Когда зацветёт вереск

Впереди, насколько хватает глаз, простирается бесконечное пространство моря. В воде дрожат блики солнца, ещё совсем блеклого. Высоко в небе пролетают птицы — в морозном воздухе слышны их крики. Вода ещё совсем холодная. Вольный народ ловит здесь рыбу, выходя на маленьких деревянных лодках далеко в открытое море. Джон сидит на берегу, с удовольствием чувствуя, как многочисленные шкуры на нём постепенно прогреваются. Он уже давно сменил свою старую одежду — остались только сапоги и меч. Когда-то они с Тормундом сожгли его плащ со всем остальным, а потом долго смотрели в огонь. Тормунд молчал, а Джон чувствовал на плече его большую руку, прощаясь с прежней жизнью. Великая Зима подходит к концу. Совсем скоро дни станут дольше, солнце начнёт светить ярче, а на бескрайних холмах взойдёт трава и зацветёт вереск. Джон запрокидывает голову вверх, отросшие волосы стекают по плечам. Солнце, такое долгожданное, согревает его лицо. Джон встаёт, отправляясь обратно к поселению. Призрак, до этого гревшийся у его ног, бежит за ним. Вот-вот с охоты должен вернуться небольшой отряд во главе с Тормундом. Иногда Джон охотится вместе с ними. Они долго бредут по лесу, по ковру из еловых ветвей, присыпанных снегом, по следам зверей. Размышляя, Джон не может отделаться от параллелей с благородными домами. В лесах волки соседствуют с оленями и медведями, в море - рыбы сосуществуют с кракенами, если они, конечно, есть. А где-то наверняка львы живут в покое с орлами. И никто никого не вырезает, не травит и не идёт войной. Животным не знакомы понятия мести, родовой вражды и династических притязаний. Они убивают друг друга из необходимости - и на этом держится гармония их мира. Похожей гармонией обладает и Вольный народ, думает Джон. Здесь никому не важно, чей ты родственник, с кем ты спишь, кого любишь и кого ненавидишь. Они бывают жестоки, с ними почти невозможно договориться, тысячи лет они убивали людей по ту сторону стены. Но когда пришла опасность пострашнее, они поняли это быстрее южан, которые держались за родовые замки и предрассудки. Джон с содроганием вспоминает тот период своей жизни. Как много он тогда понял, сколько жуткой правды ему открылось. Как много людей он узнал тогда — кого-то заново, а кого-то в первый раз. А когда он снова и уже, наверное, навсегда оказался за Стеной, в окружении Вольного народа — мужчин, женщин, детей и стариков, смотревших на него с уважением, как на равного, людей, бок о бок с которыми сражался, рядом с которыми ему предстояло жить всю оставшуюся жизнь — он неожиданно осознал одну вещь. Все эти люди, суровый северный народ, сказками о которых на юге пугают детей, оказались лучше многих из тех, кого он знал в своей прежней жизни. «Жестокие и дикие» северяне не станут убивать своих отцов и идти войной на братьев, не станут радоваться казни сначала одного, а на следующий день другого, не начнут обсуждать грязные подробности твоей жизни, стоит тебе отвернуться, не загрызут друг друга за призрачную власть, даже если представится возможность. Привыкшие к простым жилищам, простой одежде и пище, они так же просты друг с другом. Они не связаны бесконечными ненужными клятвами и обязательствами, обещаниями и долгами. Они свободны. На Севере, когда вокруг тебя на тысячи миль простираются ослепительные снежные равнины, величественные леса, пещеры и озёра, когда ты и ещё кучка людей совсем одни в этом бесконечном пространстве — нельзя не стать свободным. И поэтому, когда Джон в последний раз оказался за Стеной, он вздохнул с облегчением. Будто весь груз сомнений и разочарований, все клятвы и обещания, что он нёс на себе всю жизнь, разом рухнули и развеялись по воздуху, стоило только подуть северному ветру. Тормунд, ехавший рядом с ним, тогда только усмехнулся. * * * Когда Джон подходит к поселению, он видит, как в небо поднимается дым от большого костра. Призрак, почуяв запах жареного мяса, бежит вперёд. Когда Джон его настигает, лютоволк уже обгладывает брошенную кем-то кость. — Иди сюда, воронёнок! С другой стороны костра выглядывает такая же огненная копна волос. Тормунд машет рукой и широко улыбается. Джон садится рядом с ним, тут же чувствуя на плече руку, притискивающую ближе. У Тормунда такая привычка — когда они сидят рядом, он всегда пытается притянуть Джона ближе, закидывает руку на плечо, треплет по волосам. А Джон ничего против не имеет, он давно привык, а остальным и вовсе нет никакого дела. Для них это привычно — стоять, сидеть и спать в обнимку, так сохраняется тепло. Когда за пределами твоего шатра воет холодный ветер, или метель пытается смести с лица земли твою хижину, ты и сам невольно начнёшь искать, к кому бы прижаться. Только вернувшийся с охоты, раскрасневшийся, Тормунд выглядит довольным. Добычи на этот раз много, хватит ещё и на ужин. Он протягивает ему фляжку с чем-то терпким, шутит и сам смеётся. Джон прижимается к нему ближе, кладя голову на плечо, и слушает, как в костре трещат сухие ветви, как разговаривают и смеются остальные. Он в который раз чувствует такое странное, переполняющее умиротворение. Джон иногда удивляется тому, как сильно они оба изменились. Мог ли он представить, что Тормунд окажется таким, каким он узнал его теперь? Что этот дикий и грубый одичалый будет прижимать его к себе по ночам, спасая от кошмаров. Что Тормунд, этот перепачканный в крови Тормунд с горящими безумными глазами будет смотреть на него, как на самое дорогое существо на свете. И мог ли Джон представить, каким рядом с ним окажется сам? Что он, суровый Король Севера, сам будет прижиматься к Тормунду долгими ночами, ища тепла. Что он, закалённый в сражениях и видевший сотни смертей, улыбающийся только по праздникам, будет краснеть под чужим взглядом. Что презрительное «ворона» со временем превратится в ласковое «воронёнок». Если бы ему сказали что-то подобное при их первой встрече — он бы ни за что не поверил. А теперь ему трудно представить, что они были когда-то врагами. И Джон за всё ему благодарен. Если бы не Тормунд, он давно бы сошёл с ума или поднялся на Стену, а после рассёк плащом воздух, слетая вниз. Но Тормунд не дал ему или его сердцу разбиться вдребезги. Он был рядом всегда, когда это было необходимо, и крепко держал, медленно согревая. С ним Джон мог хоть на минуту стать слабым и уязвимым. Почувствовать себя не защитником царства живых, не Королём Севера, не наследником Трагариенов, а самим собой. Джоном Сноу, ничего не знающем о мире. Тормунд был рядом даже в мелочах, когда поглядывал из угла в молчаливом одобрении. Когда мимоходом хлопал по плечу. Когда улыбался ему так, будто смеётся надо всеми, кроме него, так, что хотелось улыбаться в ответ. Он залечивал его раны долго, надёжно и навсегда — и в конце концов от них не осталось и следа. Они открывались только самыми тёмными и долгими ночами, когда вой ветра казался похожим на крики невинных. Но и тогда Тормунд был рядом, чтобы поцеловать каждый зудящий шрам. И теперь, сидя возле костра и чувствуя такое привычное тепло, он почти физически ощущает, как сильна его любовь к этому удивительному рыжему человеку. * * * День выдался на редкость ясным, как напоминание о том, что Зима вот-вот закончится. Но к вечеру становится намного холоднее. Когда в поселении один за другим загораются костры, Джон и Тормунд идут прочь — дальше, к скалам. — Замёрз, воронёнок? — Спрашивает Тормунд на половине пути. Вместе со словами изо рта вылетает облачко пара, медленно рассеиваясь в воздухе. — У меня было достаточно времени, чтобы привыкнуть. — Здесь всё не так, как на твоём севере, а? — Тормунд запрокидывает голову к тёмному небу, к звёздам. — Он давно уже не мой. И ты это знаешь. — Знаю, воронёнок, знаю. — Он всё смотрит в небо, изо всех сил вдыхая морозный воздух, будто всё никак не может надышаться. — Твой Север здесь. Джон улыбается, смотря на него. * * * Они спускаются в одну из бесчисленных пещер с горячими источниками. Пещера принимает их в своё тёмное и тёплое нутро, ограждая от всего мира. Внутри нет ничего, никаких звуков — только изредка ударяются о камни капли воды, соскальзывающие со сталактитов. Они, влажные и холодные, сплетаются друг с другом бесчисленными причудливыми наростами, свешиваются с высокого потолка, ползут, спускаются по каменным стенам, выступая из темноты. Сталагмиты, будто отражающее их зеркало, поднимаются снизу. Они кажутся живыми. Джон в задумчивости проводит по ним пальцами, очерчивая выступы, пока не чувствует, как чужие руки хватают его, наконец утягивая в настоящие объятья. Тормунд разворачивает его лицом к себе и медленно и влажно целует, зарываясь руками в кудрявые волосы. Джон останавливает руки на его груди и закрывает глаза, окунаясь в темноту. Одежда с мягким звуком падает на пол. Джон соскальзывает в горячую воду, наслаждаясь теплом и тем, как большие руки Тормунда блуждают по его телу, кожей ощущая его улыбку и нежный взгляд. А потом Тормунд берёт его прямо на разогретых камнях. Сначала аккуратно укладывает, постелив какую-то из шкур. Нависает сверху и медленно целует каждый шрам, каждую царапину, проходясь языком по шее и ключицам. Джон обхватывает его ногами за бёдра, расслабляясь и пытаясь разглядеть в темноте его лицо. Тормунд продолжает покрывать его тело поцелуями, пока не задерживается на плече, прикусывая его, и толкается внутрь. Он двигается внутри Джона, постепенно ускоряясь, выбивая тихие стоны боли и наслаждения. Переплетает пальцы их рук, оглаживает талию, смотрит в мерцающие в темноте глаза напротив, и всё шепчет, какой он красивый, какой маленький в его руках, как сильно он его любит. От последнего у Джона каждый раз — как в первый — перехватывает дыхание. Тормунд находит нужную точку и наслаждается тем, как Джон выгибается под ним, как дрожат его ноги, как в немом стоне размыкаются губы. Ему нравится брать его раз за разом, уже давно не неприступного для него. Ему хочется не просто войти в него и завладеть, как крепостью, ему хочется подобраться к самому сердцу, растопить ту ледяную корку, которой оно обрастало годами, и вплавить в своё собственное, чтобы в конце слиться с ним воедино, слыша двойственный стук. Ему всегда хочется быть с ним нежным, с этой маленькой замёрзшей вороной. Тормунд ускоряется, и постепенно из его головы одна за другой пропадают все мысли. Остаются только звуки: далёкий плеск воды, тягучие стоны Джона и его собственные. И имя, которое он не перестаёт повторять, даже когда перед глазами плывут разноцветные круги. Джон чувствует, как всё его тело становится одним большим сгустком чувствительных нервов. Он хватается руками за сильную спину Тормунда, мимоходом думая о том, что на ней останутся царапины. У него и у самого наверняка к утру расцветут фиолетовые пятна синяков и укусов. Но всё это не важно, не сейчас, когда Тормунд, горячий и ласковый, в нём. — Воронёнок, — шепчет он, проводя губами по виску, — мой маленький воронёнок. Долгая ослепительная вспышка — а потом не остаётся ничего. Только тихое дыхание темноты вокруг них. * * * После они снова долго отмокают в горячей воде, приходя в себя. Тормунду удаётся заново зажечь факел, и теперь он видит Джона намного лучше. Его мокрые волосы, которые стали завиваться ещё сильнее от влажности. Приоткрытый рот, всё ещё красный от поцелуев. И глаза темнее самой тёмной северной ночи. Тормунд смотрит на него, почти не веря. Стены пещеры горят мягким рыжим огнём, а бесчисленные капли влаги на них блестят, как драгоценные камни. Над водой поднимается пар. Здесь, в этой отделённой от всего мира пещере, Джон — самый красивый из людей. И ему трудно представить, что они были когда-то врагами. Тормунд не замечает своего влюблённого взгляда, и Джон дарит ему расслабленную улыбку. Глаза закрываются сами собой, и он готов уснуть прямо так, в объятьях горячей воды. Наверное, сегодня им придётся переночевать здесь. * * * Жизнь Джона оборвалась во второй раз, когда он снова оказался за Стеной. Но если тогда наступила темнота, то теперь был свет — свет ненадолго выступившего солнца, отражающийся от бескрайних ослепительно-белых равнин. Старая жизнь Джона закончилась. Теперь, в этом месте, ему предстояло начать совершенно новую. Джон не знал, будет она полна радостей или лишений, ему тогда совершенно ни о чем не хотелось думать. Только о бесчисленных мостах, которые он сжёг, о невыносимом грузе, который осыпался кусками с каждым новым шагом лошади — Джон почти слышал удары о снег. Он уже успел по-своему привязаться к вольному народу, да и они смотрели на него почти как на равного. Почти. Какой-то частью сознания Джон всё же понимал, что ему никогда не стать одним из них. И он бы чувствовал себя белой вороной, одиноким, отбившимся от стаи волком, если бы рядом с ним не было Тормунда. Он ухватился за эту мысль. Как он был рад, когда узнал, что Джон отправится вместе с ними. Постоянно подбадривал его в пути до Стены, шутил и всячески старался вытащить Джона из раздумий о том, какой исход был бы для него лучше: провести остаток жизни среди одичалых, забытый всеми, или, отказавшись от изгнания, принять смерть — на этот раз окончательно. Он взглянул на Тормунда, ехавшего рядом с ним. Тот смотрел в бесконечную даль и улыбался счастливее, чем обычно, вновь оказавшись дома. И Джон вдруг совершенно ясно понял — этот рыжий одичалый теперь единственное, что у него осталось. Этот человек с яркими голубыми глазами, огнём в косматой бороде и удивительной улыбкой — теперь его самое близкое существо на свете. Единственный, кому до него есть дело. Тормунд посмотрел на него, улыбнувшись ещё шире, хотя это было, наверное, невозможно. Совсем одни на краю света, с этого момента и до конца их дней. Джон подумал, что наконец-то сделал правильный выбор. * * * Проходит время, прежде чем Джон понимает, что Зима наконец позади. Он осознаёт это, когда одним утром выходит из хижины. Небо стоит совершенно чистое, огромное, кое-где в него стрелами впиваются сосны. Джон запрокидывает голову и смотрит на солнце, пока глаза не начинает резать. День встречает его не морозом, маской схватывающим лицо и не дающим пошевелиться, а спокойным теплом, таким долгожданным. Джон так и оседает на крыльцо, не в силах двинуться, будто это сон, неожиданно найденное под водой тёплое течение, и, стоит ему шевельнуться — всё тотчас разрушится. На улицу выходит Тормунд, щурясь от солнца. Он приземляется рядом с ним, и они долго сидят вот так, смотря в безоблачное небо, улыбаясь, как дураки. Спешить совершенно некуда. У них было много дел: сражаться с холодом, приводить в порядок поселение, рубить дрова, жечь костры, охотиться, лечить больных и сжигать ушедших. Но все они были будто скованы беспощадной долгой зимой и не могли думать ни о чём другом, кроме насущных проблем, главной из которых было спасение от холода. Лишь иногда Джон мог вырваться из этого ледяного озера и сделать глоток воздуха — тогда, когда был с Тормундом. Когда они согревали друг друга холодными ночами, не обращая внимания на вой ветра и трясущуюся из-за вьюги крышу. Видя, слыша и чувствуя только друг друга. Джон прижимался к нему так сильно, как только мог, к его большому и горячему телу, желая слиться с ним воедино. А днём они снова шли то охотиться, то рубить деревья. Зато его почти не мучили кошмары — Тормунда было слишком много, он заполнял собой всё сознание, заслонял его, и Джон спал мёртвым сном до утра. Но теперь всё позади. Жизнь налаживается, она продолжается, и она, эта настоящая жизнь — Джон чувствует — только начинается. Он почему-то воспоминает, глядя на Тормунда, как стоял на стене Винтерфелла вместе с Сансой, и они оба подумали о том, что Зима здесь. Шёл снег, медленно оседая на чёрном меху плаща. Вдалеке, в белом тумане метели, виднелся лес, как в молочной дымке. Снег белой пеленой застилал всё изображение перед глазами — чёрные зубцы башен, людей, телеги во дворе, потемневшие волосы Сансы. Из Цитадели прилетел белый ворон. Джон вдыхал воздух, по-настоящему морозный и, не смотря ни на что, жалел, что не умер от кинжалов братьев Ночного дозора. Но теперь всё по-другому. Никакого снега нет и в помине. Только верхушки сосен, разрезающие по краям чистое небо. Детская, наивная радость. Тёплый воздух. И солнечный свет, переливающийся в рыжий волосах человека, в которого Джон бесповоротно влюблён. * * * В одно утро Джон просыпается в одиночестве. Он расстроенно осознаёт отсутствие родного тепла рядом, смотря на плохо отёсанные деревянные балки крыши. Эту хижину, как и все остальные, они строили общими усилиями. Делать что-то на всеобщее благо было приятно, да и физическая работа помогала справляться с холодом. В шатрах, которые они разбили поначалу, было не так уж и плохо, но крепкие стены оказались куда лучше. Избытка в мебели не было: пара покрытых шкурами лавок, очаг, стол, куски брёвен, обозначающие, по видимому, тумбочки и табуреты. Зато восхитительно пахло деревом. Джон, запомнивший сырые каменные стены замка, полюбил этот запах даже больше аромата жареного на костре мяса. Он усмехнулся сам с собою: как всё-таки погрубели его нравы. Время от времени он тосковал по Винтерфеллу, по длинным каменным коридорам и библиотеке, по обеденному залу, по кровати с мягкой периной и, в особенности, по настоящему камину. Но ни на один из замков Вестероса, он, кажется, не променял бы эту крохотную хижину в окружении снегов и густых лесов. Особенно тогда, когда в ней был Тормунд. С его появлением она будто бы озарялась огнём, рыжим, как его волосы, ещё чуть чуть, и брёвна в стенах стали бы потрескивать. Он заполнял собою всё пространство: своим громадным ростом и широкими движениями, грубыми шутками и рокочущим смехом. Сколько раз они сидели здесь вот так, при свете лучины, деля на двоих кружку непонятной забродившей смеси. Джон, укутанный множеством шкур, и Тормунд, в сотый раз рассказывающий одну из своих историй. Джон определённо не променял бы эту хижину ни на один из замков Вестероса. * * * Когда он всё-таки выходит на улицу, то видит удивительную картину. В центре поселения возникает Тормунд, несущий на плече чем-то набитый мешок. Его тут же обступает вольный народ — они будто ждали, что он принесёт что-то. И из мешка начинают появляться маленькие нежно-фиолетовые комочки. «Вереск», — понимает Джон, — «вереск зацвёл». Тормунд раздаёт комочки детям, и они, сверкая в его сторону счастливыми улыбками, принимаются плести венки. Потом женщинам, чтобы те сохранили его для целебных отваров и настоев. Джон наблюдает за всем этим, пока Тормунд не разворачивается и не смотрит на него. Он выглядит ужасно счастливым, и Джон невольно улыбается сам. — Доброе утро, воронёнок. Я ушёл раньше, думал, ты всё ещё будешь спать. — Говорит Тормунд, когда подходит к нему. — Доброе утро. Тормунд говорит тихо и как-то смущённо. Джон смотрит в голубые глаза и не сразу замечает, что их обладатель что-то ему протягивает, всё также осторожно улыбаясь. Джон обнаруживает, что в грубой перчатке зажат маленький букет вересковых цветков, перевязанный тонкой бечёвкой. Джон принимает букет, смотрит на него долго, не понимая, почему ему вдруг стало так весело. Так весело и легко, как было недавно, когда он осознал, что Зима закончилась. Джон начинает смеяться, смотря на этот нелепый подарок. Поднимает глаза на недоумевающего Тормунда и вдруг, неожиданно для самого себя, крепко обнимает его, чуть не сбив с ног. — Ты самый странный человек, которого я встречал в жизни. Ты удивительный, Тормунд Великанья Смерть. Тормунд посмеивается, крепче прижимая Джона к себе. * * * Мешок с оставшимся вереском выпадает из рук Тормунда на пол хижины, когда Джон притягивает его к себе для поцелуя. Тормунд хватает его руками за талию, и Джон в который раз ощущает себя совсем маленьким рядом с ним. Тормунд весь пропах вереском, утренним холодом и зеленью холмов. Джон растворяется в этом запахе. — Я люблю тебя. — Произносит он, прерывая поцелуй, заглядывая прямо в голубые глаза. Они распахиваются с удивлением и нежностью. Джон редко говорит это первым, но сейчас ему особенно хочется, чтобы Тормунд понял это, почувствовал каждым кусочком своей души. Джон не знает, почему ведёт себя так, когда Тормунд поднимает его, хватая под бёдра, и в который раз смеётся тому, какой он худой и лёгкий. Джон чувствует только небывалую, бесконечную радость, которая охватила его то ли от прихода весны, то ли от этого дурацкого вереска. Он устраивается у Тормунда на коленях, когда они оказываются на лавке, обхватывает руками его лицо и ещё раз шепчет: — Я люблю тебя. Я счастлив с тобой. И его любовь и счастье настолько велики, что если выпустить их наружу — они заполнят все поля, леса и холмы, проникнут в скалы и пещеры, доберутся до Стены и перевалят в Винтерфелл, взяв его без боя. * * * Они лежат на неудобной лавке, лениво наблюдая за тем, как под потолком качаются связки вереска. Теперь вместе с запахом дерева дом наполняет горько-сладкий запах мёда. «Так пахла Игритт», — проносится у Джона в подсознании. Так пахла Игритт, горько-сладко, редким северным солнцем и кровью врагов. Дейнерис пахла миэринскими маслами, холодом стали и немного пеплом. Тормунд пахнет иначе — потом, хвоей, кожей, этим странным алкоголем. Утренним туманом. Темнотой пещер. Севером. Джон прижимается к нему ближе, чувствуя, как бьётся его сердце — тёплое сердце Севера. * * * Крики птиц слышны в высоком северном небе. Море переливается бликами солнца, облизывает камни, подступая к ногам. Джон снова сидит на берегу, наслаждаясь очередным ясным и тёплым днём. Призрак ходит вдоль воды, обнюхивает её и касается лапой, тут же одёргивая — холодная. Джон смотрит на линию пересечения моря с небом, в нежно-голубую даль. Отчего-то он вспоминает об Арье — удалось ли ей найти новые земли? Как там, на краю света? Может быть, так же, как и здесь? Вряд ли Джон получит ответы на свои вопросы, но может, когда-нибудь, когда жизнь вольного народа наладится окончательно, ему удастся разыскать её? Взойти на её корабль и вместе отправится к новым берегам. Интересно, что бы она сказала, увидев его таким, каким он стал? Арья всегда понимала его лучше других, и даже после долгой разлуки он увидел в ней родного человека. Как же они изменились, дети, разбросанные по разным концам света. Джон вспоминает о Сансе — какой она стала, мудрой правительницей Севера, или жестокой и холодной королевой? Учитывая то, у кого она училась, ожидать от неё можно чего угодно. Но ни Санса, ни Арья, ни, тем более, Бран определённо не нуждаются больше в его защите. Может быть, они уже и забыли про него. Джон закрывает глаза, на миг представив себя одинокой вороной, парящей над бескрайним морем. До чьей жизни есть дело только двум существам на всём свете: лютоволку с обрубленным ухом и рыжему одичалому. И, наверное, это даже хорошо. Джон привык, что с самого детства все чего-то от него хотели. Леди Кэтилин и Нед Старк — преданности и благодарности. Лорд-командующий — преданности клятве. Станнис — преданности другой клятве. Дейнерис — преданности ещё одной клятве. Но теперь все они мертвы. И Джон, фактически мёртвый в глазах всего Вестероса — освобождён от клятв. За всю жизнь ничего от него не хотел только Тормунд. Он просто появился в его жизни, сначала врагом, потом пленником, потом другом, а потом — возлюбленным. Единственным человеком, которому до Джона есть дело, и который, всё-таки, тоже кое-чего от него хотел. Чтобы Джон был счастлив. Джон открывает глаза, снова смотря на огромное море. Игритт говорила ему, что он ничего не знает. Вдалеке слышны крики и смех детей. Это не те дети, с которыми они пришли сюда годы и месяцы назад. Те уже совсем выросли, и теперь помогают остальным: охотятся, рыбачат, присматривают за младшими. Дети, которые смеются сейчас на берегу бесконечного моря, не помнят или не видели ужасов, через которые пришлось пройти остальным. Они растут в совсем новом мире. Игритт говорила ему, что он ничего не знает. Но Джон, слыша смех этих детей, понимает — кое-что он знает точно. Он всё сделал правильно.