Прямо как дома

Хаус, преграждающий путь из кабинета тростью, смотрит хмуро, медленно осматривает отрешенное лицо друга. Выжидает тысячу лет пока Уилсон посмотрит на него, но не дождавшись, зло бьет тростью по стене. — Если ты думаешь, что ты меня огорошил, то не смей, — говорит он резко, но его тон совсем не соответствует его обеспокоенному взгляду, который скрыть ему не удаётся. — Я знаю, что ты всё знаешь, — тихо роняет Уилсон, всё еще глядя на дверь, в которую собирался выйти. — И от этого убиваюсь еще сильнее. Потому что ты не даёшь мне повода не думать об этом. Хаус поджимает губы, закидывает голову и закрывает глаза. Глубокий вдох — он искренне старается не говорить то, что действительно думает обо всей этой ситуации, где Уилсон посреди ночного внепланового диф. диагноза его раковой больной совсем невпопад ответил на вопрос Хауса. Вопрос о том, что же его, Уилсона, могло бы заставить бороться с раком, когда кругом нет ни семьи, ни детей, ни утешительной перспективы умереть не слишком рано. Боже, быть таким идиотом, чтобы вместо ответа просто смотреть Хаусу в глаза. Просто долго смотреть. — Ты бы так еще тысячу лет меня под луной прождал, да? — невольно вырывается у него, когда Уилсон берётся за ручку двери. Джеймс замирает, его лицо кривит словно от судороги. — Нет, правда, — словно не может остановиться, продолжает Хаус, сверкая глазами, — ты разве совсем конченный? Свести свою жизнь до значения в виде меня — это буквально признание себя настолько безнадежным человеком, насколько это только возможно. Ты, Кади, Кэмерон — вы все больные, как один. Выбрось, — он быстро преодолевает расстояние в несколько шагов и встает вплотную к Уилсону, — выбрось этот бред из головы. Я не игрушка из автоматов, чтобы хотеть меня получить. И ты — не маленький мальчик. — Нет, Хаус. Уилсон наконец-то поднимает на друга глаза, и Грегори слегка дёргает от того, насколько смиренным кажется ему этот взгляд. — Я знаю тебя не год, не два. Я знаю тебя так давно, что не могу даже поверить в то, что я до сих пор не убил тебя. И смысл для меня делает не какой-то образ, который я придумал и каждый день достраиваю по кирпичикам. Я знаю тебя, а не кого-то другого. И, может, ты думаешь иначе, но в тебе, которого я знаю, есть, что любить. — Боже! — не выдерживает Хаус и, схватив Уилсона за воротник халата, прижимает его к стене. Пристально вглядываясь в испуганные глаза напротив, он выплевывает злые слова: — Сходи к психологу — поставь свои добродушные мозги на место. Будь достаточно прозорливым, чтобы понять, что меня ты спасти не можешь, и тебе здесь нечего ловить. Объяснять это Кади, Тринадцатой или Кэмерон я еще могу, но тебе? Ты меня, черт возьми, знаешь. Уилсон дышит тяжело, но его испуг быстро сменяется новым приступом злости. Злости и отчаяния. — Я не умею любить по-другому, Хаус, я грёбаный онколог, и «не спасти» — для меня не приговор. А вот почему ты так стараешься меня спасти — это вопрос. Хаус резко отпускает Уилсона и делает неровный шаг назад на здоровую ногу. — Я тебя не спасаю. — Все лгут, но не ври хотя бы ты, — едва не стонет от усталости Джеймс. — Ты же не боишься себе навредить тем, что я говорю тебе что-то… значимое. Ты боишься подпустить меня ближе и потом разорвать на кусочки. Не похоже на отбитый эгоизм, нет? Хаус ужасно хочет крикнуть Уилсону, чтобы убирался из его кабинета, но горло сжимает спазм. Попался. Не сбежать. — Просто… Пожалуйста, хватит меня отталкивать. Ты уже ничего не сможешь разбить во мне настолько сильно, как уже смог. Хаус уставился на него долгим немигающим взглядом. — Если ты будешь ждать чего-то хорошего, а я вновь окажусь собой — разобью, Уилсон, — наконец говорит он, едва отодрав язык от нёба. — А так ты хотя бы знаешь, что нельзя расслабляться. Уилсон широко раскрывает глаза от удивления. — Ты идиот? Ты в курсе, что ты прямо сейчас пытаешься позаботиться обо мне и что тебе не плевать, останусь я с тобой или нет? Думаешь, другие вещи ради меня делать тяжелее? — Ты мне нужен, вот я и стараюсь, — с отчаянием пробует Хаус свою последнюю попытку, но сам слышит, насколько она плохо звучит. Губы Уилсона расплываются в улыбке, измученной и побитой, но искренней до безумия. — И это буквально то, что люди называют любовью, Грег. Хаус широко раскрытыми глазами смотрит на друга, с ужасом понимая, что проиграл. Сказочно облажался. Он медленно отворачивается, шагает к дивану и по-своему неловко садится. Спустя минуту он оглядывается на Уилсона, окидывает хмурым взглядом его застывшую фигуру, а потом вздыхает и стучит тростью по месту рядом с собой. Уилсон присаживается и боится сказать лишнее слово — вдруг оно сдвинет с пьедестала его хрупкую победу? А в неясной тишине пока есть хоть что-то — надежда. — Нам… нам нужно обговорить правила, — вдруг говорит Хаус, не глядя на друга. — Как мы могли бы… взаимодействовать, чтобы всё оставалось в порядке. — Правила? — непонимающе поднимает на него глаза Уилсон. — Да, нашего общения. — Что-то за всё время нашей дружбы ты не особо заботился о правилах. — Если ты хочешь того, о чем ты говоришь, — медленно говорит Хаус, подбирая слова, — то нам нужны правила. Потому что ты расслабишься, поверь мне. Ты перестанешь ждать от меня дерьма, а я не хочу… — Он поджимает губы, понятия не имея, стоит ли говорить столь интимные вещи, которые лишь сблизят его с Уилсоном вместо того, чтобы дистанцировать. И решается лишь спустя очередную тягостную минуту. — Я не хочу, чтобы в моменты, когда я буду делать тебе больно, ты считал, что всё потеряно. Я не оставлю тебя в пределах зависящих от меня обстоятельств. Надеюсь, никогда. Не веря своим ушам, Уилсон несмело глядит на Хауса, потом в поисках какого-то своего ответа оглядывает кабинет, после чего снова возвращается взглядом к глазам друга. — Ты сейчас серьезно? Я могу тебе верить? — Да, — камнем падает с плеч и приземляется на сердце тяжкой ношей. — Ты можешь мне верить. Я бы никогда не сказал тебе такого, если бы не был уверен. Уилсон всё еще не верит, едва дыша смотрит в голубые глаза. И вот его сердце постепенно затапливает та самая вселенская нежность, силы которой он не может выдержать и зажмуривается. — Что такое? — спрашивает Хаус, явно беспокоясь за реакцию друга на свои необычные слова. — Всё в порядке, я просто… — Джеймс открывает глаза и, не в силах сдерживать улыбку, снова смотрит на Хауса, оглядывает все его черты. Хмурые брови, напряженные губы, чуть трепещущие крылья носа. И очередной прилив нежности заставляет его крепко сцепить вместе руки. — Мне просто не верится. И кажется меня сейчас прибьет зверская доза окситоцина в организме. Хаус автоматически напрягается чуть больше нужного, но, обработав информацию об окситоцине, растерянно смотрит на Уилсона, а потом, дойдя до какой-то неоформившейся мысли в своей голове, чуть приподнимает руки и разводит их в стороны, словно приглашая обняться. Уилсон, не ожидавший подобной реакции, медлит пару секунд, а потом осторожно принимает непривычные и волнующие до боли в рёбрах объятия. Его пугает эта новая, но такая желанная близость, и он борется с желанием отстраниться, но потом чувствует на своей спине руки Хауса, которые прижимают его к себе. Сердце заходится, лёгкие сводит, и он вжимается сильнее в принимающее его тело. Чувствует чужое сердцебиение — такое же сумасшедшее — и тут же сходит с ума еще сильнее от этой информации. Он сглатывает скопившийся в горле ком, когда чувствует, как Хаус начинает водить по его спине руками, аккуратно расчерчивая какое-то молчаливое признание. А Уилсона мурашки пробивают насквозь от каждого движения. И от уколов небритой щетины Хауса возле шеи. И около щеки. И возле губ. И… чёртчёртчёрт. Оба чувствуют это как озноб, который проходится вдруг по всему позвононичку. Потом скручивает лёгкие и сердце в жгут, а воздух делается горячим. Ладони покалывает, дыхание сбивается в первые же секунды от волнения. Первый поцелуй не длится долго — он пугающий, смазанный, поспешный, но… Боже, Уилсон и не думал когда-либо снова почувствовать такое. Это осторожное касание Хауса к его губам вызывает в Джеймсе такую дрожь, что он боится за собственное психическое состояние. Лишь бы не сойти с ума, не сейчас, когда так хочется сохранять ясность и запоминать каждую мелочь. Как мальчишка со своим первым поцелуем. Далее еще один поцелуй, и еще. Оба быстрые, но тягучие в процессе, словно оба не могут надышаться этим отсутствием воздуха друг между другом. Уилсон боится потерять свое сердце от волнения, а Хаус, напротив, выглядит так, будто не волнуется ни разу. Только его чуть обеспокоенные глаза выдают его настоящие чувства, но он старается их почаще закрывать. С каждым новым движением внутри чужого рта Уилсон чувствует поднимающийся жар внизу живота. Боясь неизвестности дальнейших действий, он отстраняется и, выравнивая дыхание, с улыбкой глядит в чужие глаза. — Я… Наверное, пока что надо прекратить, — едва выдавливет он из себя, с удивлением обнаруживая, в каком неимоверном напряжении находятся все его мышцы. — Не готов трахаться со мной прямо напротив доски с симптомами умирающей девочки? — звучит привычная своим забавливым тоном фраза. — Ты всё сама святость. Уилсон чуть выдыхает, видя послабление в нервах Хауса тоже — уже снова может шутить. И даже улыбается. Словно настоящий. Джеймс поднимается на ватные ноги, одёргивает помявшийся халат и смотрит на настенные часы. — Да, мы… Нам действительно сейчас есть чем заняться… — Согласен, самое время заказать пару японских проституток, — говорит Хаус, тоже поднимаясь на ноги, и, опёршись на трость, делает шаг к Уилсону. — Снять стресс, понимаешь ли. Он делает еще один шаг, вставая к другу вплотную. — Закрепим? — не удержав нервную хрипотцу, спрашивает он и снова наклоняется к чужим губам. А Уилсон замирает на секунду от неожиданности, но тут же погружается в процесс, осторожно ведя рукой по подрагивающей шее Хауса. — Боже, ну и дурдом, — не удерживается он от своей честной реакции, когда поцелуй заканчивается, сбив окончательно всю возможность ровно дышать. — Ты еще главного представления не видел, — хмыкает Хаус и, опустив руку с плеча Уилсона на его поясницу, резко дёргает друга на себя. Из чужой груди вырывается легкое «ох», а потом Джеймс начинает неровно втягивать в себя воздух, явно испытывая затруднения с сердцебиением. Тут же Хаус припадает к его шее губами, чуть оттягивая ворот рубашки. С губ Уилсона срывается первый несдержанный стон. — Хватит, — находясь на грани, чтобы не поддаться, просит Джеймс, но тут же его заставляет закрыть рот очередное движение Хауса бёдрами. Сдержать стон получилось, но всё остальное — не очень. Вцепившись пальцами в чужие плечи, Уилсон едва дышит, однако новая манипуляция Хауса выбивает из него остатки воздуха — он в пару шагов прижимает его к ближайшей стене и снова толкается бедрами в уже зафиксированный пах, вырывая новый стон с напряженных губ. — Господи, — невольно произносит Джеймс, глядя на ухмыляющегося Хауса, и абсолютно ничего не может с собой поделать. Его грудную клетку одновременно разрывают жар и непереносимая нежность, усложняя весь дыхательный процесс до предела. — Ну что ты, — смешливо звучит в ответ, — зови меня просто Грег. Грегори Хаус, если быть точным. И Уилсон не успевает усмехнуться, как чужая рука ложится ему на пах и сжимает всё, что так сильно напряглось за последние три минуты, выбивая из него весь дух. — Блять… — Следи за своим языком, — с комичным недовольством говорит Хаус и приникает к его губам с очередным глубоким поцелуем. — Если бы я мог, — всхлипывает Уилсон в перерыве между поцелуями и резко мычит Хаусу в губы, когда тот через ткань брюк проводит рукой по его члену, увеличивая давление с каждой секундой. — Грег, боже, нет, стой, — еле выговаривает он и с облегчением (и легким сочувствием) понимает, что Хаус действительно остановился. — В чем дело? — с интересом и легким непониманием смотрит на него друг, всё еще ласково водя одной рукой по его плечу. — Я не смогу здесь, — говорит Уилсон, кивком указывая на дверь. — Ни расслабиться, ничего. Лучше в другой раз. На удивление, Хаус не спорит совсем, лишь кивает куда-то вбок, словно сам себе, и отпускает друга, давая ему первую нормальную возможность отдышаться, а сам садится обратно на диван. — Всё в порядке? — спрашивает Уилсон, глядя на спокойный взгляд Хауса, направленный на маркерную доску. — Да, конечно. Не люблю в первую ночь насиловать невесту, она потом весь брак недовольная ходит и подливает прокисшие сливки в кофе. — А если серьезно? — чуть улыбнувшись, решает настоять на ответе Уилсон. — Я просто… — Я тебя пальцем не трону, если попросишь, — спокойно обрывает его Хаус, глядя всё в ту же точку. — Так что правило номер один — не забывай меня просить о том, что тебе нужно. Я всегда постараюсь тебя услышать. Уилсон со всей неизбывной нежностью глядит на своего друга и снова не верит собственным ушам. От Хауса — такое… — Я… я могу сказать? — решается спросить Уилсон. — Правило номер два, — Хаус стучит тростью по полу для ясности, — если я не говорю тебе что-то в ответ, значит, я лучше покажу свои чувства как-то иначе, чем скажу вслух о них. Как тебе уже мой список? — Хороший. Я даже… пока всё понимаю. — Уилсон вздыхает, набирая воздух для новой попытки. — А мне можно сказать?.. Хаус молчит, сжимает трость до побеления костяшек на руках. — Да. — Я тебя люблю. Хаус переводит взгляд на Уилсона, быстро оглядывает его с ног до головы и молча кивает в своей привычной манере. — А теперь… займемся диагнозом? — неуверенно предлагает Уилсон, не зная, не выходит ли это за рамки уместности Хауса. — Правило номер три, — говорит Хаус и, неотрывно глядя на доску, хлопает рукой по месту на диване рядом с собой. — Рядом со мной ты в безопасности. Окей? — Окей, — автоматически произносит Уилсон и садится рядом. Молчит пару секунд, потом спрашивает: — Как ты сейчас? Хаус пожимает плечами. — Я рад, — просто отвечает он, и не врёт. И Уилсон облегченно выдыхает. Тело, наконец, расслабляется, и он впервые за долгое время чувствует себя так спокойно рядом с Хаусом. Прямо как дома.