Напарник

научите меня любить - будут силы вставать по утрам

      Думать дома после такого короткого, но решающего диалога ощущалось как тяжелая необходимость.       Назад пути уже не было, но безысходность не была мучительной, она придавала смелости, надежды на то, что в этот раз все кончится хорошо. Что такое было это хорошо, Игорь слабо понимал, не имел представления. Ему казалось, что все происходило не с ним и не в реальности, потому что происходило быстро, меняло повороты каждое мгновение. Он стоял на границе больших перемен и, что вполне ожидаемо и очевидно, боялся. Боялся ошибиться, разочаровать, подвести. Боялся снова потерять человека, оттолкнуть его от себя, закрыться; вернуться к беспроглядному одиночеству и бессонным ночам за кружкой кофе и наедине с прошлым.       Он не знал, как этого избежать. Ему бы хотелось поменяться, но ему нужно было руководство. Почему-то он не допускал мысли о том, что его полюбили за то, что он такой, какой он есть.       Но страх не был единственным чувством, которое он в тот вечер испытывал. На душе было тепло — от прощения или от того, что теперь все наладится, он не знал, но был рад тому, что все начинало проясняться. С удивлением отметил, что ему не сильно противно. Интересно, что сказал бы отец на такую историю. Вряд ли он был бы в восторге, но и не злился бы. Главное же все-таки счастье. Какая разница, с кем, если все в пределах закона и по обоюдному желанию? Он же ничего не нарушает и никого не обижает — он просто любит и хочет, чтобы его тоже любили, целовали в нос по утрам перед работой, держали за руку, смотрели с ним вечерние новости, пили с ним пиво, готовили ужин, слушали музыку, до утра разбирались с делами, сидя на полу при свете настольной лампы, понимали с полуслова, нет, с полувзгляда; гладили по волосам, засыпали рядом. Игорь размечтался, глядя в потолок в трещинах. Как же все может быть хорошо.       Утром он вспомнил, что ему был обещан серьезный разговор, но настроя на этот разговор у него не было совершенно: с самого утра он отпустил ситуацию, расслабился, улыбался, как дурак, даже кофе не пил — вообще старался из-за стола не вставать. Дима упорно делал вид, что ничего вчера не произошло, а он половину ночи не рассказывал Вере о том, что с ним произошло, а вторую половину не думал о предстоящем разговоре. И не спал он не из-за вчерашних посиделок под дождем, а из-за «стресса на работе», как он сам и объяснил. Диме разговорчивости не прибавилось, но выглядел он больше смущенным, чем злым или расстроенным. Разговор состоялся, как Игорь и предполагал, на крыше. Места лучше найти нельзя было — как раз распогодилось, дождем и не пахло, и закат был красивый. Идеально. — И о чем ты хотел со мной поговорить? У Димы из головы вылетело абсолютно все, о чем он думал полночи. Напрасно время потратил только. — Чем тебе картошка так не угодила? Игорь посмотрел на него удивленно, а потом рассмеялся сначала тихо, а потом так, будто это была самая смешная шутка из всех, которую он когда-либо слышал. Дима точно больше не злился. — Против картошки отдельно я ничего против не имею, — ответил он, успокаиваясь и вытирая собравшиеся в уголках слезы смеха. — Это и весь твой разговор? — По-моему, вполне серьезно получилось.       Игорь ничего не ответил, глядя прямо перед собой на крыши и на закат. В воздухе на крыше приятно пахло солнцем, любовью и гелем для душа. — Ты распутался? — А? — Ты вчера сказал, что запутался. Распутался? — Да… Думаю, да, вполне, — это прозвучало гораздо увереннее, чем Игорь от себя ожидал. Молчание, которое за его ответом последовало, не было неловким. Это было понимающе-размышляющее молчание, итог; молчание, означающее «ну мы все всё знаем, о чем тут еще разговаривать». — Это мы теперь вместе, что ли? — Ну, если ты распутался, то да.       Разговор был только началом. Шаги к принятию были еще впереди, но идти не в одиночестве было куда проще. Выяснилось и много нового: Дима оказался человеком куда более рассудительным и опытным, хотя Грома убеждал в том, что действует по наитию и советам Юли, а не потомственному опыту. Юля начинала, кстати, грамотно сдавать позиции, позволяя им самим разобраться в остальных проблемах. Она никуда не делась, конечно, все так же выбиралась с ним на крышу, но на вопросы и просьбы о советах старалась увиливать, отвечая, что им нужно понять самим, а она там не при чем. Разруливать особо было нечего — они не ругались, а если какие-то конфликтные ситуации возникали, то серьезными они не были, появлялись чаще из-за работы и переводились обоими в шутку за неимением желания разбираться и нудить.       Но жить и дышать обоим стало легче. Работать было немного сложней, особенно Диме, который не очень умел фокусировать внимание и иногда неприкрыто пялился вместо того, чтобы изучать дело. Чтобы такого не происходило, он снимал очки, но ожидаемого результата не получил — получил только напряжение в глазах. Гром же, который от работы отрывался только ради другой работы, компенсировал это по вечерам, которые они все чаще проводили вместе и все реже — на крыше, потому что холодало. Постепенно Дима начинал перебираться в Громовскую квартиру. Не переезжал, но перебирался — оставался на ночь, потому что они часто засиживались допоздна за фильмом или за разговором обо всем на свете и одновременно ни о чем, а иногда за молчанием в теплых объятиях. Диван Игорь больше не складывал — зачем, если его потом опять надо будет раскладывать.       Любимой частью дня Игоря стало пробуждение. Он просыпался гораздо раньше и Димы, и будильника, поэтому имел возможность наслаждаться теплым щекотным дыханием в шею и горячими прикосновениями рук и ног на собственном теле. Дима постоянно мерз, и поэтому спал, укутавшись во все возможные одеяла, но даже после этого прижимался всем телом и жаловался, что ему холодно, а потом засыпал первым, не успев пожаловаться еще раз и будучи не в силах противостоять усталости. Игорь засыпал только минут через сорок после него, потому что не мог отключить мозг. Такой он был человек — не мог успокоиться и вечно о чем-то переживал.       Но в утренние часы все замирало, а значит, ничего не могло произойти. В волшебные утренние часы они оказывались где-нибудь в другом мире, где за любовь никого не осуждали, где нельзя было умереть от пули, выпущенной в тебя на службе. Игорю бы очень хотелось, чтобы был мир, где они могли бы быть безработными. Но в этом, в его личном мире, все начинало налаживаться.