О хандре, стихах и медицине

Князь Горчаков болел третью неделю. Он лежал в лазарете и хандрил. Жаловался на горечь декохтов, которыми поил его Пешель, холодно поправлял добряка доктора, когда тот по своей привычке путал русские слова, хотя обычно это вызывало у лицеистов лишь добрую усмешку, ругал еду и совершенно загонял приставленному к нему дядьку. А на друзей, которые вместе и порознь ежедневно приходили его навестить, смотрел исподлобья и был особенно язвителен и сыпал колкостями, так что даже всегда спокойный и рассудительный Пущин, после того как они однажды вышли из лазарета сказал, сжимая кулаки. — Честное слово, братцы, мне так и хотелось накрыть его одеялом и как следует поколотить. — Значит не мне одному, — с облегчением признался Данзас. — Но все-таки он пострадал от моей идеи, — между тем продолжил справедливый Жанно. По субботам после занятий лицеистов водили в баню. В тот день с утра выпал снег, который не растаял, а наоборот укрыл землю пушистым белым ковром. И Жанно, азартно блестя глазами, заявил, что они просто обязаны в этом снегу искупаться. Ходячая энциклопедия Кюхельбекер тут же провел им целый исторический экскурс о банных традициях на Руси, на что досадливо поморщившись, Пушкин отмахнулся: -Кюхель, мы знаем! Но, братцы, как мы это устроим? Устроилось все легко. Жанно сговорился с дядькой Леонтием и тот к вечеру приготовил им большой сугроб, в который разгоряченные паром братцы и бросились. Хохоча, они зарывались в снег, натирались им, а Данзас и Пушкин даже затеяли игру в снежки. Но для рюриковича Горчакова банные забавы видно оказались чересчур простонародными. В воскресенье он еще держался, в понедельник на уроке математики профессор Карцев остановился перед князем, который сидел, уронив голову на парту, чего никогда с ним не случалось. — Господин Горчаков, — позвал он его, — господин Горчаков, вы что спите? Тот вздрогнул и попытался подняться, однако пошатнулся и вновь опустился на скамью. Карцев посмотрел в его лихорадочно блестящие глаза, увидел пятна румянца на щеках. — Господин Данзас, — обратился он к лицеисту, который с задумчивым видом смотрел в это время в окно. -— Вы все равно ничего из моих уроков не выносите, отведите господина Горчакову к Францу Осиповичу. Горчаков попытался было отказаться, но его повело в сторону, и он вынужден был ухватиться на крышку стола, чтобы не упасть. Данзас подставил свое плечо, и князь с благодарностью на него оперся. С тех пор минуло две с лишком недели, Горчаков продолжал оставаться на попечении добряка Пешеля. — Поверите ли, каждое утро я возношу молитву, чтобы легкие его были чистыми,- признался Пешель профессору Куницыну, с которым они сошлись на почве минувших страшных событий, обсуждая каждый со своей стороны медицинскую и социальную природу серийного убийцы, — и каждое утро слышу хрипы. А между тем по всем остальным признакам он совершенно здоров. — Так отпустите его, — пожал плечами Куницын. — Потом меня будут упрекать, что я дурно исполняю свои обязанности. Нет уж. Но поверьте, Александр Петрович, еще несколько дней, и я начну поить его лауданумом. Куницын приподнял бровь. — Это так необходимо? — Господину Горчакову нет. Однако всем нам это очень бы помогло. Он совершенно замучил беднягу Леонтия, тот едва не рыдает и умоляет меня сослать его на кухню, колоть дрова. И верьте, я бы исполнил его просьбу, но это к сожалению не в моей власти. — Быть может мне навестить его? — Попробуйте. Вы кажется последний, кто еще не попал к князю на язык. Удивительное количество желчи в столь юном создании. Иногда мне кажется еще немного, и он ею подавится. Может быть попробовать промывание желудка? — Это ему поможет? — Это заставит его хотя бы ненадолго замолчать. В тот вечер братцы явились навестить своего товарища после вечернего чая. Некоторое время они стояли под дверью лазарета и о чем-то шушукались, потом, наконец, ввалились в комнату, толкаясь и пересмеиваясь. — -Явились, — сварливо поприветствовал их Горчаков. — Скоро колокол. — Не гневайся, князь-батюшка, — отвесил ему шутливый поклон Пушкин. — Дозволь слово молвить! — Мы, князюшко, пришли к тебе не с пустыми руками, а с дарами, — подхватил Жанно широко улыбаясь. — Опять марципаны? — скривил губы князь. Зная любовь своего товарища к сладкому, братцы постоянно гоняли дядьку Леонтия к кондитеру за пирожными, потратив на гостинцы для больного друга, большую часть денег, которые у них были. — Негоже тебе думать все время о пище телесной, пища духовная — в ней истинное исцеление, — несколько высокопарно возгласил Кюхель. Лицо Горчакова выражало большое сомнение. Он переводил взгляд с одного братца на другого, на то как они переглядывались, толкая друг друга в бок. — Ну что там у вас? —наконец, милостиво разрешил он. — Все равно это вряд ли хуже телячьих котлет, которыми меня потчуют уже третий день. — Князь дозволяет! — возгласил Пушкин, который видимо взял на себя роль распорядителя этого маленького спектакля. — Барон, прошу! И Жанно с Данзасом вытолкнули вперед молчавшего до сих пор Дельвига. Тот нисколько не растерялся,развернул лист, который все время до этого держал в руках, поправил очки. — Стихи, — объявил он. — К Князю Горчакову. Сочинение Барона Дельвига. Все тут же завозились, рассаживаясь. Дельвиг подождал, пока приятели затихнут, отставил руку с листом в сторону и, не глядя, начал декламировать, время от времени запрокидывая голову. Здравия полный фиал Игея сокрыла в тумане, ‎Резвый Эрот и хариты с тоскою бегут от тебя: Бледная тихо болезнь на ложе твое наклонилась, ‎Сон сменяется стоном, моленьем друзей — тишина. Тщетно ты слабую длань к богине младой простираешь, ‎Тщетно! — не внемлет Игея, молчит, свой целительный взор Облаком мрачным затмила, и Скорбь на тебя изливает ‎С колкой улыбкою злобы болезни и скуки сосуд. Юноша! что не сзовешь веселий и острого Мома? ‎С ними Эрот и хариты к тебе возвратятся толпой; Лирой, звенящею радость, отгонят болезни и скуки ‎И опрокинут со смехом целебный фиал на тебя. Дружба даст помощи руку; Вакх оживит твои силы; ‎Лила невольно промолвится, скажет, краснея, «люблю», С трепетом тайным к тебе прижимаясь невинною грудью, ‎И поцелуй увенчает блаженное время любви. —Тося! — воскликнул Кюхля, сжимая руки, едва Дельвиг умолк, и продолжая явно прерванный когда-то разговор. — Это воистину достойно пера Феокрита. — Поцелуй увенчает блаженное время любви, — каково однако! — сверкнул белыми зубами Пушкин. — Послушай, Франт, я был нынче у Каверина, Наденька спрашивала о тебе! Не пора ли от элексиров любезного Пешеля перейти к содержимым иных фиалов? Эрот и Вакх тоскуют. — А мне сегодня Наталья сказывала, — чуть подавшись вперед и понизив голос, заговорил Жанно, — что нам хотят разрешить посещать балы, чтобы мы так сказать обтесывались и умели вести себя в приличном обществе. Она сама слышала, как императрица-мать говорила об этом. — А я слышал, как профессора в кабинете Фролова обсуждали, что лучшим ученикам может быть дозволено посещать спектакли графа Толстого, — подхватил Данзас. Все повернулись к нему, даже Дельвиг, который, посчитав свой долг исполненным, начал было задремывать. Кюхель замигал подслеповатыми глазами и обратился к Данзасу здоровым ухом. — Да точно ли ты в этом уверен? — Нас в театр? — Не вас, а лучших! — Так ведь и Жанно и Кюхель сидят чуть ли не всегда на первых местах, а уж князь и вовсе лучший. — Но не ошибся ли ты, Медведь? — дрогнувшим от волнения голосом переспросил Жанно. Его страсть к театру была всем известно, но бедняге еще ни разу не удавалось самому побывать на представлении. — Видишь, Франт, — блестя глазами воскликнул Пушкин и хлопнул князя по ноге, — можно не прятаться более за чужими спинами. — Да ведь тебя, Пушкин, не возьмут, — урезонил его Кюхельбекер. — Ты же один из последних, и Медведь и Тося. Эх, а как бы славно было, ежели все вместе. — Пожалуй, это было бы довольно любопытно, — согласился Дельвиг. — После я мог бы описать сие в стихах. — Ничего, - усмехнулся Пушкин, — я иную дорогу знаю и, так и быть, буду вашим Вергилием. —Лучше бы нам построили снежную крепость, — вздохнул Данзас. Братцы во все глаза уставились на него. Уже прозвонил к отбою колокол, и братцы давно покинули лазарет. Горчаков сидел в постели, подоткнув по привычке под спину подушки и являл собой довольно странное зрелище. В одной руке он держал стихотворение Дельвига в другой зеркало, которое бог знает где в такой час заставил отыскать беднягу Леонтия. Глядя попеременно то в зеркало, то на лист бумаги он бормотал: “Эрот и хариты, Вакх оживит твои силы, урод. нет ну сущий урод, поцелуй увенчает. Наденька значит спрашивала, нет ну что это такое, не волосы — сосульки, балы значит. А как же идти в театр, ежели там граф Толстой, после того скандала, а впрочем, он вполне светский человек. Нет, ну разве можно в таком виде являться в общество? Он решительно отложил и зеркало, и бумагу. — Леонтий! Леонтий, слышишь? Где ты! Несчастный дядька, который уже надеялся, что с колоколом, возвещавшим отбой, покой ждет и его, выглянул из-за ширмы. — Слушаю, Алексан Михалыч. — Ты вот что, принеси-ка горячей воды! — решительно заявил князь. — Чаю изволите? —Леонтию явно не хотелось на ночь глядя разжигать самовар. — Какого чаю! Говорю же воды горячей принеси и побольше, и кувшин, и таз. Несчастный дядька во все глаза смотрел на своего подопечного. — Ну же! — поторопил его Горчаков. На счастье Леонтия на лестнице ему встретился задержавшийся в Лицее Пешель. — Как наш пациент? — спросил он поглядывая наверх и явно не горя желанием проверять того лично. — Да вот, горячей воды требуют. — Чаю что ли хочет? Поздновато однако. Может и правда подлить лаунданум, — задумчиво, самому себе сказал Пешель. — Никак нет, — покачал головой дядька. — Потребовали много горячей воды, кувшин и таз. — Вот как, — Пешель покусал губу. — Зачем это? — Не могу знать, — развел руками несчастный Леонтий. — Как другие господа лицеисты ушли, так Алексан Михалыч приказали зеркало подать, и все про каких-то харей говорили, еще себя уродами, прости господи, обзывали и какую-то Наденьку поминали, про графа Толстого что-то говорили, да все на себя ругались.. — Зеркало значит, — протянул Пешель, потом лицо его внезапно озарилось. — Леонтий, ты вот что, нагрей воды, да побольше. Мыло найди, такое чтоб душистое. — Да где ж мне душистого-то взять? — Хорошо, обычное. Неважно. Главное воды горячей побольше и вот что, таз не надо, притащи бочку. Печку натопи хорошенько, чтобы в комнате жарко было. Но главное воды, горячей воды побольше. И вот еще, к утру вычисти князю форму и обувь, и чистое белье приготовь. — Да неужто! — ахнул Леонтий. — Да, дорогой мой друг, лауданум отменяется. Вакх и Эрот исцелили нашего князя быстрей лавровишневых капель. Несчастный Леонтий так и остался стоять на лестнице, глядя вслед спускающемуся вниз Пешелю, который насвистывал какую-то легкомысленную песенку. Бедный дядька не знал, что отчаявшийся избавиться от докучливого пациента, Пешель обратился к его товарищам с просьбой постараться вернуть князю интерес к окружающей жизни, пусть это и будет несколько противоречить лицейским правилам. Стихотворение Дельвига было прочитано ему сегодняшним утром и встретило полнейшее его одобрение. Доктор даже выразил сомнение не маловато ли в нем описано удовольствий, которыми пренебрегает молодой князь, пролеживая больничные простыни. Проницательный доктор не ошибся, сила юности взяла свое, и бедный дядька Леонтий, почесывая голову и покряхтывая, отправился на поиски мыла и горячей воды. Но не мог же главный лицейский франт явиться в общество с грязной головой.