сказ о битве диких

      он — выброшенное домашнее животное у кромки леса. приспособившееся к дикости и обозленное, он отрастил клыки и заточил когти. он иммерсивный театр с душами, вместо теней. но об нее сломаешь зубы и поранишься ими сам, подавившись. она оборачивается для него тахикардией, неловким кашлем и ядовитым медом с молоком вечером. она не кусает, как марьяна — этот ребенок пираньи с зубами-зубочистками безобидный. она душит змеей, трехметровым питоном наблюдает за страхом и с голодным удовольствием мучает до потери сознания.       проглатывает.       его девочка — раскаленные угли в руках, обидные слова для ребенка, порезы от бумаги и тысяча укусов ос для аллергика. утром тянет к нему руки-веточки, обнимает осторожно, вечером готовит иглы под подушку, а ночью ему глаза закрывать не стоит.       она обманчиво сверкает звездой, превращаясь в метеоритный дождь на заднем дворе уютного дома — вся земля погорит и он оскалом хищным будет награжден.       он человек-обсессия с аномальной тягой к её имени на языке. пока она душит, он смотрит на неё чистыми глазами, улыбается белыми зубами и готовит топор. вручает ей его в руки — руби. она тяготит, но без нее рвётся то хрупкое и прозрачное, что осталось.       он стоит вечерами часами в душе, трет кожу до красно-бордового и пытается избавиться от навязчивого. уйди-уйди-уйди.       она не уйдёт, он сам забрал её с собой и сделал такой же безвольной.       сигарета тушится о подоконник на балконе, себя потушить может только об свинец, в голове снова песни кобейна. он их уже не поёт, а воет волком. её глаза обманчиво-небесные обещают безмятежность, тихую мечту. дело богоугодное и лживое, но он отвечает ей снова, перебирает волосы прекрасно-ненавистные, мажет губами по лбу, хочет поскорее попрощаться с покойной-беспокойной зависимостью, но она лишь предупреждающе царапает горло, играючи как детеныш льва, скрещенного с буйволом.       она так же проста, как минное поле, и он слепо проходит по нему с высоко поднятой головой — живой. он отбивает пули словами, мягким шепотом побеждает дикое, цветами перекрывает тягучее болото.       ей всё мало, та давит-давит-давит, а он пластилин безразмерный. она его ножом, а он пластичностью извёртывается в изящной легкости — промазала.       она на пороге — ты почти ушла, уходи — с зарытым сомнением в горле, сказать ничего не может, когда он стойко противостоит кислоте обидного. она теряется всегда, когда он шагает навстречу её пулям, упрямо натыкается на копьё и тушит свечи ярости подушечками пальцев. качель влияния стремится в его сторону и он этим не брезгает.       он гонит родное-чужое безумство с порога, обнажая зубы.       ушла.       он чувствует себя плитой каменной, рабом восставшим, магическим артефактом. а потом его накрывает полотном тревоги, виной и ожогами.       терзает себя мыслями, скучает до спазма в груди по бойне кровавой, неистовой. жизни без смерти нет.       зачем ты ушла?       его девочка нежная после возвращения, страшиться боли и жаждет её, как воздуха. качель не стремится в её сторону, она сама на ней куклой привязана ниточками. она снова тянет руки по локоть в яде, обводит тонкими пальцами рисунки на его теле. когтём поддевает, чтобы не забывал, а он принимает с благодарностью — скучал.       она дурной кровью бьёт через сердце и снова становится постно, пресно — неинтересно.       и начинается вихрь заново, бесы хлопают весело, тропа снова шаткая, битва кроваво-скользкая. самозабвенно кружат в танце на стекле битом, остром. плачут и жаждут большего, упускают что-то важное. погоня у них отчаянная, грязная и неправильная. охота у них дикая, блаженная и по-больному счастливая.       и снова она скалится, а он через боль улыбается. волосы всё такие же гадкие и едко пахнут диантусами белыми. вспоминает её ласковой, ломаной и жалобной, вампиром пьёт её образ замыленный. они играют в сражения, а губят по-настоящему.       пока она душит, он смотрит на неё чистыми глазами, улыбается белыми зубами и прячет топор. он ударит завтра.