Голубая ленточка

Голубая ленточка       Пятиклассник Костя Поздняков не любил математику. Впрочем, физику, литературу и химию он тоже не любил. И вообще не особо любил учиться, чего уж там. Но если на физику, литературу или химию он просто нехотя тащился, превозмогая скуку, то одна только мысль о математике немедленно вызывала ноющую боль где-то под горлом.              Причиной была Елена Герасимовна, математичка. Монументальная матрона с высокой прической над круглым блинообразным лицом. Холодная и язвительная, она слыла «строгой, но справедливой». У нее даже клички не было, разве что имя-отчество сокращали иногда до простого «Герасимовна». Любимчиков у нее не имелось, но вот любимые жертвы — да. Почему она выбрала безобидного троечника и тихушника Костю — да бог его знает. Может, торчащие уши раздражали или шмыганье носом.              Ходили слухи, что Елена Герасимовна — жена какого-то большого начальника. Для школьников это означало одно — она не натягивала балбесам тройки, на нее, как на других училок, не давила плохая успеваемость класса. Ее нельзя было уволить. Да что там уволить — надо было видеть, как стелился перед ней сам директор! Она могла испортить жизнь любому — от коллеги-учителя до пятиклассника Кости — и еще как пользовалась этой возможностью.              Каждый раз, когда ее карандаш скользил по списку фамилий в журнале, Костя внутренне сжимался, повторяя про себя: «Хоть бы пронесло!» Услышав же свою фамилию, цепенел и мгновенно забывал все, даже если пытался учить дома проклятые формулы. Ледяное презрение, с которым она методично закапывала его у доски, всякий раз сопровождалось услужливым хихиканием одноклассников… как же он ненавидел их всех в эти минуты!       «Поздняков, соображай быстрее, мы все уже устали ждать. Поздняков, твое место в первом классе специальной школы — ты таблицу умножения запомнить не можешь. Поздняков, на твоем месте я бы не на соседок по парте заглядывалась, а теорему учила. Поздняков, ты мозги дома оставил или у тебя их вообще не было?»       Дошло до того, что он настолько тормозил перед математичкой, что даже дежурное «здрасьте» вымолвить не мог… и позорно сворачивал куда попало, просто завидев ее в школьном коридоре.              Сама Елена Герасимовна вполне осознавала, какой нечеловеческий ужас внушала беззащитному, туповатому Косте — и похоже, наслаждалась этим. Не то чтобы она как-то специально думала о нем — нет, конечно. Но каждый раз, когда он попадался ей на глаза, круглое лицо немедленно обращалось в его сторону, и пронзительный голос безжалостно отрезал очередной кусочек от его самолюбия. Может быть, в конце концов ей просто надоело бы унижать его, или она нашла бы какую-то новую жертву — о, как он мечтал об этом! — но случилось по-другому.       Красные, крест-накрест, линии поверх задачи… Издевательские, тоже красные вопросительные знаки рядом с теоремой… И как закономерный итог — кол за годовую контрольную, двойка в четверти, оставление на второй год. Сказать об этом родителям — нет, нет, ни за что! Просто невозможно, лучше смерть.       «Лучше смерть», — Костя попробовал эти слова на язык. Представил, как шагает из окна пятого этажа. Вот тут-то ей влетит! Или… нет?              Костя думал об этом, сидя на лавочке в парке. Он просто не мог идти домой, ноги не несли. Рядом читал газетку какой-то дед. И вдруг, посреди мыслей о том, как эта старая сука пожалеет, что гнобила его — он увидел вдалеке страшную монументальную фигуру. Она шла прямо к нему!       Костя моментально стек с лавочки, бестолково покрутился пару секунд и не нашел ничего лучше, как спрятаться за высокой спинкой, точнее, за дедом с газетой.       Она же не видела его, ведь не видела? Пусть она только пройдет мимо, пусть пройдет мимо!              Дедок стрельнул из-под очочков неожиданно хитроватым взглядом, но остался сидеть, прикрывая Костю.       Минута тошнотворного ужаса, дрожи в руках, нестерпимого желания в туалет…       — Вылезай, она свернула, ушла, — отозвался дребезжащий голосок деда, и Костя, весь красный от стыда и облегчения, вынырнул из-за лавки.       — Спасибо, — буркнул он. И уже собираясь уйти, вдруг услышал:       — Это ж Елена Герасимовна, математичка?       — А вы… ее что… знаете?!       — Ааа-ха-хххааа… — задребезжал еще мельче дед. — А ка-а-ак же, ка-а-ак же, знаю Еленочку, зна-а-аю… давно-о-о знаю…              Старик явно наслаждался моментом, а Костя стоял как вкопанный и не знал, что сказать. Как все дети, он не разбирался в возрасте взрослых, но дед был явно старше Герасимовны, намного старше. Сосед, что ли? А может… бывший учитель? Мысль о том, что Герасимовна тоже была когда-то школьницей и могла учиться у этого деда, показалась дикой. Как и странное «Еленочка». Не формальное «Елена», не обычное «Лена», и не домашнее «Леночка». Что-то противное сквозило в этом имени — одновременно фамильярное и насмешливое, будто какой-то намек…       Старик выжидающе смотрел из-под очочков, и Костя почему-то не ушел, как собирался. Вместо этого он снова сел на лавку, на этот раз ближе к деду, смутно ожидая от него чего-то, а чего — не знал и сам.       Во взгляде старика отразилось торжество. Он оживился, заулыбался беззубым ртом, даже подмигнул, как если бы у них с Костей образовалась какая-то общая тайна. Косте стало неприятно, но что-то держало его рядом с дедом.       — Что, придирается? — заговорщицки придвинулся к мальчику тот.       — Угу. На второй год оставляет, — пожаловался Костя. И тут же подумал: «Зачем я рассказываю это первому встречному? А вдруг все обойдется?»       — Не, тут просто так не обойдется. — Старик будто прочел его мысли, и Косте впервые стало по-настоящему страшно. Он внимательно пригляделся: лысый череп, впавшие щеки, за очками — злые мутные глаза. Большой, мокрый, постоянно жующий рот…       — Ну, я пошел… — пролепетал Костя, оставаясь сидеть.       — А хочешь, я тебе помогу? — будто бы небрежно обронил мерзкий старик, сладко щурясь.       — Как же вы поможете?       «А вдруг это ее отец?! И он замолвит перед ней словечко?!» — Сердце Кости забилось сильнее.       — Есть два слова волшебные, — захихикал старик.       «Блин, вот я дебил», — подумал Костя. — «Сижу тут, уши развесил, а старый дурак просто повоспитывать молодежь любит. Щас заведет про «спасибо» и «пожалуйста»… Понадеялся, идиот…»       — Голубая ленточка, — быстро сказал старик, заметивший его разочарование.       — Что?!       — Голубая. Ленточка. — На этот раз уверенно, с расстановкой.       Он что, псих, сбежавший из дурдома? Этого только не хватало.       — Какая еще ленточка? — Костя отодвинулся.       Дед расплылся в омерзительной ухмылке.       — Она зна-а-ает, какая… Еленочка знает… по-о-омнит… Ты скажи ей — только минутку выбери, когда рядом никого не будет, так лучше… так вот, скажи ей, мол, знаешь про ленточку голубую.       — И что?       — И все! — Старик снова захихикал, прямо зашелся счастливым смехом. — Она сразу подобреет, вот увидишь! Все сделает, что попросишь!       — А что с этой ленточкой-то? Причем ленточка?       — Она, Еленочка, знает, при чем… — Дед прям облизнулся. Он вдруг неожиданно цепко схватил Костину руку и придвинулся совсем близко. На мальчика пахнуло несвежим дыханием.       — Так и скажи, не забудь — знаю, мол, про голубую-то ленточку. А потом увидишь, сам увидишь…       Костя вырвал свою руку и опрометью помчался прочь, не оглядываясь, а вслед ему все звучал жуткий дребезжащий смешок.              Самое ужасное в школе то, что математика — каждый день. Прогулять? Просто выйти утром из дому и пойти… да хоть в тот же парк, где он встретил вчера этого странного старика. Голубая ленточка, придет же такое в голову!       Ну, а вдруг? Вдруг это как-то поможет? Костю поглотило такое полное, такое безнадежное отчаяние, что он готов был ухватиться за любую, самую призрачную надежду. В конце концов, ну что с ним может случиться хуже того, что уже случилось? Он представил себе, как ползут вверх тонко выщипанные брови. «Какая еще ленточка, Поздняков? У тебя температура или приступ остроумия? Или ослоумия?» И тогда он просто выйдет из окна, как собирался. Не при ней, конечно, потом. Когда никого не будет.       Лучше, когда математика первым уроком. Отмучаешься, зато потом можно дышать. А вот когда последним — хуже нет, весь день насмарку. Но ему нужно застать ее одну, дед сказал — про ленточку при других не болтать. Надо остаться после урока.              Весь класс, как обычно, сдуло сразу после звонка, только дежурные еще вытирали доску, расставляли стулья… Каждая секунда длилась вечность — а он все делал вид, что копается в рюкзаке. Наконец прозвучало последнее «Дасвиданьеленгерасимн», и он осмелился поднять на нее глаза. Она запихивала тетради в громадную кожаную сумку, кажется, не замечая, что за третьей партой кто-то есть.              Наверное, Костя так и не решился бы ничего сказать, если бы она вдруг резко не подняла голову и не посмотрела на него.       — А тебе, Поздняков, особое приглашение нужно? Дома делать нечего? — Опять этот вечно недовольный, режущий голос.       — Я знаю про голубую ленточку! — неожиданно для самого себя пролепетал он.              И тут произошло кое-что страшное. Костя никогда не представлял себе, что живой, не из кино, человек может так внезапно перемениться. В один миг ее лицо обрушилось, как оползень с горы. Надменная круглая физиономия превратилась в маску ужаса — глаза бессмысленно выпучились, челюсть отвисла, румяные щеки посерели и затряслись.       — Нига-ва… нигава… нигаваи… никау-у-у… — Губы ее прыгали и не слушались, зубы стучали, и только когда Костя в панике выбежал из класса, не выдержав этого ужасного зрелища, он понял, что она хотела сказать. «Не говори никому».              Его все еще трясло, когда уже дома он пытался осознать, что же произошло в кабинете математики. Перемена, случившаяся с Герасимовной, была кошмарной, невероятной… но что это означало для него? Не стало ли его ужасное положение еще ужаснее? А вдруг она решит отомстить ему, наказать, сделать все еще хуже? Однако, сквозь привычный страх пробивалось и любопытство: да что ж такое было там с этой ленточкой? Она задушила ею щенка? А может, человека? С нее, суки, станется.       В надежде увидеть противного деда снова, Костя побежал в парк, к знакомой лавочке. Посидел немного, потом поболтался по соседним дорожкам, но давешнего собеседника так и не встретил. Как же теперь быть? Как посмотреть ей в глаза после вчерашнего?              …Его будто тянули в класс на веревке — ноги не шли, глаза не поднимались. Сгорбившись, скрючившись за партой, спрятавшись за широкой спиной одноклассника, Костя наконец решился бросить взгляд на Герасимовну. Она выглядела как всегда… или не как всегда? Неужели у нее красные, припухшие глаза, как если бы она проплакала целую ночь? Никто из одноклассников, кажется, ничего не замечал, урок начался как обычно, хотя… кто вообще присматривается к лицам учителей?       Но глаза-таки были заплаканные, теперь он видел это точно! Нет, только не она, такие не плачут! Он вообще не мог представить ее в домашней, человеческой обстановке — в халате и тапочках, например. Казалось, она, как робот, приходя домой, включается в розетку и стоит в какой-нибудь специальной нише, безупречно одетая, до семи утра. А потом выключается из розетки и шествует в школу своей тяжелой походкой. Но тут перед глазами встало то, второе, страшное ее лицо — и он уже не знал, что и думать.       Герасимовна долго возилась со своей сумкой, протирала очки, раскладывала перед собой карандаши и ручки. А потом вдруг подняла на него глаза… и побледнела. Неужели никто не видит?! Они смотрели друг на друга пару секунд, и она отвела глаза первой. Каким-то осипшим голосом поздоровалась с классом, а у Кости отлегло от сердца. Еще никогда в жизни он не смотрел на другого человека так внимательно — ловя каждое движение брови, каждое изменение голоса… Неужели никто не видит, как дрожит карандаш в ее руке, выбирающей из списка очередную жертву? Как нервно она облизывает пересохшие губы, вновь встретившись с ним взглядом? Костя поймал себя на том, что больше не прячется за чужой спиной. Наоборот, подавшись вперед, жадно смотрит на учительницу. Он оглядел класс. Кто-то листал учебник — перед смертью не надышишься, братан! Кто-то лихорадочно списывал домашку у соседа по парте, кто-то пялился в телефон… о, это ошибка, она это ненавидит. Кто-то шептался, кто-то затравленно уткнулся взглядом в парту, надеясь, что пронесет — прям как раньше он сам. Никто, никто, кроме него, не видел, как она БОИТСЯ! И лишь он, пробоявшийся целых три четверти — со дня знакомства с ней — о, как хорошо он знал все признаки этого страха! Она явно избегала его взгляда, а он с нарастающим удивлением понимал, что перестал бояться. Изнутри подступало странное ликование. Хотелось смеяться, хотелось выкинуть что-нибудь дурацкое. И вот он увидел себя как бы со стороны — сначала робко, а потом все более уверенно и высоко тянущим руку.       Она старалась не видеть руки так долго, как только могла. Бежали секунды, и на его лице расцветала глумливая ухмылка. Больше рук не было.       — Поздняков… Костя… — прозвучало наконец полузадушенным шепотом. Она не посмела вызвать кого-то другого!       По классу прошел изумленный ропот. Но если одноклассники и предвкушали обычное издевательское представление — они были сильно разочарованы. Теорему Костя все же учил и кое-как помнил доказательство… но как же она помогала ему! Просто из кожи вон лезла! Суетливо подсказывала, заискивающе хвалила… и поставила четверку!       Чувство оказалось приятным. Нет, дело было не в четверке, а в удовольствии видеть ее бегающие глаза, ловить в резком голосе непривычные угодливые нотки. Они смотрели друг на друга и оба знали, что с этого дня начинается новая жизнь. И каждый знал, что другой это знает.              Теперь, едва завидев его в коридоре, она старалась свернуть куда попало, а он нарочно стремился попасться ей на глаза. Приятно было видеть, как она подвернула каблук и чуть не загремела с лестницы всем своим массивным телом. Еще веселее было наблюдать, как она выскочила из класса будто ошпаренная, когда он демонстративно положил на парту пакет, перевязанный голубой лентой! Он выскользнул за ней и слышал, как ее тошнило в учительском туалете. До чего жаль, что он не выпытал у старика, в чем там было дело. Костя знал, что это сделало бы все еще… приятнее. Но уж, что есть, то есть — и так здорово. Старик обладал какой-то таинственной властью над ней и передал эту власть ему, Косте.              После звонка он не спешил собирать вещи и взглядом приказал задержаться и ей. Она послушалась, конечно — а куда бы она делась.       Они остались вдвоем. Герасимовна сидела, обреченно ссутулясь. Косте хотелось сказать что-нибудь особенно язвительное, остроумное, издевательское — так же, как она в свое время. Но как назло, в голову ничего не приходило.       Она подняла к нему блинообразное лицо, с которого за последние дни сошел румянец, и с мукой выговорила:       — Что ты хочешь?       Ну что ж, у нее нет сил притворяться, делать вид, что это обычный разговор учителя с учеником. Тогда и он может сказать прямо.       — Пятерку в четверти!       — Хорошо, — покорно кивнула она.       Костя был раздосадован: все получалось слишком просто для нее.       — И в году!       — В году я не могу… у тебя в двух четвертях тройки и в одной двойка… — начала она, и он разозлился окончательно:       — А вы постарайтесь!       Она на секунду прикрыла измученные глаза, вздохнула и снова кивнула.       — Я постараюсь.       — Ну, смотрите, — Костя сказал это только для того, чтобы последнее слово осталось за ним. Со странным чувством неудовлетворенности он покинул класс, оставив ее, поникшую за учительским столом.              Так прошло недели три. У него было ощущение, что он выиграл в лотерею, но не знает, что купить на свалившиеся с неба деньги. Осознание собственной власти было упоительным, но требовало развития, усиления; он будто недобирал чего-то и от этого злился. Он начал требовать денег — и она безропотно отдавала их. Сто рублей, потом триста, пятьсот… Теперь он мог позволить себе немалые для пятиклассника расходы, но и это быстро наскучило — с фантазией у него было не очень. Что еще можно получить от этой женщины? Что кроме оценок и денег?       Одиннадцать лет — возраст, когда уже многое понимаешь, много чем интересуешься, да и в Интернете уже немало понасмотрелся. Но Интернет — одно, а жизнь — совсем другое. Ворвавшись перед физкультурой в раздевалку к девчонкам, почти ничего и не увидишь, только рюкзаком по голове схлопочешь. На порно это совсем не похоже.       Важно, что они показывают все, что ты желаешь увидеть, делают все, что ты от них хочешь, они СЛУШАЮТСЯ. Им нравится слушаться, быть покорными. Им даже нравится, когда их унижают. А Костя уже понял, что ему, пожалуй, нравится унижать.       Щелкнул ключ в замке.       — Раздевайся!       — Костя, пожалуйста…       — Пажа-а-алуста… — передразнил он ее плачущий голос. — Давай-давай, снимай все!       Плакала она некрасиво — кривила рот, слезы и сопли ручьями текли по круглой физиономии, пока ее дрожащие пальцы расстегивали жакет, блузку, потом какие-то крючки на плотной юбке.       — Не надо… — Ставшая вдруг громадной (в одежде казалась стройнее), она стояла перед ним в каких-то бежевых трусах и огромном, тоже бежевом лифчике. Толстые ноги, мягкий, в складках, живот, гигантские сиськи. Все какое-то мятое, бугристое… Высокая прическа смотрелась удивительно нелепо без привычного костюма.       — Дальше! Все снимай!       Она скорчилась, прикрывая руками то, что все равно нельзя было спрятать. Это оказалось совсем некрасиво, ничуть не походило на порно и ни капельки не возбуждало. Костя почувствовал разочарование и разозлился.       — Хватит на сегодня. Завтра еще что-нибудь придумаю, — бросил он.       Отпер дверь и вышел из класса, не оглядываясь.              На следующий день их отпустили домой без уроков: Елена Герасимовна зачем-то взялась мыть окно в кабинете математики, поскользнулась на подоконнике и разбилась насмерть.