***
Эскиз неправильный. Выражение лица Патрокла в смерти мягкое и умиротворенное. Он — воплощение павшей славы. У него глаза Уилла, обрамленные длинными ресницами и выразительные даже в смерти. Я узнаю волосы Уилла, руки Уилла, хоть и не предполагал, что сходство зайдет так далеко. Намерения мало что значат, когда дело касается Уилла. Или Патрокла, если на то пошло. Он намеревался спасти греков; он обернул против врага власть Ахилла и подстроил его смерть, погибнув в сражении. Интересно, умер ли Патрокл, когда Гектор пронзил его копьем? Или он погиб вместе с Ахиллом? В любом случае, смерть пришла за ним. Беспощадная тишина и неподвижность, которых не в силах избежать ни один человек. Жизнь билась вокруг него в грохоте колесниц, порывах ветра, в ударах солдатских сердец. Люди боролись с богами и судьбой в водовороте огня и крови. Мифы утверждают, что песок почернел вместе с его концом. Судьбу нельзя было отрицать долго. Смерть пришла, и, подобно бесконечной крови, поглотила Патрокла, вопреки его ожиданиям и надеждам. Он закончил свои дни, как и все остальное человечество: слишком рано оборвав жизнь по чужой воле. Поглощенный тишиной и пылью. Тишина, отсутствие, конец. Единственное, что по-настоящему бесконечно, — это жестокость Времени. Так долго я знал любовь только после смерти. Память о Мише — это странный сплав тишины и песни. Портрет, высеченный во льду, бескровный и прекрасный, слишком далекий, чтобы когда-либо прикоснуться физически. Поэты всегда воспевали величие любви — тепло, безумие, парящую свободу, — но я знал любовь как тень, отбрасываемую ничем, как пустую боль, когда сквозь нынешнюю тишину прислушиваешься к глухому смеху. Любить живого человека сложнее. Уилл движется и дышит по собственной воле, свободный от ограничений моей памяти и восприятия. Он есть, независимо от меня. Интересно, не является ли чувство, от которого у меня перехватывает дыхание, страхом. Но, возможно, это просто еще одна грань любви — та, о которой я забыл за долгие годы одиночества. Я думаю, что быть одному легче. Возможно, та же мысль пришла в голову Ахиллу после смерти Патрокла. Конечно, Ахилл бросился с головой в объятия пророчества и гибели. Все ради того, чтобы отомстить за человека, которого он любил, и присоединиться к нему в Подземном мире. Я изучаю созданный мной образ на странице: Патрокл, прекрасный и сломленный, с лицом Уилла. Набросок неправильный, хоть я не могу определить причину. Пропорции верны, техника безупречна. Что-то неуловимое и гораздо более серьезное не так. Место рядом с Патроклом пусто, но я могу представить Ахилла, его лицо и тело, сжавшееся в исступлении горя. В моем воображении он носит мое лицо, запятнанное кровью и истерзанное скорбью. Я часто представлял себе Ахилла с золотыми волосами и пронзительными глазами, но никогда не останавливался на опреденном цвете. В моем воображении образ меняется без предупреждения. Впервые я задаюсь вопросом, могли ли кудри Ахилла быть каштановыми, а не золотыми, а глаза — бурной смесью синего и зеленого, изменчивой и бездонной, как море.***
— Отдохни немного, — Уилл упрекает меня чуть ли не каждую ночь. Он думает, что я недостаточно сплю. Действительно, мой сон очень короток, но покой — еще более труднодостижимая вещь. Даже само слово органичнее применить к смерти, нежели к жизни. Покойся с миром. Безобидные слова — мягкие, легкие и утешительные. Они опровергают ту ярость, которая сопутствует смерти. Страх. Тело борется со смертью так же, как и душа: сердце колотится, кровь приливает, глаза широко раскрыты. Отдыхают ли мертвые? Я пришел к выводу, что живые никогда не отдыхают. И все же Уилл мирно спит. Каждую ночь он часами находится вне пределов моей досягаемости, проходя сквозь сны, которые я никогда не увижу, хотя он уверяет меня, что я неоднократно являюсь их частью. Я редко вижу сны. Иногда я просыпаюсь с адреналином в крови, будто от бесконечного бега. Бег за мной или от меня? Это вопрос Уилла. Он слишком проницателен. Ночами, когда луна проникает сквозь стеклянные двери, света достаточно, чтобы делать наброски. Уилл выглядит моложе, когда спит, более открытым и доверчивым. На его лице расцветает выражение, которое иначе я бы никогда не увидел. Некогда я делал эскизы La Primavera, стремясь к идеальному сходству. Теперь я рисую Уилла. Каждое утро он видит растущую кипу набросков рядом с кроватью, но отказывается комментировать. Это не имеет значения; то, как он краснеет, является достаточным комментарием. На этот раз я начинаю с Ахилла: неясные очертания лица, широкая грудь, мускулистые руки. Несколько размашистых линий заполняют фигуру греческого вестника, который цепляется за могучие руки Ахилла в страхе, что тот выхватит меч и перережет себе горло от горя по убитому Патроклу. Под моим карандашом выражение Ахилла образуется в широко раскрытые глаза, губы приоткрываются, чтобы его голос снова и снова срывался на три слога… Именно такое выражение лица я увидел, когда очнулся на песке под разрушенным обрывом. Сокрушенное выражение Уилла, мое имя, слетающее с его губ вместе с кровью и соленой водой. Я намеревался изобразить Патрокла в Уилле, но моя рука взбунтовалась. Вместо этого он стал Ахиллом. Сходство заметно в каждой линии. Изгиб бицепсов, плоскость его груди, неустойчивый наклон губ и бровей — я так часто прослеживал линии его тела кончиками пальцев, что мог бы нарисовать их все без привязки к натуре. Но я все равно смотрю, убежденный в том, что какая-то ключевая деталь ускользнет от меня. В конце концов, Уилл может ускользнуть от меня. Странно, что я выполнил набросок вопреки собственным намерениям. Интересно, что скажет Уилл на такую метаморфозу, когда найдет набросок на видном месте. Ты действительно зациклился на Ахилле и Патрокле. Грубый анализ, но не ложь. Я не верю в реинкарнацию, но я верю в судьбу, звенящую, как удар гонга, мерцающую рябью сквозь бесконечные годы, искажая пространство и время. Зеркальные отражения и абсолютные двойники: мужчины, встречающие друг в друге соперников. Уилл всегда отвечает на подобные разговоры раздраженным взглядом. А я упорно бегу, следуя за намеком на улыбку, застрагивающую уголок его губ. Бегу, бесконечно. Возможно, мои сны не так трудно разгадать. Наконец, сон привлекает меня в свои объятия. Уилл спокоен рядом со мной. Я вспоминаю слова Ахилла: Я обрету покой, как только спущусь к смерти. Уилл и я погибли вместе на том обрыве. Я отдыхаю.***
— Прогресс, — комментирует Уилл, когда наконец считает нужным обратить внимание на мой последний набросок, — Я умру от стрелы в пятку вместо того, чтобы быть забитым Гектором до смерти. Пауза, во время которой он великолепно демонстрирует раздумье. Я напомню ему об этом моменте, когда в следующий раз он обвинит меня в драматизме. — Это прогресс? — Вариант, — отвечаю я, — Патрокл был убит копьем, если ты помнишь. Уилл красноречиво пожимает плечами, но обращается с бумагой бережно, кладя ее на прикроватный столик. — Я в любом случае мертв. — В любом случае, ты — герой классической древности. — Человек-… — …-легенда, да. Уилл хмыкает, и это единственный его словесный ответ за долгую минуту. Его лицо, всегда такое выразительное, поочередно демонстрирует скепсис, веселье и раздражение. Его улыбка не сходит ни на одном из проносящихся чувств. Она покрывает их всех выражением, чем-то похожим на счастье. — Мне нравится, — говорит он. Тепло в моей груди, вызванное таким простым заявлением, не совсем рационально. Я подхожу к нему и становлюсь рядом, чтобы мы могли вместе изучить рисунок. — Ты знаешь, почему Ахилл погиб от стрелы в пятке? — спрашиваю я через какое-то время. Уилл качает головой, все еще рассматривая свое зеркальное отражение в тонко очерченных линиях. — Когда его мать, богиня Фетида, окунала его в реку Стикс, чтобы защитить от смерти, ей пришлось схватить его за пятку. Смерть не коснулась его всюду, поэтому он оставался уязвимым. Уилл слышит мои слова, как и всегда. Как всегда и будет. — Ты же не думаешь, что для меня это проблема, — говорит он ровным, но никогда не лишенным эмоций тоном. Я слышу принятие им самого себя — принятие им меня. Замечательно, что он наконец достиг и того, и другого сразу. В конце концов, возможно, это не два достижения. Возможно, это одно и то же, и всегда было таковым. — Нет, — просто отвечаю я, но знаю, что Уилл снова меня слышит. Ты превосходишь Ахилла во всех отношениях. В жизни ты ярче, чем он. Даже в смерти ты сияешь. Даже в Подземном мире ты жив.***
Я написал письмо Джеку. Уилл будет недоволен. Я намеревался отправить его, но вероятность того, что оно может быть прослежено до этих теплых берегов, не слишком приятна. Возможно, я оставлю письмо в доме, чтобы его нашли, когда мы двинемся дальше. Уилл не горит желанием покидать ни наше уединение, ни море, но рано или поздно нам придется. Ни один секрет не остается похороненным навсегда, а мы стали ничем иным, как секретом для всех. Исключая друг друга. Я сказал об этом Уиллу; он обвинил меня в том, что я становлюсь более сентиментальным, чем когда-либо. Подозреваю, что он прав. Даже письмо осуждает меня. Дорогой Джек, Я доволен и спокоен так же, как Елисейские поля. Я представляю, что, должно быть, чувствовал Патрокл, когда душа Ахилла отправилась в Подземный мир, чтобы присоединиться к нему. Две души, навеки связанные и недоступные для всех смертных. Не нарушай наш покой. Помни, что Ахилл проложил кровавый путь до самых дверей смерти, когда у него отняли того, кого он любил. Прощай, Джек. Я желаю тебе всего наилучшего в твоей жизни среди живых, дрейфующих в одиночестве по другую сторону последней завесы. Хорошо помни, что отделяет тебя от Уилла и меня. Смертность. Искренне Ваш, Ганнибал Лектер***
Жизнь на берегу по душе Уиллу. Его кожа зарумянилась, а веки расслабились. Его губы чаще всего имеют привкус соли. Карандаш безвольно болтается в моих пальцах. Я, как и все художники до меня, жду шепота Музы. Уилл стоит у воды, склонив голову, будто прислушивается. Возможно, море зовет его, и никто другой не может услышать. Я завидую их тайным беседам. Помнится, мать Ахилла была богиней моря. Слышал ли Ахилл ее голос? Может быть, зов моря цеплял его, как рыболовные крючки, и пел в крови, унаследованной им от божественной матери. Мои пальцы крепко сжимают карандаш. Почти не задумываясь, я рисую Уилла, стоящего на другом берегу, прекрасного и гордого. Мантия свисает с его плеч, покрытых шрамами, доспехи брошены у ног. В наброске он слушает, повернув лицо к солнцу. Когда я освобождаю место для себя на этом берегу, образ становится более далеким и менее отчетливым. Я обнаруживаю, что стою на коленях в пыли, протянув руки к божественному видению перед собой. Я — Патрокл, простой человек, которому суждено умереть за своего возлюбленного и своего Бога. Тревожно видеть себя таким. Но разве не всегда меня пленяло то, что прекрасно? Я смотрю на набросок и решаю: наконец он совершенен. Что-то в моей груди становится гладким и спокойным, как тихие воды. На этой нетронутой поверхности я не вижу своего отражения: только Уилл, всегда Уилл. Его улыбка сияет, как солнечный свет на воде. Когда я открываю глаза, передо мной возникает похожая картина. Уилл и солнце. Как странно быть окруженным светом внутри и снаружи. Уилл машет мне, чтобы я посмотрел в сторону волн. Или, может, он просто хочет, чтобы я был ближе. Стоя рядом с Уиллом, я представляю другое море и другой берег. Зеленые волны несут сотни покачивающихся деревянных кораблей, их мачты тянутся к небу, как бесплодный зимний лес. Огонь усеивает песок и разбрасывает искры, сливаясь со звездами. Ахилл и Патрокл провели много лет, гуляя по берегам перед воротами Трои. В перерывах между палящим солнцем и варварским насилием наступали тихие минуты, когда кровь смывалась, а крики войны уступали место мирным звукам ночи. Так протекала их жизнь на протяжении многих лет, пока, наконец, они оба не умерли, и войны больше не стало. Я не раз задавался вопросом, как могло воссоединение в Подземном мире положить конец стольким годам войны и боли. Как этого могло быть достаточно? И все же этого более чем достаточно. Быть вместе — это сумма всего. Когда Уилл улыбается, я становлюсь свидетелем чуда. Пройдя через тени смерти, Ахилл исцелен.