Oui, c'était une belle histoire Pour finalement taire mon regard foudroyé, sans me retourner Je pars comme je suis venu, encore plus déçu Et le pire dans tout ça, c'est que je reste un inconnu pour toi
(Да, это была красивая история,
Но в её конце мой поражённый взгляд останется без ответа. Я пойду, как шёл, только ещё более разочарованный, И что хуже всего, я так и останусь для тебя пустым местом)
La Femme - Ou va le monde
- Мы можем поговорить с вашим мужем? - Попробуйте. Эти слова, приглушенные закрытой дверью, доносятся до него мелким покалыванием вдоль позвоночника. Джек машинально отмечает волевые командные нотки в металлически-рубленных фразах военных и презрительно-жалостливые - в выражениях жены. Он, вообще-то, в последнее время все делает машинально: встает по утрам, обедает, принимает душ. Живет. Конечно, сейчас ему лучше, ведь Джек больше не боится прикоснуться к оружию (даже иногда чистит и смазывает его), но что-то, сопровождавшее раньше его жизнь, исчезло. Он чувствует себя пустым, сидя на кровати в комнате сына и неотрывно глядя на фотографию. Ему почти все равно, зачем пришли те люди, что разговаривают на кухне с его женой. Шаги следуют по коридору. - Вас вызывают из отставки. Он кивает. Раз вызывают, значит, случилось что-то серьезное. Все-таки, многим известно, почему блистательный молодой еще полковник ушел и отказался возвращаться. Форма военного – на самом деле не больше, чем хитиновая оболочка, за которой он прячется. Впрочем, свое тело он тоже ощущает лишь оболочкой, пустой ракушкой без выцарапанного оттуда моллюска. Тем не менее, Джек приводит в порядок и то, и другое: небрежно отросшие волосы падают в раковину и устилают плитку ванной, пока на голове не остается светлый ровный «ежик»; на брюках снова отглажены стрелки, носы ботинок сверкают, а чуть квадратный подбородок гладко выбрит. Образцовый военный. Он смотрит на себя в зеркало, пытаясь понять, просачивается ли наружу то стылое мерзкое чувство, что прячется внутри него, или все, как обычно, увидят лишь безупречный фасад. Вроде бы, неплохо, по крайней мере, ни следа безудержной тоски и вины. Если не заглядывать в глаза. Джексон, кажется, полная его противоположность: не в меру любопытный, слишком умный, не умеющий подчиняться приказам и жутко неуклюжий. Будь у О’Нила список самых нелепых людей Джексон занял бы там первое место. Вот только... Джек чувствует что-то за дурацкой прической и очками, что-то глубокое, мелькающее в те недолгие моменты, когда лицо лингвиста озаряется безумной гениальной догадкой. Тот будто светится изнутри, тонкие губы изгибаются в неконтролируемой улыбке, весь он раскрывается как бутон ночного цветка, наконец дождавшегося сумерек после солнечного дня. Вообще-то, полковник на такие метафоры не силен, и описать словами изменения ученого не смог бы, но он видит их, и нечто, долго спавшее внутри, почти забытое, возвращается к нему. Звездные Врата – удивительная вещь, он убеждается в этом, пройдя сквозь серебристую субстанцию, колеблющуюся в каменном круге. На той стороне храм и пустыня, простирающаяся во все стороны, куда не посмотри. Джек бы не хотел остаться здесь навсегда. Ему ведь даже не нравится чертов песок! Слова Джексона окатывают его ледяной водой: они не смогут вернуться. Точнее, они не смогут вернуться, если не найдут еще ряд тех нелепых символов, что позволяет ввести... Как он это назвал? Координаты Земли. Что ж, вывод неутешительный – Джек и вся его команда, включая умника, в полной заднице. Он и сам до конца не понимает, почему встает на защиту Джексона, когда полностью разделяет мнение Ковальски и других членов группы. Наверное, потому, что без этого придурка шансов у них еще меньше. Да, наверное, поэтому. А может быть потому, что тот выглядит совсем уж беззащитным по сравнению с остальными – профессиональными бойцами, закаленными в переделках куда круче этой. И все же Джексон удивительный. Джек если и знал что-то о Древнем Египте, то все это больше касалось фараонов и войн, а о том, что существует отдельный язык, еще и с диалектами, не имел никакого понятия. А вот доктор буквально преображается, глядя на непонятные выбитые в желтоватом камне иероглифы. В глубине внимательных зеленых глаз разгораются огоньки, и те словно светлеют, сверкая за стеклами очков. Для полковника куча рисунков на стенах ничего не значат, но Джексон читает их как родной английский, рассказывая историю целого народа. Шаури смотрит на него, удивленно моргает, когда тот, наконец-то, заговаривает с ней на ее языке, и украдкой улыбается. О’Нил слышит скрип собственных зубов. Он завидует, чертовски завидует лингвисту из-за этих его разговорческих способностей. Сам он даже с ребенком не смог нормально поговорить – подарил зажигалку, а потом накричал, испугав того и обидев. Стыд выбирается из той ямы, куда полковник так усердно затолкал его перед миссией, и больно колет под лопаткой. Не нужно было соглашаться. Не нужно было возвращаться и идти туда, в неизведанное. Лучше бы он и дальше медленно угасал на Земле, в маленькой комнате у самодельного алтаря. После пылевой бури приходится вернуться в храм, и то, что они не находят оставленных на базе ребят, настораживает. Впрочем, неясные бойцы выводят их из строя очень быстро. Теперь он и Джексон стоят на коленях перед сидящим на троне парнишкой, увешанном украшениями как рождественская ель. С двух сторон – охранники с непонятным оружием, напоминающим посох и стреляющим чем-то вроде лазера. Джек выстраивает план из лихорадочно мечущихся мыслей: нужно защитить доктора, нужно защитить его. Защитить – слово впечатывается в подкорку - отданный им самим приказ. Встать, ударить, направить оружие на главного. Чего он не учел, так это детей, закрывающих чертова пришельца собой. Он не может. Не может выстрелить в них. Не после того, как... Что-то бьет в ребра, и мир меркнет. Полковник приходит в сознание в холодной воде. Здесь вся его команда, под временным предводительством Фаретти, и все они задают один вопрос: где Джексон? Джек не знает. Он не выполнил то, что должен был. Не защитил Джексона. Он не смог, и поэтому он молчит, крепко сжимая челюсти и задерживая дыхание, чтобы не дать сорваться голосу и не всхлипнуть, пусть у него и есть возможность притвориться, будто он наглотался воды. Врать себе – последнее дело, поэтому он не врет. Джек хотел бы увидеть парня еще хоть раз. Посмотреть в одухотворенное лицо, когда тот отыщет новую головоломку и начнет ее разгадывать. Запомнить полуулыбку, появляющуюся едва того похвалят. Может быть, сделать комплимент, чтобы тот, смущаясь, опустил голову. Да, он, конечно, не знаток чувств, но сейчас ему однозначно было просто до безумия плохо от того, что Джексон не с ними. Еще хуже ему становится, когда доктора выставляют напротив и вкладывают в подрагивающие руки то самое оружие, которому невозможно противостоять. Противоречия искажают умное лицо, и О’Нил не знает, чего ожидать, но точно не того, что доктор, мирный и дружелюбно-нерешительный доктор, выстрелит в стоящего позади стража, давая остальным шанс уйти. Начавшаяся пылевая буря усиливает замешательство, отчего никто не обращает внимания на то, как они добрались от ступеней храма до убежища в пещере. Полковник уходит подальше от веселых мальчишек, стайкой рассевшихся вокруг лингвиста и слушающих его с открытыми ртами. В последнее время ему часто хочется побыть одному, но получается крайне редко. Конечно, Джексон находит его. Джек оборачивается, и лингвист (Дэниэл, его имя – Дэниэл), чуть подсвечиваемый отблесками разведенного костра снова выглядит пугающе хрупким. Его рука, выдающая кабинетного ученого, скользит по сухому камню стены. - Разве у вас нет людей, которые заботятся о вас? – в голосе Джексона мягкий укор и нотка непонимания. А еще что-то, что Джек никак не может опознать. – У вас есть семья? - У меня была семья. – он не отворачивается от огня, даже чтобы посмотреть. - Не дай бог отцам переживать своих детей. Дэниэл опускается рядом, по-детски обхватывая руками колени. - Мне жаль. – узкая ладонь опускается на загорелое запястье полковника, указательный и средний пальцы с мозолями от карандаша аккуратно поглаживают грубоватую кожу. – И... я прошу прощения за то, что сейчас произойдет. Джек не понимает, за что извиняется этот чудик, пока вторая рука не оказывается на его щеке, а доктор не целует его. Этот поцелуй короткий, крепкий и пахнущий мылом. Он слишком мал, чтобы О’Нил успел осознать произошедшее и выдумать план действий. В глазах отстранившегося Джексона – нежно-тоскливое понимание. Он улыбается ему своей неловкой, чуть на одну сторону улыбкой, тихо поднимается и перед выходом, на мгновение обернувшись, произносит: - Живите, полковник. Пожалуйста.