слоем чужие губы. Очаровательные, тонкие губы, которые безупречно растягиваются в хитрой улыбке, пока Кавех тычется ему в щёку. Аль-Хайтам не сможет забыть — потому что он никогда не позволял забывать о Кавехе. И никогда не мог — он беспомощен перед тем, как работают сердце и разум, когда рядом звучит знакомое имя, когда взгляд опускается на светлые локоны, а пальцы хватаются за чужой бокал, чтобы вызвать эмоции на покрасневшем от злости лице. Аль-Хайтам помнит всё. И, конечно, понимает, что Кавех — напротив — хочет всё забыть. Кавех хочет не знать аль-Хайтама. И играется с ним, как с незнакомцем, с которым простится, как только наступит рассвет. Аль-Хайтам — незнакомец для него. Аль-Хайтам — лишь серое лицо из тысячи таких в толпе. Только аль-Хайтам беспомощно жаждет быть не одним из, а единственным. Он беспомощен перед знанием: если его поцелуют, то только потому, что он здесь вовремя. Он беспомощен перед знанием: если его поцелуют, то это ничего не значит, и на этом месте мог бы оказаться любой. Аль-Хайтам беспомощен перед знанием: если его поцелуют, то он не будет способен отказаться. И как бы он ни сопротивлялся, ни пытался переубедить самого себя, но он — сейчас, в эту самую секунду, когда лицо Кавеха совсем рядом и его дыхание как ветер касается щёк теплом — беспомощен. И если Кавех поцелует его как очередного незнакомца, аль-Хайтам готов им стать. Аль-Хайтам готов быть для Кавеха незнакомым. — Иди лучше спа- Его целуют. Приоткрытых губ касаются небрежно, быстро. На языке оседает горечь вина. Пальцы зарываются в волосы с отчаянием, притягивают, держат, заточают, подчиняют и вынуждают замереть — и остаться. Беспомощность — так вот какова она на вкус.***
Беспомощность — вот что чувствует Кавех, целуя чужие губы. Он отрывисто, громко дышит, пока наслаждается тем, как мягко густые волосы ложатся в руках и как аль-Хайтам не сопротивляется его капризному, эгоистичному порыву удовлетворить самого себя и удостовериться: ему нравится. Аль-Хайтам целуется отвратительно, но сердце Кавеха стучит так громко, что заглушает дыхание, отдаётся звоном в ушах и бьёт в голову с каждым потраченным мгновением, проведённом на чужих губах. Кожа покрывается клейким потом, а глаза — пеленой пурпурных волн, словно лишний бокал Кавеха сегодня — горечь с языка аль-Хайтама, горечь в душе от осознания: ему нравится. Кавеху нравится цепляться за губы аль-Хайтама, которые заставляют кровь бежать по венам со скоростью электрических зарядов, неконтролируемого тока, пронизывающего тело с каждой утекающей секундой. Так вот какова на вкус глупая влюблённость, от которой не избавиться. Кавех пытался это сделать сегодня вечером в таверне, когда щедрый незнакомец выслушивал его нытьё о ненависти к своему соседу: к его гордым фразам и надменному взгляду, величавой походке и важной позе, когда тот сидит за столом и чёлка скрывает глаза. Кавех ненавидит его глаза — зеркала бессовестной души, в которую он — теперь очевидно окончательно — влюблён. Влюблён и во фразы, где разумное зерно закопано под тонной самолюбия. Влюблён и во взгляд, который опаляет кожу и держит в узде так крепко, что Кавех задыхается. Влюблён и в походку, и в позу, и во всё тело, и в сложный характер. Кавех беспомощен перед тем, как сильно и безобразно любит аль-Хайтама. И обида на самого себя, на собственную глупость травила его язык, пока он ругался незнакомцу на тяжёлую жизнь, где нет дома и нет любви. Кавех изливал ему то, что топил в гуще вина за все годы. Насколько было бы легче не становиться архитектором, потому что, решив строить здания, он полюбил самое холодное из них, стремящееся к небесам, чьи стены каменные и чистые, а двери всегда закрыты. Любить аль-Хайтама словно прижиматься лбом к воротам и биться о них, будто от этого что-то изменится — но получать в ответ лишь молчание и эхо собственного крика. Даже если бы Кавех превратился в солнце, он бы не проник сквозь щели старого замка, стоящего на высокой горе, он бы никогда не согрел холодные крыши, и всё, что оставалось бы — сгорать дотла для дурака, который никогда не смотрит на него. Аль-Хайтам не смотрит на него — смотрит в книгу, на деревья, шумящие на ветру, но не на него. А Кавех — влюблён. Глупо, ужасно, неразумно! Но влюблён. И избавиться от чувства, которое обволакивает, как тонны воды, невозможно, когда аль-Хайтам сидит рядом с ним, ничего не говорит — лишь существует в маленьком мире Кавеха, а тот уже мечтает о большем и грызёт самого себя за порочное желание стать знакомым. Аль-Хайтам всю жизнь ведёт себя так, будто не знает Кавеха: даже будучи другом, он испускал лишь мороз — холодок по коже. Аль-Хайтам общается с Кавехом как с незнакомцем. И мысль об этом избивает усерднее новости о смерти отца и отъезде матери: эти люди навсегда исчезли из его истории, но остались в ней тёплыми родными строками. Тот, с кем он разделяет дом сейчас, — незнакомец, чьё лицо Кавех знает слишком хорошо. Привязанность к нему — ошибка. Привязанность к нему — страшный сон, где Кавех заперт в четырёх стенах, куда сам себя загнал, откуда никогда не сможет бежать. Одно глупое решение — и вся яркая жизнь на свободе сводится к бессмысленному существованию среди своих страхов. Одно неверное действие — и Кавех закапывает себя. Вовсе не потому, что аль-Хайтам начнёт унижать его, нет — потому, что Кавех начнёт убивать себя. Один лишний шаг — и он потеряет ещё одного человека, которому доверялся во всём. Пусть этот человек — напыщенный хладнокровный незнакомец, но он прописался в жизни Кавеха так, что тот цепляется за него при каждой возможности невольно. И — как бы ни хотелось стереть его из памяти — аль-Хайтам помог ему тогда, когда никто Кавеха не понимал. Кавеху хочется уйти из дома аль-Хайтама, но не хочется, чтобы тот покинул его первым. Быть брошенным в третий раз сродни третьему удару ножом в сердце. А где хранить свою любовь, которую никогда не примут? Которая только всё испортит? Высказать незнакомцу, с которым Кавех больше не встретится. Конечно, ему было стыдно, а ещё — он сотни раз извинялся, пока не простил себя под дымком алкоголя и пока не потерял контроль над собой, не придвинулся ближе и не подумал: зачем забывать аль-Хайтама, если можно самому забыться? Стоит поцеловать незнакомца — и чувства улетучатся. С аль-Хайтамом он никогда не получит нужного выброса эмоций, но его можно осуществить прямо сейчас, в этой таверне. Один поцелуй — и всё. Всё! Всё встанет на свои места! Все проблемы решатся! И Кавех больше не будет нуждаться в чужих руках!.. Но стоило губам соприкоснуться, и Кавех почувствовал — пустоту. Ничего вовсе. Ничто не возбудило кровь, ничто не одурманило, и пьянел он лишь от вкуса вина, который застыл на языке, но более — ничего. Обида — вот что гремело внутри, чем дольше он целовался с тем, кого знал пару часов. Обида на самого себя, потому что его любовь неизлечима и неправильна, потому что он всегда будет ждать — большего, а получать — меньше. Кавех заслуживает наказания за все ошибки своей жизни — но не в виде аль-Хайтама, это слишком жестоко. Было бы намного лучше, если бы Кавех никогда не влюблялся в него — одного присутствия аль-Хайтама было бы достаточно, чтобы замучить его до конца жизни в справедливой мере, но, видят Архонты, Кавех обязан был в него влюбиться. Обязан был! Обязан был влюбиться в этого идиота, чей мир органичен рамками разума, где нет места теплу, любви и людям. Зачем?! Зачем Кавех согласился жить с ним плечом к плечу и каждое утро узнавать новую придирку, сталкиваться с лицом, которое только больше ненавидит за то, что так сильно любит?! Зачем жить с тем, кто никогда не станет знакомым? Зачем влюбляться в того, для кого Кавех всегда будет незнакомцем сам? И тогда, оторвавшись от губ щедрого встречного, Кавех истерически засмеялся, осознав, что от боли не избавиться. С поцелуем внутренний комок только стал горячее от стыда перед тем, кто вовремя попался под руку. Кавех просил перед ним прощения сотни раз с улыбкой, ожидая, что его ударят за необдуманность действий, но незнакомец — тот самый, что отвечал на поцелуй, — оказался посланником Архонта, раз простил Кавеха и оплатил его счёт. «Вы слишком много выпили, Вы запутались, Вы не контролируете себя». Кавех не сказал ему, что напивается слишком часто, что пребывает нетрезвым постоянно. Всю жизнь он пьянеет — то ли от вина, то ли от взгляда аль-Хайтама, когда тот временами почему-то наблюдает за ним вместо чтения. Когда Кавех вернулся домой, он хотел проскочить в свою комнату и начать день заново, лишь бы поскорее приблизить конец своей влюблённости; приблизить встречу с кем-то, кто возбудит в нём новое буйство эмоций; приблизить день, когда он съедет от аль-Хайтама и не будет так часто вспоминать, насколько сильно любит его, хочет о нём заботиться и целовать его в губы на прощание, чего никогда, никогда не будет. Но аль-Хайтам, как оказалось, приходил за ним в таверну и видел поцелуй. А значит, шансов вовсе не осталось. Его дом никогда не станет домом для Кавеха. И пока аль-Хайтам с привычным безразличием задавал вопросы, смотря на страницы книги, Кавех пялился на него, осознавая — терять больше нечего. Поцелуй не будет чем-то, что разрушит их хрупкие отношения до основания, потому что Кавех пьян, а значит, все его решения будут засчитаны как следствие нетрезвого ума. И аль-Хайтам забудет об этом случае, как о любом человеке в своей жизни, а Кавех — убедится, что прав: поцелуи с возлюбленным на вкус совсем другие. Он прав. Кавех не знает, сколько они целуются, но он прав. Святые Архонты, он так прав, что ему хотелось бы смеяться от радости — только нечего праздновать, если это последний поцелуй в его жизни с тем, кого он по-настоящему любит. Кавеху наивно кажется, что аль-Хайтаму нравится целовать его хотя бы немного: он начал скромно отвечать, его руки опустились на талию, а изящные губы каждый новый вдох снова открываются для того, чтобы Кавех тянулся к ним. И пока аль-Хайтам не остановит — Кавех будет его целовать до собственного исступления, до покалывания, до усталости в теле и до сводящих с ума кругов в глазах, потому что эта ночь больше никогда не повторится, а взять от неё нужно столько, чтобы хватило на всю жизнь, закончись она хоть завтрашним утром или через сорок лет. Кавех никогда не насытится сполна — но этот поцелуй — его энергия, которой он будет питаться до конца своих дней, как дорогой сердцу сладостью, подаренной на день рождения. И за столь эгоистичное поведение он действительно заслуживает наказание — невзаимную влюблённость в аль-Хайтама. Теперь — заслуживает сполна. Если тот бросит его когда-то одного, Кавех не будет сопротивляться, потому что искупит вину за то, что делает сейчас. Ради исполнения маленького желания — ради того, чтобы почувствовать, какова на вкус любовь, — Кавех готов всю жизнь оставаться для аль-Хайтама незнакомцем. — Постой… Руки отпускают талию и резко хватаются за оба запястья, которые сдвинули вниз тугой ворот. Аль-Хайтам отстраняется, сглатывая на ходу, его взгляд сияет под туманом заблуждения, будто он тоже выпил вина. Кавех не тянется к нему — сколько ни выпей воды, он не утолит жажду, прекрасно зная, что озеро не принадлежит ему. Для могущественной природы он лишь странник, один из множества людей, на которых она смотрит свысока. Аль-Хайтам смотрит на него сквозь пелену — наслаждения, недовольства?! Кавех не может читать его, Кавех не знает, что прячется в глубине его взгляда, но уверен, что это не забота, не любовь. — Это несправедливо по отношению к твоему другу. Потом ты будешь испытывать стыд. Остановись. Стыд запевает в голове новой мелодией — Кавех не может простить себя за то, что воспользовался невинным человеком ради утоления жажды, но это — не самая большая несправедливость. Лазурный, рассекающий на тысячи кусков взгляд из-под ресниц — вот настоящее горе, которому не найти оправдания. Сильные пальцы, удерживающие от повторения ошибки, — это несправедливость, которую Кавех не имеет права призвать к суду. — Я, — замедляется он, используя всю фантазию, лишь бы солгать правдоподобно перед чистыми, видящими всё насквозь глазами, — лишь учил его целоваться, между нами ничего не было. — Кавех, я прекрасно знаю, как ты врёшь. И тон голоса — тоже несправедливость, потому Кавех не хочет ему повиноваться, но резкость и жёсткость заставляют поникнуть головой. Всё, что отличает аль-Хайтама от простого незнакомца, — к сожалению, он знает Кавеха наизусть. — Я не думал, что мне придётся тебе объяснять это, — причитает он с флёром удивления, — но не стоит играться с чувствами других, как и стыдиться — твоё самоунижение никому не сделает добра. Если у тебя проблемы, обсуди это с человеком, а не возмещай на мне свою боль. У Кавеха проблемы — огромные и неразрешимые, а одна из них сейчас даёт глупые советы с невозмутимым выражением лица ненавистного учителя, будто аль-Хайтам разбирается в социальном взаимодействии. Но он ледышка в толпе лучинок; рядом с ним так холодно, что у Кавеха покрывается кожа мурашками: от мороза и от трепета, от того, как аль-Хайтам внимательно смотрит на него, как не отпускает запястья, как беспрепятственно берёт под контроль его тело и душу. Хорошо, Кавех давно сдался: он беспомощен перед каменными вратами, которые не разбить на осколки, но может ли он молить о нежности? О том, чтобы в чужом взгляде прояснилась капля человечности, а в грубой хватке пальцы сжимали чуть слабее? Будто он важен, будто он тот, для кого аль-Хайтам сделал бы исключение? Спустя столько лет знакомства Кавех заслуживает уважения. Неужели нет?! Неужели его судьба предопределена как история страдальца под гнётом тяжёлой руки, не жалеющей рубить его по слабым местам? — Не все проблемы можно обсудить, — сцеженные слова вылетают сами, Кавех не следит за языком, не отрывает взгляда от безупречного и ровного лица. — У тебя слишком мало опыта, чтобы чему-то меня учить в отношениях. — Возможно и так, — изящные брови слегка поднимаются, Кавех хочет прикоснуться к ним губами, — но всё в мире подлежит законам логики. Если тебя что-то мучает, об этом нельзя молчать, особенно, если у вас такой высокий уровень доверия, раз вы целуетесь. С аль-Хайтамом Кавех тоже целуется, значит ли это, что он может напрямую признаться в своих чувствах? В том, как хочет зацеловать его до смерти? В том, как хочет кричать, когда аль-Хайтам не видит, как тот горит от любви рядом с ним? Как хочет взяться его за шею, притянуть к себе и шептать о громких эмоциях, что кипят в груди, оставляя багровые ожоги? Как хочет — лежать на его коленях, пока аль-Хайтам читает вслух монотонно, а ещё как хочет дразнить его, пока они гуляют на рынке? Как хочет успокаиваться в его объятиях, а не под искусственный шум Мехрака? Как хочет бороться плечом к плечу в пустынях и собирать ракушки у берегов Порт-Осмоса? Как хочет разделить с ним свою судьбу, пусть никогда бы не отдал место спутника жизни аль-Хайтаму, но сердце давно отдано ему в руки? И Кавех лишь ждёт, когда единственному органу, что давало ему право на жизнь и веру, вынесут приговор. — То есть, если я сейчас скажу, что целовался с тобой не чтобы обучить тебя, а потому что иного шанса у меня не будет, ты меня простишь?! Если я признаюсь, что целовался в таверне с кем-то, потому что никогда не дождусь первого шага от тебя, ты меня простишь? Глаза напротив распахиваются шире. Кавеху кажется, что впервые в Тейвате огонь не топит лёд, а только заставляет сверкать как звёзды. Взгляд блестит — незнакомо.***
Смех — то, что пробуждается в аль-Хайтаме вместо слов, пока он смотрит на раскрасневшегося, распалённого Кавеха в своих руках. Из незнакомца — столь далёкого и непроницаемого — Кавех снова превратился в того, кого аль-Хайтам знает слишком хорошо. Из видения во сне, которое предстало аль-Хайтаму в таверне, Кавех вернулся в себя — в оболочку со слезами на глазах, тонкой кожей и дрожащими губами. Он знакомый: такой же самонадеянный идиот и величайший фантазёр, никудышный лжец и ослабший страдалец, бесстрашный гений и простой человек, который окунает голову в чашу стыда, стоит ему хоть раз провиниться. Аль-Хайтам узнаёт его — и нет счастья большего, чем быть уверенным в своих познаниях. — Да, — отвечает он, сотни раз обдумав, правильно ли поступает, и сотни раз убив мечом разума и сердца любые сомнения, — я прощаю тебя. Знакомая досада, спрятанная в уголках глаз. Знакомые высоко приподнятые брови. Знакомые мокрые глаза, чей красный цвет прозрачен и горяч под плёнкой слёз. — Но почему?.. — знакомый, глухой голос, иногда слишком громкий, всегда проникающий в середину сердца, как древняя песня дутара. Единственное, что совсем ново, — собственные губы, тёплые от долгих, мучительных ласк, и вкус вина, сладкий от чужих поцелуев. Но аль-Хайтам знает — знает точно — что и это скоро станет привычным. Стоит только снять маску незнакомца и совершить первый шаг, которого так чинно ждут. Аль-Хайтам действует: отпускает чужие запястья и прижимает к себе Кавеха, недоумённо застывшего от страха и смущения. Тихо читает на ухо что-то, что, кажется, давно закопано в чертогах души: — Я хорошо знаю тебя. Ты решил снова запить горе, встретил щедрого незнакомца, подумал с ним забыться и удивился, когда не смог? Потом много раз извинялся, и незнакомец из жалости заплатил за тебя свои деньги. Вернувшись домой, ты захотел убедиться в том, что твои самые страшные предположения верны, потому что ты никогда не можешь принять неопределённости и всю жизнь хочешь достичь правды, даже если она погубит тебя. И ты познал её сейчас, признав, что нуждаешься во мне, ведь так? Кавех утыкается в самое плечо, скрывая лицо — только кончики ушей алеют и светлые вихри на голове трясутся, когда он неуверенно кивает. На самой последней стадии опьянения он обычно перестаёт говорить, потому что начинает засыпать — но аль-Хайтам впервые готов молиться Архонтам, лишь бы Кавех сейчас не сомкнул глаз и дослушал его речь до конца. — Хорошо, тогда запомни, — аль-Хайтам — ради Кавеха — старается говорить чуть нежнее, переходит на шёпот. — Ты можешь обнимать меня когда угодно и сколько угодно. И целовать когда угодно и сколько угодно. Тебе не нужно притворяться. В этом нет никаких проблем, потому что мы не незнакомцы, Кавех. — Но… — с горькой забавой протестуют ему в плечо, — друзья не целуются, аль-Хайтам, если ты об этом не знал. — Ты сам говорил, что мы больше не друзья. Знакомое возмущение — знакомый толчок распахнутой ладонью в попытке не побить, а подразнить в ответ. — Я серьёзно!.. — Кавех с обидой повышает голос. — Как всегда, а ты- — Я тоже. Тебе не нужно больше целоваться с незнакомцами. — Мне не нужна твоя жалость, — бубнят с разочарованным выдохом около шеи, — аль-Хайтам, так не работают люди, они не целуются, чтобы утешить чьи-то невзаимные чувства… — А взаимные? Голова поднимается лишь на мгновение. И глаза — лишь на пару секунд — мерцают, как два драгоценных камня. Вся багряная злость сменяется уютным и согревающим удивлением, брови мягко опускаются, а кончики губ расслабляются — лишь ненадолго, пока Кавех после оглушительного молчания не спрашивает растерянно: — Ты любишь меня? Любовь? Любовь ли это? Это ли испытывает аль-Хайтам, когда видит перед собой Кавеха, прикованного к незнакомцу — к нему самому? Любовь. И именно любовь даёт ему ответ на то, как стать наконец-то знакомым. — Люблю, — выдыхает аль-Хайтам беспомощнее, чем когда-либо. — Знаю тебя и люблю, Кавех. — Ты имеешь в виду, что любишь, несмотря на то, что знаешь? Глубина чужих глаз кажется неизмеримой притягательной бездной, в которой аль-Хайтам нашёл дом. — Нет. Потому, что знаю. А потом — весь его облик мигом растворяется, как и окружение, как и забытая рядом книга, как и вкус горечи, как и аромат вина, и собирается снова, врывается в душу — в нежном поцелуе кротко сомкнутых губ. Они касаются иначе: без животного желания и страсти — с осторожностью и теплотой. Они целуются не как незнакомцы в шумной таверне в сумерках — их освещает блеклый свет зажжённой лампы в родной доме. Они целуются как те, кто наконец узнал друг друга. Пускай они перестали быть незнакомцами ещё с первого столкновения взглядами.