Наивысшее счастье

— Мост. Да, — заявляет глубокомысленно Кириллов, разглядывая свой раскинутый на весь кухонный стол чертёж, — Скоро готов. Шатов косится на него, потом на ватман. — По-моему, и так хорошо. Тебе чаю налить?  Лёша кивает, а потом качает головой. — Да — про чай. Про мост... Править надо. Шатов кивает и достает с полки ещё одну чашку. Если честно, он даже не совсем понимал, как с Кирилловым сошелся. В Лёше вообще понятного было мало. Ест мало, спит ещё меньше — Ване неясно, на каких таких излучениях из космоса это долговязое существо, инопланетное немного даже на вид, вообще функционирует — но при этом каждое утро делает зарядку, исправно выполняет в срок учебные проекты, ни о чем не беспокоится и вообще каким-то образом умудряется излучать энергетику ментально здорового человека.  Вообще, впервые Ваня услышал о Лёшиных идеях (тех самых, а не о том количестве всяческих теорий и мыслей, которые постоянно роились в голове Кириллова и которые обрывками доставлялись Шатову) почти сразу, как они съехались. То есть, до этого он что-то такое слышал от Ставрогина, а ещё слышал шуточки Верховенского, но значения не придал.  А потом Кириллов показал ему пистолет. Вышло случайно, на самом деле. Шатов вообще в оружии не разбирался, но само его существование в непосредственной близости.. ощущалось не очень. А Лёша рассказал — про всё. Про волю, про человекобога, про то, что только лишив себя жизни он сможет… что? «Господи, идиотизм», — тогда подумал Шатов, — «Ну не может такой умный человек, как Лёша, всерьез так думать». Но Лёша был серьезен. Больше он сам этой темы не заводил, но теперь все чаще Ване стало казаться, что над Кирилловым как что-то темное нависает, а глаза иногда сверкают тем же безумием, что он иногда видит у Ставрогина (и Верховенского, но сравнивать Лёшу с этим клоуном Шатов не будет).  В тот вечер Шатов вернулся поздно. Был конец ноября и темнеть стало рано, но в их квартирке свет не горел. Настораживало — Лёша в это время уже почти всегда дома, сидит над чертежами.  Из узкой темной прихожей видно было только часть комнаты; Шатов стянул ботинки, скинул куртку и замер. Он сам не знал почему, но было до странного жутко, в горле стояло предчувствие чего-то… плохого. — Лёша? Ты дома? — голос просел, заскрипел, как старый пол. Ответа нет. Шатов осторожно заходит — и выдыхает. Кириллов, вроде как, спит. Растянулся во весь рост на диване, лицом к стене, и смешно сопит. Зрелище редкое. Ване почему-то хочется засмеяться, но он, поразглядывав с минуту темную макушку, просто отходит закрыть окно, до этого открытое на проветривание. Из окна — фантастический вид на серый асфальт и чуть менее серые многоэтажки (от мягкого света из окон блоки слегка подкрашены золотом). Шатов загляделся на чью-то кошку, развалившуюся на подоконнике в квартире дома напротив, и чуть не подпрыгнул от звуков голоса. — Вань? Ты? — Я. А ты кого ожидал? — чуть усмехается Шатов и разворачивается к Кириллову, — Проснулся? На него из полумрака Лёша уставился, как привидение, в темных глазах отражается ночной городской свет. Тени как-то так легли ему на лицо, что то стало жутко похоже на посмертную маску, какие Ваня однажды видел в музее. — Лёш?  — Я не спал.  Голос звучит неприятно глухо, на Кириллова не похоже. И доносится до Шатова так, как будто сквозь воду. — А.. Ладно. Хорошо. Подумал, я тебя разбудил, — выдавливает Ваня, — Включить свет?  — Не надо.  Шатов как-то внутренне подбирается. От такого Кириллова не по себе, и как будто бы можно ожидать чего угодно. — Лёша, всё нормально? Может, это…  Он почему-то хочет предложить чай. Обычное дело, но сейчас как будто Шатов пытается неуклюже прочитать чужую реплику, неуместно вклеенную каким-то шутником посреди сценария серьезной сцены. Кириллов продолжает смотреть на него из темноты и вроде как даже не моргает. На самом деле, выглядит пугающе. — Вань. Я ведь счастлив. Шатов хмурится. Это он к чему?  — Ну, допустим счастлив. Рад за тебя тогда. — Нет, ты не понимаешь. Сейчас — я счастлив, — как будто втолковать что-то важное пытается. — А раньше что? Несчастлив был?  — И раньше был. Счастлив. Я всегда счастлив. Жить — счáстливо.  Кириллов полусадится, поджимает длинные ноги. Ваня тихо устраивается на освободившемся месте. — Так. Хорошо, наверное… В чем тогда дело?  Лёша странно замирает, как деревянная кукла. — Дела нет. Понимаешь? Нет разницы. Если всегда счастлив, получается, что всегда несчастлив. Потому что «всегда».  — Ну, нет.. — Шатов качает головой, — По-твоему, «счастлив» и «несчастлив»  — это одно и то же? — Если всегда счастлив, то нет несчастья; а с чего тогда взял, что счастлив? — помолчал немного, а потом медленно повернул голову, опять уставившись на Шатова, — Когда тогда стреляться лучше? Или нет разницы? Если всегда счастлив.  У Вани не то, чтобы упало сердце, скорее сжалось в плотный болезненный комок и встало в горле. А Лёша так смотрит, даже печально, как будто действительно ждет от Шатова внятного ответа. Вот — момент. Надо отговорить. Убедить. Ваня молчит, примеряясь к словам, чтобы втолковать Лёше понятно, его языком. А потом говорит. — Так вот… Если нет разницы, может и не надо тогда? Если в любой момент можно умереть, — как же отвратительно звучит это слово! — То может если не умирать, разницы не будет?  Кириллов качает головой, как будто разочарованный. — Если я… Послушай, — он смотрит на Шатова; опять его глаза странно и страшно блестят, — Лишить себя жизни надо в момент наивысшего счастья. Так.. понимаешь, это величайшее самоуправство. Это настоящая воля… Наивысшая степень счастья.  Шатов не понимает. Шатов все еще в своем уме, и Шатову страшно. Страшно — за Лёшу, и за себя страшно. За Лёшу, конечно, понятно почему, а за себя, потому что не знает, что ему делать. Жалко себя — потому что так привязался к Лёше, что больно даже слышать, как тот говорит об этом. И Лёшу тоже, потому что просто так не бывает в глазах такой тёмной решимости, такого адово-алого блеска. Но себя всё-таки немного больше, эгоистично, но мертвым разве не проще? Разве не проще говорить о легкости смерти, чем о том, как хороша жизнь, когда и самому в это уже слабо верится?  Он вдруг их всех жалеет.  И Лёшу, и Ставрогина, и даже проклятого Верховенского — им же просто не повезло, не повезло родиться с черной душой, с изначально раненным, неполноценным сознанием. Они же… да они же понять неспособны. Шатов смотрит на Лёшу — и в глазах видит все то же безумие, но словно бы не дошедшее еще до той точки, когда пытаться вернуться назад уже поздно. Он двигается ближе и берёт за руку. Холодная. — Лёш… Не надо. Это глупости, понимаешь? Эти твои все идеи.. Не надо.  Если бы он обладал харизмой Ставрогина, даром убеждения Верховенского — но этим бесам досталось все самое лучшее. А Шатову досталась гадкая, кровоточащая человечность. Кириллов смотрит на него и медленно, неуверенно качает головой. — Надо. Я… я решил всё давно. — Никогда не поздно передумать. Особенно насчет такого. Это же жизнь, понимаешь? Целая жизнь, ну, Лёша, ты же не можешь просто взять и забрать у себя всё это, — к концу фразы голос тухнет; рука Кириллова безвольно лежит в его. Лёша смотрит с сочувствием. Или чем-то похожим — опять исковерканным, искривленным. И это так плохо, потому что Шатов может перемотать изолентой проводку, может заменить лампочку, но понятия не имеет, что ему делать с этим. Не чинить, потому что как чинить то, что сломано с самого начала, что сломано так давно, что уже — просто новый оригинал? Ваня сжимает чужую — чужую, чужую, это не его Лёша, не тот его странный, но забавный лучший друг — руку в своей.  Что ему делать?  Шатов вздыхает, отпускает руку, поднимается и включает свет. Режет по глазам, но как будто легче дышать при свете. Кириллов быстро моргает, у него от яркости глаза слезятся, но Ваня теперь вглядывается и того страшного блеска не видит. Криво улыбается. — Ну, ладно. Хватит, пойдём чай пить. И Кириллов немного потерянно, но улыбается ему в ответ.  И как будто бы все как раньше. Но как будто бы и не так. Когда они одни дома, Шатов всегда старается краем глаза за Кирилловым наблюдать. И опять кажется, что над знакомой фигурой нависает черная длинная тень.