Я видел китов в небе: они падали

       До встречи с Дазаем Чуя никогда не задумывался о самоубийстве. Видите ли, они не зря назывались агнцами. Инстинкты говорили о многом: когда есть, когда спать, когда увернуться от летящего в бок ножа и когда убить того, кто в тебя этот нож направлял. Инстинкты не предполагали возможность смерти, боялись ее. Подтверждали, что только человек склонен к деструкции, но животные — никогда. Бывали, конечно, и исключения, такие как выбрасывающиеся на берег киты или стаи леммингов, стремящиеся полететь с утеса. И если до ножа, вонзенного в спину, Чуя и агнцы определяли себя стаей леммингов, то теперь ему, к сожалению, оставалось взять на себя роль кита. Но Чуя никогда серьезно не задумывался о смерти, пока не поймал его опустевший взгляд. Темная вспотевшая челка, злые слова, нелепо вылетающие из широкого, как у рыбы, рта. Сломанные кости. Бесконечные шрамы. Ничего, казалось, не имело значения — ни физическая боль, ни духовная, — потому что он сам был разобран на кирпичи, и не находилось такого человека, который смог бы его собрать. Чуя заходит в салон самолета. Мори предоставил им первый класс — маленькая награда за то, что ты не спишь по ночам. Впервые он подумал, что может убить себя, посмотрев в зеркало в ванной. Человек — стекло; чуть заденешь ножом, и тут же польется кровь. Чуть что. Захватив в кулак горсть волос, Чуя рассматривал свои голубые глаза и бескровные из-за напряжения пальцы. Он ни о чем не думал. На одежде оставалась запекшаяся кровь, и его тошнило от осознания того, что кровь чужая. Конечно, агнцы, как и любые другие животные, убивали: в подворотне, в туалете торгового центра — в любых зловещих местах, куда здравомыслящий человек в одиночку не сунулся бы. Убивали, чтобы жить. Никогда не жили для того, чтобы убивать. Любая мелочь, будь она добыта из фонтана желаний или кошелька вырубленной со спины старушки, имела значение для их живота. Живот — это жизнь. Жизнь — еда. Чуя со всей силы ударил по стеклу, и сам не понял, что треснуло первым — зеркало или костяшки. Казалось, состоят они из одного материала. Оба что-то скрывали. Оба разбивались на осколки, стоило тронуть пальцем. Чуть что. Чуя усаживается у окна, чтобы наблюдать за облаками. В первом классе никто не сидит, и что-то подсказывает, что это дело рук мафии. Но за тонкой стенкой, ничего не подозревая, находятся другие люди. Едят, разговаривают, снова едят. Он подумал тогда, что неплохо было бы вскрыть вены этим же зеркалом в ванной. Чужой голос внутри подсказывал: все пройдет как по маслу. Он прекрасно понимал, какой стороной резать и где, насколько глубоко и кроваво. Не решился. Если бы решился, не сидел бы в салоне первого класса. Помимо него, здесь никого нет перед взлетом. Дазай всегда опаздывает. Краем уха Чуя улавливает недовольные голоса: люди возмущены тем, что пилот так медлителен. Он один знает, что они ждут Дазая. Тот, может быть, вместо Чуи валяется в ванной с перерезанными запястьями или горлом. Какая-то часть от рыжего размышляет, как неприятно будет оттирать кровь от паласа. Какая-то — просто считает. Как овец перед сном. Раз, два. Во второй раз, когда Чуя подумал об этом, ему было шестнадцать. Играя в приставку, он думал о том, что наверняка уже собрал шрамов побольше, чем у Дазая. Один, самый заметный, — на спине, от ножа. Тот самый, подаренный напоследок Ширасэ. Множество мелких — только от ножевых ранений. Пули просто не долетали. И вдруг он решил: одним шрамом больше, одним шрамом меньше. Что, если его горло обхватит петля? Останется ли там шрам? На двадцать четвертой овце Дазай поднимается в самолет. Народ почти спокоен — у Чуи же дрожат пальцы. Демон-вундеркинд тоже усаживается у окна, даже не здороваясь, но краем глаза Чуя замечает, что волосы и спина Дазая насквозь мокрые — попытка самоубийства. Неудачная. Сколько было таких неудач? Чуя успевает пожалеть, что просторный пустой салон позволяет сесть Дазаю так далеко. Даже рукой не дотянуться. Но самолет, пыхтя, медленно ускоряется и взлетает. Когда с гравитацией на «ты», высоты трудно бояться. Противоречиво. Если бы захотел, Чуя бы увидел облака своими глазами и без взлета, и без посадки. Может быть, на этот раз он бы увлекся и долетел до стратосферы. Разогнался бы — и до космоса. Правда, его оболочка все еще человеческая. Инстинкты от зверя, страх от овцы. Когда-то он решил прыгнуть выше головы и поднялся настолько высоко, что мог видеть горы. Моря. И вместе с морем, таким далеким, размытым, как воск, упавший со свечи, к нему пришло осознание: будь с ним рядом Дазай, схвати он его за руку, и Чуя бы рухнул камнем. Как птица, которая не умеет летать. Как кит, оказавшийся в облаках. Чуя закрыл глаза и помолился, попросив силу уйти куда-нибудь в пятки, а Арахабаки хоть на секунду захлопнуть пасть. И он падал. Долго, со свистом в ушах — ему казалось, что прошел час, другой. Не упал. Над землей было метров триста, и Арахабаки, рыча, замедлил скорость до нескольких метров в час, спускаясь до ненормального медленно. Он не хотел, чтобы Чуя умирал. Чуя открывает глаза. Если верить часам на руке, они в полете уже минут сорок, не меньше. У окна медленно плывут облака. Со стороны Дазая слышится легкий храп и всхлипы — он всегда, не стесняясь, спит так. Наверное, ему тоже снится кровь и чужие тела. Вонь человека, ставшего трупом. Такое невозможно забыть, насколько бы не были пустынны твои глаза. Его глаза, как и было сказано, сплошная пустыня. Или черная дыра. Место, в котором ничто не может ни умереть, ни родиться. Абсолютная пустота. Чуя не раз пытался забраться наверх повыше, чтобы умереть от давления. Что бы в нем ни жило, он понимал, что является оболочкой. Стеклом. На каком-то расстоянии от земли начала болеть голова. Чуть выше — из носа хлынула кровь. У Чуи после десятого раза был заготовлен платок, и он достал его правой рукой. Пальцы разжались. Платок, которому уже завидовал бывший хозяин, сорвался и полетел чуть под наклоном, медленно и одновременно быстро, как птица, не умеющая летать. Чуя сплюнул, понадеявшись, что слюна не расщепится на атомы и попадет кому-нибудь в голову или глаза. Но больше не пытался. Дазай спит, чуть накренившись вбок, с храпом. Чуя наблюдает за ним издалека, еще боясь сесть рядом, а самолет тем временем маневрирует, накреняясь вбок точно так же, как накренился Дазай. Если бы Чуя не умел летать, его сердце бы ушло в пятки. Но он с высотой на «ты» и поэтому только тихонько сглатывает. Голова Дазая соскальзывает с сиденья и упирается в кости плеча. Под его ботинками уже успела образоваться и высохнуть лужица. Чуя продолжает наблюдать. Когда он понял, что так красиво умереть не получится, Чуя решил обратиться к способам, навеянным мягкой рукой Дазая. С кем поведешься — от того и наберешься, верно сказано. Поэтому Чуя решил начать с таблеток. Через два часа сорок проглоченных без воды, залпом, капсул вышли тем же способом, что и зашли. Не воспользовались черным выходом, не переварились, не стали смертельным порошком, способным остановить сердце и расщепить органы. Чуя был уверен, что Арахабаки внутри хохотал. Брал его на слабо. Наверное, не учел, что Чуя был взрывоопасным — что в прямом смысле, что в переносном. И без всяких подарков богов. Спящим Дазай кажется намного моложе. Может быть, даже младше своего реального возраста. Ресницы бросают тени на его щеки, нос едва дергается, грудь вздымается спокойно, как морская гладь перед штормом. Окна у его правого плеча совсем темные. Чуя вздыхает и резко усаживается на сиденье рядом. Несмотря на продолжительный скрип, Дазай не просыпается. В груди теплится надежда, что снятся ему облака. Или волны, ударяющиеся об берег. Цветочное поле. Классические заставки, предлагаемые во время настройки андроидом. Чуе в благословенные ночи, совсем редко, но иногда, это тоже снится. Бывает, конечно, что облака окрашиваются красным, в поле цветут ликорисы, а волны прибивают к берегу иссохшие трупы. Но иногда ничего не случается, и Чуя просто спит. Если Арахабаки был вечным проклятьем, с которым Чуя был вынужден жить, как с Дазаем и в их общей квартире, выданной Мори, то он иногда замолкал. Слаще всего был момент после применения порчи. Тело болело смертельно, ребра превращались в крошку для выпечки, кровь лила носом, ртом, из всех мест, из которых только можно было течь. Но Чуя чувствовал себя человеком. Его тело болело, потому что было живое. Арахабаки, убаюканный рукой Дазая, спал. И Чуя спал тоже. И ему виделось цветочное поле, море. Закат и рассвет. На ощупь ладонь Дазая теплая и шершавая. Чуя бы удивился, что не чувствует обглоданные кости и лед, если бы у него оставались силы на юмор. Он коротко, на пробу, сжимает белые-белые пальцы, и те дергаются в его ладони в ответ. Дазай не просыпается, только снова дергает носом. Прикосновение на удивление приятное. Если задуматься, они никогда не касались друг друга вот так, просто. Инициатива исходила только от Дазая. И только во время порчи. Но Чуя думает, что касался бы еще и еще, шел бы по парку, сжимая в ладони белые пальцы, спал бы, сплетаясь с ними. Будь они абсолютно нормальными — никогда. Чуя убирает упавшую на глаза, еще мокрую челку с лица Дазая. Арахабаки, накануне особенно громкий, стремительно замолкает. Сила Дазая такова: стоит подождать лишь немного времени, оттолкнувшись от его пальцев, и неполноценность сохраняется. Не навсегда, конечно. У кого-то это занимает пару секунд, у кого-то — часов. Чуя не считает себя везунчиком или новичком в этом. Значит, неполноценность будет длиться всего лишь мгновенье. На расстоянии вдоха и выдоха.        Нельзя сказать, больше или меньше Дазая, но сила Чуи могущественна в своем разрушении. Она как человек — сплошная деструкция. Настолько могущественная, что он, только лишь представив в голове, может сделать так, чтобы этот самолет рухнул. Вместе с людьми, Дазаем. Но только не с ним. Арахабаки вряд ли считает себя, да и является супергероем. Рамки добра и зла, учитывая его существование, размыты. Он спасет себя и заодно Чую, как бы второй этого хотел или не хотел. Чуя не умрет — если отпустит руку Дазая. Он отпускает. Не чувствуя действие своей разрушительной силы, дает себе передышку, а людям — фору. Пусть напоследок подумают о неудачной работе или вечно изменяющем супруге. Об отчетах, за которые нужно приняться сразу после прибытия самолета. О похоронах родственника, на которые едет вся семья, не подозревая, что совсем скоро, через мгновенье, их тоже засунут в печь и превратят в пепел. Сила постепенно нарастает. Бог внутри протирает глаза. Зевает. Он слышит будильник, но отталкивает его рукой от себя, а Чуя злится, потому что вот минута покоя, о которой он молил раньше, и сейчас она ему не нужна. Крыло самолета неожиданно западает. Если бы они были на земле, оно бы задело деревья, дома, машины. Но сейчас только рассекает воздух. Арахабаки еще раз зевает, и самолет начинает трястись всерьез. Как споткнувшаяся о камни машина. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Чую впервые начинает тошнить. Он скашивает глаза, замечая умиротворённую улыбку, внезапно появившуюся на лице Дазая. Вверх. Вниз. Люди по ту сторону начинают кричать. Набирают в грудь больше воздуха. Для них больше ничего не имеет значения. Ни багаж. Ни счет в банке. Ни похороны всеми забытого родственника, что оставил наследство. Ни грязная голова. Ни рак. Всевозможный. Ни запах изо рта, ни то, есть ли косметика на лице, ни вес, ни рост, ни возраст. Как только крики становятся громче, а кислорода — меньше, Чуя просовывает руку под белые-белые пальцы. Ему, наверное, кажется, но они страшно похолодели. Ему интересно, думает ли Дазай о самоубийстве во сне. У него такой образ, что складывается впечатление: тот вечно о нем думает. Но если Чуе, который не считает себя фанатиком, мешает Арахабаки, то что мешает Дазаю? Как легко было бы погрузиться на дно камнем. Как легко было бы открыть дверь самолета и спрыгнуть, размозжившись лепешкой о землю. Столько людей умирает каждый день, и среди них нет Дазая. Никогда нет. Чуя думает о том, что ему никогда больше не понадобится парикмахер, когда пальцы выскальзывают из хватки. Он даже не открывает глаза, чтобы проверить, проснулся Дазай или сквозь сон почувствовал чужака. Наверное, на каком-то незримом уровне Чуя уже понимает: он проиграл. — Помягче, Чу, — говорит Дазая, и его злой язык, наверняка раздвоенный, подводит хозяина, запинаясь. У Чуи пересыхает в горле. — Что? — Помягче бы приземлиться, говорю. На этот раз Арахабаки просыпается чуть быстрее. Если он не супергерой, то Чуя — немного, поэтому почти перед самой землей, на расстоянии трехсот метров, чудом не рухнув птицей, которая не умеет летать, самолет приземляется мягко, не разгоняясь, как не приземляются самолеты, но приземляются птицы. С облегчением расстёгиваются сотни ремней безопасности. Краем уха Чуя, еще слепой из-за отяжелевших век, слышит, как хлопают друг о друга ладони — недавние мертвецы пожимают руки, обнимаются, хотя едва ли знакомы. Смерть делает ближе — иначе Чуя бы не сидел сейчас здесь под руку с поехавшим крышей подростком, который все не спускает глаз и смотрит, смотрит. Слова вырываются сами собой: — Чего тебе? Дазай хмыкает. — Ничего. Если хочешь, можешь подержать мою руку при выходе из самолета. Не думал я, что Чиби боятся высоты. Но с вашим ростом — не мудрено. Сволочь какая. Улыбка, заразившись, сама лезет на лицо Чуи. Ему снова не повезло. Оказывается, даже человеку умереть трудно. Легче — целой стае леммингов. Легче — киту. Несправедливо: масса того превышает массу Чуи в тысячу. Но он все равно умирает последним. И думает об этом постоянно. А все из-за одного человека с костлявыми конечностями, встрепанной мокрой челкой и теплыми шершавыми руками. За которые Чуя когда-нибудь да возьмется. Снова.       

end.