Дома

      Майлз завалился в знакомую комнату, но из-за некорректно возникшего портала спотыкаясь о подоконник и падая прямо на паркет. Грохот стоял несусветный, но судя по темноте в квартире и отсутствия какого-либо едкого комментария по поводу его внезапного появления, Моралес понял, что помещение пустовало, а его хозяин явно был занят делами вне стен дома. Любимая комната, но слегка отличная от его, будто вчера прошёл ураган и разбросанные вещи перемещал в ещё большую кучу мала. Моралес закрыл окно и огляделся, с лёгким смехом находя именно свои вещи в этом беспорядке и подбирая их из куч похожих. Он частенько оставлял их здесь, наутро забываясь и уходя в одежде Бродяги, а не в забытой своей, но пока никто не был против, так что Майлз активно продолжал.       С кофтами в руках прошёл вперёд, неуклюже махая ладонью в знак приветствия маленькой картонной фигурке Шандры Хименес, миниатюрным глазам с приделанными крыльями летучих мышей и жёлтому треугольнику в забавной шляпке. Сомнений в том, что Бродяга так же, как и Майлз любил собирать коллекционный фигурки, не было. Сомнения в том, что коллекционные фигурки в разы отличались, были. Моралес скинул свои вещи на кровать, чтобы не забыть забрать утром, и вышел из комнаты, попадая в мрак квартиры. — Всем доброе утро! — радостно крикнул Майлз, заходя к элитному отряду пауков, демонстративно махая рукой с пропускным браслетом. О том, что у него были часы, знали только Хоби, Гвен и Лего-паук, добродушно одолживший свои и пообещавший не рассказывать Мигелю о том, куда действительно они у него пропали. После такого акта милосердия Моралес окончательно осознал, почему все так любили этого малыша. — Оп, я выиграл, — расслабленно и довольно произнёс Хоби, с громким хлопком получая помятую купюру Павитра от него же. — Да ладно, опять, — разозлился он, взмахивая руками и отходя от Хоби куда подальше, чтобы смириться с очередным поражением. — Что это с ним? — спрашивал Майлз, когда они с Хоби хлопали друг друга по руке в знак приветствия, — это моё опоздание его так расстроило? — Не-е, — всё ещё довольно протягивал он, наблюдая за уходящим Павитром, — он ставил на то, что ты задержишься ещё на… дай-ка вспомнить, минуты две. Ставка не сыграла, я победил. — Вы серьёзно? — недоумевал Моралес, — я же не так часто опаздываю… через раз… возможно немного чаще, но не всегда, — словив удивлённый взгляд Хоби, всё же смирился и со своим проигрышем, — ладно, я действительно постоянно задерживаюсь, но всё это по уважительным причинам, — пытался оправдаться, попутно осматриваясь и не замечая никого в округе кроме них самих, — та-ак, — повторял протянутый слог за Хоби, — а где все? Собрание же не закончилось? — Оно и начаться не успело, Павитр пошёл сообщать всем, что ты здесь, так что скоро и остальные подтянуться, — убрал руки в карманы кожаной жилетки и прошёл вперёд, обходя мельтешившего перед носом Майлза. — То есть вы теперь собираетесь только после того, как я прихожу? — Единственный выход, чтобы начинать вовремя, — спокойно отвечал Хоби, останавливаясь и осматривая Моралеса с головы до пят, — я понимаю, подростковый возраст, бурлящие гормоны и всё такое, но, если завёл подружку, придумай другую причину для опозданий. — О чём ты? — Моралеса на мгновение пробил холод. — Шею прикрой, — ухмыляясь, кивал ему Хоби, — не боись, я своих не сдам и буду держать рот на замке, — на мимолётное прощание усмехнулся он и всё же оставил Майлза, уходя вслед за Павитром.       Моралес схватился за место, куда кивал Хоби — это была шея, и, судя по очертаниям, ему оставили здоровый укус на чертовски видном месте. Майлз злощасно вздохнул, вскидывая голову и сжимая пальцы на месте покрасневшего от зубов следа. А ведь он даже и не чувствовал боли, будто кусавший его специально в этот раз желал оставить след незамеченным для самого Моралеса на более долгое время.       Он прошёл вперёд, вспоминая произошедшее и поглаживая отметину, благо потом Хоби одолжил какой-то кусок ткани, и Майлз, укутав им шею, притворился простывшим. Никто не поверил, но выяснять причину спектакля не стал.       В квартире пахло чем-то аппетитным. Моралес молча глотал слюну и корил себя за пропущенный ужин и за взыгравшее желание как можно скорее прийти сюда, вместо того, чтобы отведать маминой еды. Живот недовольно урчал, явно протестуя такой затеи, а оставленный на столе ужин мамой Бродяги для сына выглядел уж слишком заманчивым. Скорее всего, она снова уходила в ночную смену, стало быть, ничто не мешало провести им эту ночь вдвоём.       Майлз зачастил навещать Землю 42. Об этом ему сказала Гвен, когда он в третий раз отказал ей прогуляться по крышам города. Об этом ему сказал Хоби, когда Моралес вместо того, чтобы слушать Мигеля и его очередные нотации, потирал шею и нервно озирался по помещению, постоянно поддакивая и со всем соглашаясь. Об этом ему сказали родители, когда он вновь ушёл неизвестно к кому и неизвестно куда с очередной ночёвкой. Об этом ему говорили все, потому что Майлза с ними больше не было. Майлз был с Бродягой. И его устраивал нынешний расклад дел. Только его. Моралес опомнился, когда тарелка опустела. Чувство вины даже не думало посещать его, тем более после выходки Бродяги и его неугомонного желания кусаться, а ужин-то действительно был вкусным. Не таким вкусным, как у настоящей мамы, но наверняка вкуснее, ужина мамы с пуговицами вместо глаз — так Майлз шутил у себя в голове, когда называл маму Бродяги ненастоящей.       Помыл посуду, сетуя на отсутствие горячей воды, и, оглядев квартиру, вернулся в комнату, довольно плюхаясь на не заправленную кровать. Где-то в ногах остались лежать вещи, которые он собирался забрать утром. Стоило бы их аккуратно сложить, как учил отец, но Моралесу было слишком лень, его клонило в сон, веки медленно прикрывались, а живот переставал беситься так, будто бы не видел еду со вчерашнего дня.

***

      Стало тяжело. Не морально, а физически тяжело и тесно. Нехотя, Майлз приоткрыл глаза, утыкаясь носом во что-то твёрдое и тёплое. Руки немели и терялись где-то возле тела, а дышать становилось трудно. Он поёрзал, хотел было подняться, но чья-то рука, лежащая на волосах, сильнее прижала его к телу напротив.       Рядом с ним на кровати в уличной одежде и джорданах дремал Бродяга, обнимая и прижимая его к груди. В комнате по-прежнему было темно, и определить, сколько они уже проспали, было сложно. Мрачная ночная погода за почему-то приоткрытым окном, возможно, Бродяга поднял его, потому что никогда не любил жару, которой Моралес отдавал предпочтение, не помогала разобраться со временем. — Не дёргайся, — недовольно бурчал сонный Бродяга, обхватывая его ногами как подушку ростом с человека. — Как давно ты пришёл? — спрашивал Майлз, выпутываясь из крепких объятий, но оставаясь лежать рядом и разглядывать нахмуренное лицо напротив. — Часа два назад, только уснул… — проговаривал он, кажется, снова проваливаясь в сон и расслабляясь.       От вида умиротворённого выражения лица, причём, считай, собственного, на душе у Моралеса становилось теплее, чем когда он сам мирно отдыхал и ни о чём не думал. Пальцы тянулись огладить горячие щёки, пройтись по мягкой коже и спуститься вниз, по точёной линии подбородка к шее. Майлз приподнялся, на что Бродяга по инерции убрал руки и перевернулся на спину, совсем засыпая. Моралес медленно навис над ним, перекидывая ногу и усаживаясь сверху на торс, ставя руки по бокам от повёрнутой в сторону головы. Он всё ещё продолжал смотреть на него и изучать, единственное, что со временем Майлз перестал делать — удивляться их схожим или различным чертам. Он свыкся с мыслью, что Бродяга, пускай и был другим человеком, но всё же его частью, возможно той, которую Моралес в нынешних реалиях никогда бы не показал на своей Земле 1610.       Майлз опустился, прижал его весом собственного тела и коснулся пухлыми губами шеи, покрытой испариной. Поцелуй был лёгким, даже слишком нежным для итак негрубого Моралеса, но мимолётный порыв нежности сменился злостью. Майлз с такой силой прикусил кожу Бродяги, что тот весь встрепенулся в попытке скинуть с себя Моралеса, изначально совсем не ожидая подвоха с его стороны. — Какого чёрта! — вскрикнул он, хватаясь за шею, пока Майлз всё ещё нависал над ним и вытирал губы. — Это тебе за то, что мне весь день пришлось ходить в непонятно чём и скрывать шею, — Бродяга недоумённо и вопросительно уставился на него, а потом засмеялся, всё ещё не скидывая с себя Моралеса. — Ты серьёзно? — от смеха у него проступали слёзы. Восседая сверху, Майлз чувствовал, как Бродяга сотрясался, из-за чего приходилось сильнее упираться руками в матрас и держаться, чтобы не свалиться с него на пол (Бродяга всегда спал с краю, зажимая Моралеса между собой и стеной), — из-за этого я остался без заслуженного отдыха? И вообще, ничего не хочешь мне рассказать? Где мой ужин? — уголки его губ всё ещё были приподняты, он укладывал руки на лоб, глубоко выдыхая и прогоняя желания снова провалиться в сладкую дремоту. — Ты же никогда не ужинаешь дома, — повёл плечами Майлз, снова касаясь его шеи и оглаживая покрасневший от зубов след. Остались чёткие отпечатки зубов, кожа повредилась и кое-где выступила кровь, но это не было страшно. Всего лишь «царапина», — а предпочитаешь есть с дядей Аароном… к слову, твоя мама волнуется из-за того, что ваш ужин всегда похож на что-то очень жирное и плохо влияющее на желудок, — одной рукой упирался в матрас, а другой провёл от шеи по облегающей одежде прямо к торсу, оглаживая через неплотную ткань подтянутый живот. — Опять следил за ней? — недовольно спрашивал Бродяга, напрягаясь и перемещая ладони на бёдра Моралеса, поглаживая и сжимая их через шорты, которые раньше Майлз надевал поверх геройского костюма. — Это было случайно, — нет, он действительно в редко появляющееся свободное время ходил по пятам за ненастоящей мамой. Сначала такая слежка была уж слишком частой, но потом, когда Моралес успокоил бушующую внутри тревогу, начал ограничиваться разом в неделю, не более, и то, когда уж очень долго Бродяга не возвращался домой.       Ему было страшно. Чертовски страшно за Бродягу и за то, что он мог потерять ещё одного дорого человека, так что только слежка за его мамой помогала Майлзу привести голову в порядок и убедиться в том, что такая сильная женщина, как она, не нуждалась в подобных беспокойствах. — Мы миллион раз разговаривали на эту тему, — его ладони смещались к паху, и Моралес задерживал дыхание. — Знаю… я отстану от неё, обещаю, — проговаривал он, сминая губы и задирая кофту Бродяги. Кожа пестрила мелкими шрамами, и Майлз обманул бы, если бы сказал, что ему не нравились подобные боевые отметины. Они ему чертовски нравились. Он поднимал кофту дальше, потягивая её за край, и опускался, прижимая Бродягу к кровати, пока тот тянул ладони к краям его шорт и нырял под них.       Моралес мягко целовал его, сминая шероховатые губы. Он привык начинать расслабленно, растягивая сладкие моменты, а Бродяга обожал несдержанность и быстроту процесса, всегда перехватывая инициативу в свои когти. Он проводил языком по нежным губам Майлза и вторгался внутрь, посасывая его язык и сплетаясь ими, горячо выдыхая. Его поцелуй был жарким, спешным и игривым, отличным от нежностей Моралеса, и им обоим это нравилось. Нравилось, что они не были идентичными, не были одной личностью. С такими мыслями проще жилось, особенно Майлзу, наполовину входящему в элитный отряд паучков.       Бродяга спешно разрывал поцелуй и снова кусал его сначала за нижнюю губу, а потом за шею, почти там же, где и в прошлый раз. О боги, ему действительно пора было надевать намордник, потому что он не мог остановиться. Сладка ли была кожа Моралеса? С чего его так тянуло к ней? Может, он подсознательно стремился покрыть её стольким же количеством шрамов, сколько уже осыпало его шероховатую кожу? — У тебя зубы не режутся? — пошутил Майлз, забираясь руками под его кофту и оглаживая спину. Пальцы двигались по выпирающим позвонкам то вверх, то вниз. — Ещё про молочные скажи, — недовольно бубнил Бродяга. Ему никогда не симпатизировал юмор Моралеса, да и сам он по натуре своей шутником не был. В такие моменты он даже благодарил судьбу за то, что не стал человеком-пауком, ведь вдруг неумение шутить передавалось с паучьими генами? — Где смазка? — смеясь, спрашивал Майлз, прекрасно зная об отношении Бродяги к его шуткам. А Бродяга, сжимая зубами кожу на плече, перемещал руки на его ягодицы, переменная их ладонями и массируя, стискивая пальцами. — Под кроватью, — нехотя отрываясь от Моралеса, отвечал он, продолжая поглаживать его руками. Майлзу пришлось вплотную прижаться к нему, чтобы опустить руку к полу, а Бродяга, воспользовавшись моментом, толкнулся бёдрами навстречу, потираясь пахом о пах. Моралес недовольно и смущённо сжал губы, одновременно злясь на него и продолжая прижиматься. Ладонь всё никак не могла нащупать тюбик, а Бродяга не останавливался, покусывая его и подмахивая бёдрами. — Майлз, я не могу, — взмолился он, оставляя попытки найти смазку. Чего конкретно он больше не мог, оставалось загадкой, потому что напряжение внизу живота сладковато потягивало и бесцеремонно игралось ниточками нервов, отчаянно призывая Моралеса к желанию потереться о Бродягу в ответ. — Конечно, не можешь, она под подушкой, — сжал ладони, побуждая Майлза встрепенуться и гневно глянуть на чересчур довольное лицо, — что такое? Ну же, бери её, — усмехнулся Бродяга, когда Моралес потянулся рукой под его мягкую подушку, пытаясь нащупать там тюбик. — Издеваешься? — недовольно спрашивал Майлз, находя его почти у изголовья. — Есть момент, — довольно улыбался Бродяга, высвобождая руку и показывая раскрытую ладонь Моралесу, чтобы тот выдавил необходимое количество на неё, что Майлз и сделал, после отложив тюбик к стене, чтобы он был рядом, но не мешался. Бродяга вернул руку на место, пальцами поглаживая анус и не отрывая взгляда от стиснувшего зубы Моралеса, вцепившегося руками в его плечи, — всё никак не можешь привыкнуть? — спрашивал он, не останавливаясь и проникая пальцами внутрь, постепенно двумя разглаживая внутренние стенки и проходя дальше. — Слишком… — пытался ответить, но дыхание прерывалось, а попытки глотнуть как можно больше воздуха не давали закончить, — просто… продолжай. — Дух захватывает? — раздвигал пальцы и наблюдал за смущённо-нетерпеливым выражением лица, за тем, как Майлз щурился, сминал губы и тяжело выдыхал, как образовывались морщинки на лбу, а лицо покрывала лёгкое испарина. — А я думал… ты не любишь шутить, — смеялся Моралес, нервно сглатывая, когда Бродяга ускорял темп и продолжал тереться о него. Ткань шорт, через которую он ощущал все его прикосновения нагревалась из-за трения, а когда Майлз сам сжался ему навстречу, инстинктивно пытаясь избежать активных пальцев, голову медленно, но верно сносило, — всё, достаточно, — в очередной раз взмолился он, сминая губы, а потом глубоко выдыхая и приоткрывая глаза. Бродяга был чертовски доволен.       Моралесу пришлось приподняться, чтобы снять шорты, а потом он снова прижался к нему, нависая сверху. Недолгое мгновение бездействия, и Майлз, будучи сверху, приставил его член к своему анусу, снова поджимая губы и глубоко выдыхая. Нутро изрядно потряхивало, а нервны, как тонкие ниточки, сплетались вместе, давая понять, до развязки ещё было нескоро, но она уже ощутимо маячила где-то там, впереди. Бродяга похлопал его по бёдрам, Моралес приподнялся и, одной рукой сцепившись с его, сжав её до боли в костях, а другой помогая себе, начал медленно вводить член, тяжело мыча что-то несуразное. Его движения были плавными, и Бродяга, правда, старательно и терпеливо сдерживался, прикусывая щёки изнутри, пока Майлз восстанавливал дыхание и приходил в себя, а когда он наконец начал имитировать слабые толчки, Бродяга, усмехнувшись, сдался. — Если бы ты не был паучком, — свободной рукой вцепился в его бедро, поглаживая внутреннюю сторону большим пальцем, — они бы всё равно были такими же сильными? — Ещё бы, — со смешком огрызался Моралес.       Движения стали быстрыми, более уверенными. Бродяга помогал ему, подмахивая бёдрами, когда Майлз опускался, и старался делать это вразрез темпу Моралеса, специально сбивая его. Ощущение внутри члена Бродяги было сродни взрыву мозга. Это не то же самое, как если бы ложиться в постель со своей точной копией, потому что они были слишком разными, слишком не похожими внутренне. На лицо действительно — один человек, но внутри каждый скрывал нечто, присущее только ему. И это безумно нравилось Майлзу. Он бы не встречался с собой. Не позволил бы себе заниматься не пойми чем, и осознание того, Бродяга им не был, доставляло неописуемое удовольствие. Он чувствовал облегчение, потому что они не были одним целом.

Не в данном контексте, конечно же.

      Бродяга сжимал ладонь на его напряжённом бедре, Моралес не отпускал его руку и моментами запрокидывал голову, когда член проходился по чувствительной простате, посылая своеобразные импульсы к стянувшимся в комок нервам, и каждый этот импульс по одной ниточке распутывал его. Бродяга рвано выдыхал, подталкивая к ускорению темпа, из-за чего он сбивался и становился несуразным, слишком быстрые и прерывистые толчки сменялись на что-то медленное, помогающее отойти от приближающегося внутреннего взрыва. И так по адскому кругу.       Майлз снова прижался к нему, одновременно с толчками прижимаясь членом к его коже и потираясь о неё, прикусывая плечо Бродяги ровно с такой же силой, как если бы его кусал сам Бродяга. На что тот лишь с нескрываемым недовольством и ухмылкой цокал, сжимая пальцы на бедре до тёмных отметин, напоминающих синяки.       Они оба были не слишком аккуратны друг к другу.       Моралес прикусывал кожу сильнее, чувствуя, как напряжение внутри близилось к взрыву, перед глазами даже замигали разноцветные искры. Он впервые за вечер протяжно застонал, выгибая спину и вжимаясь в Бродягу, кончая и ощущая острую судорогу в ноге. Внутренности будто обожгло, Бродяга кончил почти следом, и Майлз почувствовал, как сперма начала сочиться наружу, неприятно стекая по бедру. Бродяга убрал руку с бедра и переместил её на его голову, медленно поглаживая и восстанавливая своё дыхание. Моралес сначала поёрзал, а потом всё же смирился и остался лежать на нём сверху, одной рукой всё ещё сжимая ладонь, а другой цепляясь за плечо. Силы ещё были, но ему так хотелось растянуть это мгновение, когда Бродяга не спешил и просто плыл по течению, что Майлз даже не думал предлагать продолжить или вообще начинать какой-либо разговор.       Да и не пришлось, Бродяга открыл рот первым. — Ты тяжёлый, — констатировал он без толики заботы или смеха. — Такой момент испортил, — недовольно пробубнил Моралес, — теперь тебе придётся застёгивать куртку, чтобы никто не увидел отметин. — С чего бы? — искренне удивился Бродяга, — в отличие от тебя, мне скрывать нечего. Я прямо скажу дяде Аарону, что это был ты. — Только попробуй.