Когорта

                                  

-ˋˏ ༻༺ ˎˊ-

      Джокер был сыт.       По горло.       Полночная тень. Тишина. Стук сердца и стук несуществующих часов.       В любую торжественную ночь он только и мог, что думать и закрывать себе глаза, чтобы не видеть, как к нему приходит тень, которую он знает и не знает так, как хочет. Чем он может помочь ему? Может ли он вообще быть полезен ему так, как он сам ему необходим?       Бэтмен.       Анархия не воспряла, город был чист – он сам доказал это всем.       Да, его методы нетрадиционны. Но в этом и есть свое облегчение. Полиция, суд, муниципалитет – все в огне. Светлый рыцарь пал в угоду жителям города, а Темный пропал, обезопасив всех тех, кто только и делал, что опирался на него.       Джокер – настоящий герой этой пьесы.       Только герой пылится в больнице для душевнобольных преступников, даже не начиная почивать лавры, которые заслужил. По его скромному мнению.       Они смыли грим, оставили голодать, пичкали лекарствами. Доктор говорил с ним. И он стал спокойнее. Для них.       Его камера была три на три, и этого было многовато. Скажем прямо, целое раздолье. Его мозг и так не мог успокоиться, хотелось действовать. Заставить других действовать за него самого. Да просто сделать что-то, что не будет включать в себя мысли-мысли-мысли-       Бэтмен исчез.       Бах, и нет парня в костюме летучей мыши. Красивого мужчины в красивом костюме, но не об этом его размышления, совсем нет.       Его никто не привлекает. Ни прошлое, ни будущее, у него нет ничего своего и чужое ему не родное. Даже безумия нет, что расстраивает и даже искренне. На что ему свалить все свои действия, всего себя, полностью, с потрохами? Даже такой блажи ему не отсыпали.       Мужчина медленно сжал кулаки, и медленно разжал пальцы, расслабляя сухожилия. Отсутствие краски на лице не беспокоило, ему не перед кем играть. Молодое немолодое лицо, тяжелый взгляд и неулыбчивый, ха, рот, заставляли отводить взгляд. Его няньки скидывались хрустящими баксами на то, кто идет сегодня к нему, чтобы дать лекарство или просто проверить состояние больного.       Стены были не мягкие, и на том спасибо, а то и без того уныло. Их серость не придавала оптимизма и желания «выздороветь». Выбраться также не тянуло.       Тянуло блевать, что он и сделал, не удосужившись дойти до унитаза.       Желчь застряла, царапая сухое горло изнутри, а звуки заставляли подавлять позывы организма всех тех, кто был за стенкой. Соседи не посмели что-то ему сказать, только прятались в дальние углы, зашуганно, ища в своих запудренных наркотиками мозгах выход из ситуации.       Джокер ждал.       Смех раскатистым лаем кружил на высотке, когда мужчина-мышь оставил его в подвешенном, если вы понимаете, состоянии, исчезнув со всех радаров и скинув все свои невзгоды в лице самого Джокера на офицеров полиции. Что было неприятно. Смех прервался тогда только после того, как за его спиной закрылась плотная пуленепробиваемая дверь и выключился свет, оставляя ему только воспоминания, неприятный запах и звуки психически нездоровых сокамерников на его этаже.       Неприятно осознавать, что даже в мыслях он стал обозначать место его пребывания, как что-то что можно назвать, как «его» или «не его».       Стоило слуху о том, что Бэтмен исчез, мелькнуть в коридорах, Джокер задумался. И улыбка спала. Он вдруг почувствовал этот город по-другому. Почувствовал его прошлое и настоящее, его очень дикие, страшные и все же чем-то пленяющие особенности. Все шероховатости и неровности.       Даже ненадолго нырнул в прошлое, туда, где он был зеленым парнем с винтовкой наперевес. И чувствовал он только одно – злободневную иронию.       Его здесь ничего не держало, больше никому доказывать ничего не хотелось. Ужасает, что его привлекает только одно в этой истории – свое собственное кровное родство с Бэтменом.       Но его не стало, и Джокера не стало тоже.       Он прервал молчание резко, внезапно, но человек напротив не вздрогнул, раскладывая карты рубашкой вверх, продолжая партию в «верю-не верю».       — Человек, как бы кому не хотелось, не «образ божий», док, а потомок дикого, хищного зверя. Настоящего убийцы. И дивиться нужно не тому, что в человеческом так много этого дикого и хищного, а тому – сколько в нем все-таки самопожертвования, героизма, человеколюбия.       Кабинет был одинокой камерой со стульями и столом. И даже этот интерьер кружился перед его глазами, заставляя сдерживать свои порывы повторить, что он сделал днем в камере – из уважения к своим внутренностям.       Чужие осторожные слова продолжали набатом играть похоронный марш.       «В нашей стране это не запрещено».       «Мораторий упразднили из-за ухода Бэтмена».       «Этого никто не заслужил».       «Жалость вам не нужна, но мне хочется, чтобы вы или любой, кто бы не оказался на вашем месте, знали: я этого не желаю ни одному моему пациенту».       «Несколько суток. Я выиграю месяц, если ваша удача все еще с вами».       — Человек всегда относился ко времени враждебно, верно, — доктор Хэнсон, главврач больницы, снял очки, устало потирая следы от носовых упор, слепо щурясь на мужчину перед собой. — Почему мы снова говорим об этом?       — Что, док, устал противостоять коррупционерам вашего дома для убогих? – Джокер закинул ногу на ногу, что было совершенно не удобно в неподвижном костюме для преступников. Рыжий ему не к лицу.       — Немного, — кивнул доктор, рассматривая чужой темный взгляд, уродливые шрамы и злость, которую Джокер не прятал в себе. — Мой вопрос?       — Пространство, материю – этих удавалось как-то приручить. Время оставалось тем же дико-первобытным. С тех пор как человек заглянул в дали вселенной, услышал тиканье мировых часов, отсчитывающих миллиарды лет, увидел, как рушатся галактики, – время, пожалуй, стало еще страшней.       «Я не успел ему сказать. Не успел», – читалось в его глазах.       — Ваша правда. Время теперь ваш страшный враг, — мужчина сгорбился, заставляя собеседника видеть себя меньше, ослабшим, но его животное начало было не скрыть ни одним из трюков. Доктор не видел всего, но ему вдруг подумалось, что возможно ему стоит принять предложение одного богатого джентльмена. Может из этого что и выйдет. — До следующей встречи, сэр.       Джокер оскалился, с силой встряхнув тонкие запястья, заставляя грузные цепи на руках оглушительно удариться об стол.       Карты на его столе разлетелись, не позволяя кому-либо из персонала увидеть, что он собрал все масти, проиграв доктору.       Он никогда не был лжецом, что бы кому ни казалось.       — Господин Уэйн, — кивнул доктор, учтиво провожая мужчину по коридору, стараясь не привлекать к ним внимания. — Вы рано.       — Решил не портить о себе впечатление в первый рабочий день, — еле заметно улыбнулся Брюс, кивая в благодарность на придержанную дверь. — Мой костюм в порядке?       — В полном, мы всегда рады новым сотрудникам, даже в таких экстравагантных обстоятельствах, — коридоры вились причудливыми углами, Брюс наблюдал за траекторией очень внимательно, не желая признаваться даже себе, что дрожь все же овладела его телом, настолько тихо было в том крыле, куда его вели для помощи заключенным. — Не передумали?       Передумал? Он вообще не думал.       Стоило ему узнать от Альфреда о том, что Джокеру назначили смертную казнь, он вообще думать ни о чем не смог.       Они убрались из этого проклятого горда настолько далеко, насколько Фокс позволил им, чтобы все-равно оставаться в доступе для подписания контрактов, но при этом не видя перед глазами знакомо-пугающие небоскребы, проблемы, лицемерие и ленты дорог, что кружатся вокруг одного города, так сильно старающегося выжать все до последней капли из всех тех, кто живет в нем.       И Брюс, неожиданно кристально чисто представил, что если Джокера не будет в этой большой кляксе, не будет на знакомых ему до последнего кирпича улицах, то все его действия вообще ничего не стоили. И что тогда от Готэма останется?       А от него самого?       Альфред не стал задавать этот вопрос, вновь подтверждая уровень своих профессиональных навыков.       — Нет, — мужчина мягко смахнул прядь волос со лба, прикрыв чайные глаза, отгоняя темные блуждающие мысли. — Я настроен серьезно.       — Что ж. Я хочу вам верить, господин Уэйн.       — Пожалуйста, — взяв комплект одежды, Брюс взмахнул ладонью, и доктор доброжелательно пожал протянутую ладонь, рассмотрев уверенность человека напротив, которую он сам не испытывал, даже отчасти, — просто Брюс.       — Договорились, господин Брюс.       Он был галантен и так же предупредителен и вежлив, что в планах его не было, но он не привык идти напролом. Кто как не он знал, что такое деликатный подход.       Джокеру, этому печальному самодуру нужно было бы поучится, зло подумалось Брюсу уже в первый рабочий день.       Это не сильно помогло.       Сперва его приняли довольно приветливо, во что ему верилось с трудом. Каждый раз, когда приходило время возвращаться домой Брюс старался не так сильно сжимать челюсть, и не открывать лицо, расхаживая без маски, чтобы не дать чужим языкам повод нарыть его личность, и не дать возможность увидеть то, насколько ему тяжело принимать их самих в ответ.       Он не видел Альфреда очень долгое время: они условились, что он будет жить в съемной, простой, по-настоящему простой, квартире, чтобы не вызвать ни у кого подозрения.       Тем более, что дьявольски красивый мужчина в выходном вечернем костюме и мужчина в мягком, недорогом, но очень ухоженном кашемировом свитере и лаковых ботинках, с простыми, свободного кроя брюками – это совершенно два разных человека. Отсутствие укладки и той маски, которую Брюс привык носить с самого детства, совершали чудо в восприятии его образа.       Но, к сожалению, у этого была и обратная сторона. Он устал чувствовать тонкое хихиканье девочек-медсестёр, и ласковое подтрунивание от персонала, который был уверен, что мужчина является совершенной мечтой, чуткой и незыблемой.       Все это его не касалось. Перед ним стояла конкретная задача, цель которую он сам еще не совсем понимал. Вытащить его? Убить самостоятельно? Помочь сбежать? Ему не хотелось видеть Джокера, он трясся от отвращения – конечно, только от него. Но врать он не любил никогда, это то, что их с Джокером по-настоящему связывало. Он чувствовал еще что-то, о чем старался не думать.       В разбитом зеркале помещения, выделенного специально для его дежурств, отражался разбитый печалью и усталостью молодой мужчина, который ему очень не нравился.       Маски не получалось менять так же изысканно, как это проделывал мужчина в гриме, скорее он просто пытался играть в плохом спектакле и единственное, что у него получалось, молча отыгрывать это самое разбитое зеркало на сцене, которое должно обязательно разбиться окончательно, в крошку, в конце спектакля.       У него уже было достаточно жизненного опыта, поэтому он сразу взялся за дело. Ведь не зря же он много работал, имел за плечами большое количество бизнес-проектов.       Очевидно, он много работал и много думал над этой стороной вопроса: как прижиться в месте, где о чужой жизни совершенно не думают.       Он много работал, приходил домой уставший, чаще молчал и заговаривал только тогда, когда сам же делал что-нибудь не так.       Он много работает и много терпит и, конечно, Джокер замечает его.       Длинные коридоры наводили унынием не только серыми стенами, но и тонким продолжительным воем заключенных.       Странно было ходить по этому месту не как один из учредителей, а как член команды, которая должна была содержать душевнобольных негодяев в целости и, по возможности, в сохранности.       Он долго присматривался к возможности подобраться к Джокеру незаметно, и удача была, что странно, на его стороне.       — Он просил о праве на один звонок, — услышал он ранним утром голос немолодой женщины доносившийся из прачечной. — Жутко. И жалко. Ему не дали добро.       Это первый раз, когда он услышал косвенно о том, что Джокеру было приговорено, не от главврача и сплетников вне стен больницы. Инстинкты кричали о возможностях и вероятностях, и Брюс натянул маску глубже, уверенно подступая ближе к голосам.       — Оно и понятно, — ответил мужской, знакомый голос. — Это не шутки. Кому он собрался звонить? Дышать в трубку старушке при смерти?       — Может у него есть семья, — настаивала женщина. — Откуда мы вообще что можем знать.       — Да и он не преступник, — неожиданно услышал Брюс, замерев прямо на входе. — Ладно, не в прямом смысле этого слова. Нехороший человек, но и не сумасшедший.       — Здравствуйте, — они заметили его сразу, показывая готовность к сюрпризам, которые были им часто уготовлены в стенах этого здания. Брюс улыбнулся глазами. — Меня отправили к вам на стажировку.       — Добрый день, юноша. Какой ты хорошенький! Проходи, сынок.       Медсестра в возрасте и комендант рассказывали ему об укладе больницы, ненавязчиво подшучивая, не расспрашивая, и не пытаясь засесть в душу. Брюс чувствовал, что сердце ходило ходуном, а глаза не прятали удивление. Персонал оказался довольно примитивным, но знающим свое дело, и не было ни одного человека, кто ходил бы помахивая дубинками, заставляя замолчать нерадивых больных. Были парни из охраны, у которых имелся запас вооружения, которым можно было бы усыпить разбушевавшихся, но все мужчины были в возрасте и не являлась многословными. Угрожающими.       По Брюсу в серой форме не было заметно гибкого, сильного телосложения? Его удивило, что никто не уточнил почему мужчина пришел санитаром, а не надзирателем.       — Слышал новости, сынок? — уточнил старик-комендант. — Джокер просил о звонке после того, как его приговорили к казни.       Брюс сжал ладонь в кулак, заставляя лицо оставаться непроницаемым. Доверие – оно всегда было на его стороне. Многие только увидев его были готовы выложить все карты на стол. Он смутился, не уверенный, почему это подействовало сейчас, когда он не плейбой и не темный рыцарь.       — Хочет попросить искупление?       — В церковь что ли думаешь? Слабо верится. Жена у него, наверное. Он так просил. Был таким вежливым, не буянил. Он вообще-то и так не буянит, хороший мальчик. Жизнь просто помотала. Да и депрессия мучает, или как это у молодежи сейчас называется?       — Не знаю, а что знаю, скажу: сам слышал, как наш клоун упоминал Бэтмена в этом разговоре с нашим главным, вот так вот.       Разговор продолжился, но Брюс отступил. Вежливо кивнув, он пошел за лекарствами для тех заключенных, которые были к нему прикреплены. Медленно поправив медицинскую маску, тяжело вздохнул. Будни его не прельщали.       В пол уха слушая наставления ответственного за него, он смотрел за его работой. За несколько дней работы успел посетить все имеющиеся кабинеты, столовую, спортивный зал, библиотеку, массажный кабинет. Кивал, когда нужно, учился, и все никак не мог выбросить из головы слова осунувшегося Альфреда: «Намаетесь вы с этими чувствами, сэр. И я вам уже об этом говорил».       Дни летели очень заметно. И тяжело.       Когда он проходил мимо его камеры вся его сноровка уходила на то, чтобы даже не взглянуть на него. Работал, стараясь слиться с тенями, что у него совершенно не получилось.       Главврач предупредил его о навязчивом внимании со стороны заключенных, уже почуявших свежую кровь, что он принял к сведению.       Но ему было необходимо занять себя чем-то, чтобы не бросаться в пекло с головой, но с каждым разом выжидать было все труднее – Джокер становился нетерпеливым.       То схватит его рукав, чтобы сразу отпустить, то терпко назовет «дорогой», не желая знать его имя, что радовало. Тем более что для всех остальных, кроме главврача, оно выдуманное.       Но он был терпелив.       Что не касалось Джокера.       Молодой мужчина появился незадолго до его прогрессирующей депрессии: он материализовался тихо, но не незаметно.       Сперва в компании старших, после, все чаще, один.       Его внимание было целиком и полностью направлено на любого, кто был вблизи от Джокера.       Но не к нему самому.       Никогда Джею не удавалось встретиться взглядом с привлекательным мужчиной. Он был красив, изящен. Умные глаза, явно уверен в себе, несмотря на работу, которой его заставляли заниматься. А ведь подтирать сопли и разводить психов, как детсадовцев совсем непривлекательная работа.       Безупречно стройный, в нарядном, ловко сшитом медицинском халате – а никак по-другому эту рубашку-распашонку и брюки Джокер называть отказывался.       Он был красив и во всех своих движениях. В неглубоком вырезе был заметен бежевый свитер, и это было совсем по-человечески. Терпко, изящно и тяжело. Так тяжело отводить от него свой взгляд. Но он был красив еще и своими стройными, ненужными большими мачтами и вот это уже наводило на определённые мысли о другом похожем мышлении – но Джокер не мог, или не хотел так скоро, собрать мозаику полностью.       Можно ему на дополнительные занятия к этому мужчине?       Попытка схватить за одежду, тяжелая слежка, молчаливое присутствие – это были все его проказы, чтобы не сойти с ума от догадки, и попытки не обглодать чужое лицо, избавив его от маски.       В жизни же Джокер не сказал ему ни слова.       Только смотрел, исподлобья, позабыв об отсутствии грима, и наличия прискорбной привычки, быть открытой книгой для патологоанатома или любого самоучки психолога.       У него постоянно текла слюна, которую он не успевал убирать гибким языком, что его безумно злило. Из-за лекарств его инстинкты теряли свою эффективность, а новый игрок на доске сводил его с ума и ему нужно было собраться.       Потом он смотрел в чужие глаза и забывал, что ему хотелось с ним сделать.       Темноволосый санитар ходил мимо его камеры, и даже мельком не бросал взгляд на его логово, а Джокер хватал приоткрытыми хрустящими губами воздух колеблющийся после его ходьбы. И хорошо, ладно, возможно, это уже действительно нездорово, не то, чтобы он собирался прекращать.       И лицо его он видел, словно сквозь туман, и слова – редкие, прямые, немного ласковые, обращенные не к нему – задевали его потроха.       Он голодным зверем вставал с кровати, вышагивая вдоль всей решётки, шаг в шаг за мужчиной, игнорируя то, что это выглядит мрачно.       Кто вообще пустил этого парня в крыло для тяжелых экземпляров этого зоопарка?       Джокер ощетинился, готовый броситься в ответ на любой лишний жест, но тот продолжал свою игру: он на него не смотрел. Не смотрел, не говорил, только глаза его эти, синие-синие, с прожилками смога, а в свете лампы с примесью, серо-сизые, заставляли вглядываться острее. Быть чутким.       Снова захотелось сыграть. Улыбнуться. Оскалиться.       Но он был не заинтересован, с чего бы… Бэтмен пропал с радаров, его жизнь со скоростью бронепоезда летит в кювет.       Да?       Эти глаза задевали его. Его сердце со скрипом делало потуги сдвинуться с места. В нем, из глубины его души, росло какое-то большое, горькое чувство; он следил за его ростом и хотя еще не понимал его, но уже ощущал что-то тоскливое, что-то унизительное. Давно забытое, совсем родное, несуществующее никогда ранее.       Джокер испугался.       Он стоял и пристально смотрел со своего места в первом ряду в фойе, куда их всех блоком выводили для чтения морали минут на пятнадцать или на сто двадцать, не суть. Перед ними выстроился весь обслуживающий персонал больницы.       Джокер смотрел; он следил за ним – это было очевидно – и, кажется, даже подсмеивался.       Потому что у него были холодные ласковые глаза, и он ему понравился. Лицо его было мягким и полным очарования, и вместе с тем мужественным и энергичным.       Док незаметно повел челюстью, соглашаясь на молчаливую, пытливую просьбу Джокера – новый санитар будет его сопровождать.       Джокер оскалился.       Брюс ухмыльнулся тоже, но под маской было не видно.       Что ж, заинтересовать его оказалось очень легко. Брюсу не хотелось думать по каким причинам.       Мужчина пришел к нему на следующий же день. Вошел бесшумно, но Джокер открыл глаза мгновенно, словно не спал – он уже успел выучить его запах: сандал, смола, дождь. Свежо. Некрасивые губы разошли в улыбке.       Дорогуша уверенными движениями убрал мягкую, даже на вид, прядь волос, жестом попросив вытянуть руки для наручников. Джокер встал напротив него с ужасом наблюдая за его открытым взглядом. Он должен был повязать его еще при закрытой решётки. Он всегда так рискует?       Он удивленно встряхнул сальными волосами, пряча глаза, с ужасом уловив свои мысли.       Протягивает руки, послушно расслабляя мышцы. Мужчина ласково надевает наручники, предлагая сесть на стул, чтобы принять лекарства. На скулах ходили желваки от неприязни, но вдруг эта детка ловким движением рук, совершенно незаметно для глаза камеры, меняет сыворотки. Не анальгетик. Витамины.       Его глаза смеялись.       Джокер жадно смотрел, чувствуя, что в горле его дребезжит раздражение из-за того, что он не может открыть рот и подначить его.       Вне стен его камеры, вдалеке, были слышны сипение и тихие разговоры сокамерников.       — Здравствуй, — шепнул его личный бог, и Джокер напрягся всем телом, очнувшись, понимая, что все это время молча смотрел ему в лицо.       На подбородке скопилась слюна. Он скривился, разозлившись по-настоящему, специально растягивая лицо в улыбке.       Чужая рука, безмолвно, без спроса, мягко оттерла подсохшие следы слюны и желчи с подбородка не опуская глаз.       — Что-нибудь нужно? — спросил тихо, на грани шепота.       Джокер забыл, что хотел откусить ему пальцы.       Брюс посмотрел на него внимательнее и сам не зная почему не стал действовать по плану. Возможно, потому что его не было с самого начала.       Нежный румянец, покрывавший его высокие скулы, напомнил наиболее изящный вид болезненной красоты – красоту чахоточных. Чистые светлые волосы с почти полностью сошедшей зеленой краской на концах, медными глазами и сухой кожей на натянувшихся увечиях у рта – Брюс смотрел на него удивлённо.       Джокер был ошарашен еще больше, но рот его был быстрее, чем все остальное в его гениальном теле.       — Расстегни ширинку.       Брюс замер, не успев снять тонкие перчатки, чтобы забрать поднос с нетронутой едой из камеры Джокера, который, кажется, сошел с ума прямо у него на глазах.       Чужая слюна все еще была на его коже и это удовлетворяло. Брюс ужаснулся больше от того, что он чувствует, чем от чужих бестактности и напористости.       Он поднял тонике брови, изящно наклонив голову в сторону, и голос Джокера задрожал.       Он знал этот жест, видел уже где-то.       — В смысле. Мне. — лучше звучать не стало, но Джокер не стал поправлять себя больше, с жаждой рассматривая растерянность в глубоких глазах напротив, чувствуя, как его собственное Я поднимает голову учуяв свежую плоть. — Комбинезон давит.       Мужчина долго смотрел на него, а Джокер совсем забыл, что нужно улыбнуться или засмеяться, или сделать что-то, что заставит мужчину напротив подумать, что он в действительности больной, но он забыл, и все пошло совсем не так, как он хотел.       «Хорошо» — еле слышно выдохнул брюнет, подступая ближе, слегка замявшись прежде чем по-настоящему взяться за его собачку на неудобной форме, мягко поводя ей вниз, давая необходимое пространство. Ткань перестала сжимать его и он уже был готов рычать, но больше от чужого послушания, нежности, бесстрашия.       Джокер внимательно смотрел на неуверенные тонкие пальцы и боялся продолжить говорить, потому что четкий план действий у него в голове нарисовался, как никогда ярко, а этот мужчина, по всей видимости, был довольно внимательным к чужими просьбам.       Чересчур.       — Вау, — выдохнул он с восхищением. С малой долей того, что он чувствовал на самом деле. Он разве мог чувствовать?       — Лекарство? — с иронией уточнил молодой человек, и Джокер послушно вытянул руку для укола, позабыв, что так и не посмотрел, какой именно вариант все же этот золотой мальчик вколол ему.       — Двойную дозу, пожалуйста, дорогой, а то, кажется, у меня галлюцинации, — неверующе просипел мужчина, гипнотизируя тяжелым взглядом ладную фигуру псевдосанитара, глаза которого немного блестели.       Брюс не скрыл еле слышного хриплого смешка.       У Джокера сперло дыхание.       Брюс сходит с ума.       Он видит его болезненную худобу, терпкий гнев на дне зрачков и туман от всех препаратов, которые кучкуются в его темных глазах. Шрамы не спрятаны, глумливо выставлены на показ и глаз от них не отвести. Он смотрит через плечо, аккуратно, видит все швы, след огнестрела и резьбу ножа. Видит горечь, что живет в самых рваных уголках. И улыбка не может спрятать уже ничего.       Он сильно сдает все свои карты, так и не начав партию, сделав шаг вперед, когда Джокер, захлебнувшийся чужой покорностью, попросил расстегнуть его ширинку и отключившийся от голодания спустя пару секунд торжества и перевозбуждения.       Брюс никогда до того момента не чувствовал стыд.       Но они учатся взаимодействовать и от это становится еще хуже.       Он теперь почти живет в его камере, они даже стараются говорить, когда Джокер не забывается в болезненной потребности высмеять его, чтобы самому остаться в сознании. Брюс, не ожидавший, говорит с ним ласково. Альфред иногда подключается к его прослушке, но услышав голос мастера, поджимает губы и сбрасывает, все понимая. Да, он хотел вернуть его, но такой ли ценой?       Они препираются. Джокер поддевает куда больнее, чем старается на самом деле, но Брюс состоит из спиралей и рубцов похлеще тех, что отмечены на чужом лице, поэтому многое достигает цели. Проходит время, прежде чем Джокер учится видеть чужое мягкое, добросовестное, справедливое. Наивное. И он учится хранить это сам, не зная почему, или, зная и не зная, как это могло случится.        Брюс остается в камере, развлекает и Джокер видит все больше, настораживается и чувствует, что им нужно поговорить, пока он не выколет эти красивые глаза от силы того, что плещется за его ребрами.       Джокер подошел ближе, прижавшись меж прутьев решетки, заглядывая в лицо подошедшего мужчины. Он мягко приподнял бровь, но приветливо кивнул, аккуратно щелкнув Джокера по носу, медленно открывая решетку. Джокер просунул ладони и схватил чужие пальцы, сразу же отпустив, обжёгшись. Брюс смешливо фыркнул.       — Тебе кажется это смешным? — лукаво изогнул губы Джокер, выбираясь за своим медбратом из своего темного, совершенно скучного логова.       — Смешным? Да, с тобой многое кажется смешным, — ответил он легко, поманив пленника за собой. Ну что за беспечность? Джокер оскалился на животных, что провожали их спины взглядами, заставляя прятаться по углам. — Но не тебе.       Джокер бросил на него цепкий взгляд, теряясь – чужая проницательность выбивала почву из-под ног.       — Не часто, — подтвердил Джокер, пропуская его вперед, осторожно придерживая за спину.       — Никогда, если быть точным, да, знаю.       — Отчасти, — Джокер смотрел внутрь себя пространственным взглядом, чувствуя огонь прикосновения через одежду. Он был насторожен и сосредоточен, но кое-кому сладкому об этом не стоит знать.       — Твои лекарства? – сменил тему мужчина, тонко чувствуя реакцию другого.       — Тебе повезло, что ты хорошенький, — проурчал Джей низко, заставляя Брюса незаметно вздрогнуть. — Ладно, хорошо. Веди.       — Такой послушный.       — Почему ты здесь? — задал он серьезный вопрос совсем несерьезным тоном.       То, что он – Брюс Уэйн, они выяснили в первый же день, спасибо.       Все-таки у Джокера была фотографическая память, он знал эти глаза и волосы ранее. Сперва на фотографиях, которые он вырезал из газет, позже из воспоминаний банкета в честь Дента. Он знал все о корпорации Уэйнов и уж молодого господина, боготворимого всеми, он знал очень хорошо. Только не с этой стороны, по всей видимости. Утром хороший бизнесмен, днем приятный хозяин мэнора, вечером сладкий любовник, а ночью укротитель психов? Он до сих пор не может поверить, что этот молодой мужчина такой. Сколько у него масок?       И теперь Джокер не отпускал эти мысли, желая узнать все его секреты. Все до последнего.       Они не говорят о своем прошлом. Не затрагивают тему убийств. Просто неловко стараются притереться, чтобы скрыть то, что по-настоящему бьет их головы о некрепкий фундамент неназванного. Страшного для обоих.       Брюс мягко подтолкнул его в сторону медицинского крыла, не зная, почему отвращение так и не поднялось к горлу, застыло вязкой тенью в области сердца.       — По многим причинам. Ты спрашиваешь не первый раз. Нравится болтать?       Прозвучало совсем не как утверждение и Джокер хрипло засмеялся, тише обычного. Медкабинет был безлик, и здесь была выключена камера. Джей знал, что это дело рук Брюса.       — Ненавижу скованность. И молчание. Ты мне нравишься, ты знал? А вообще ты выглядишь слишком вышколенным для этого места. А еще я хочу добавки.       Он говорил и говорил, потому что так было легче спрятать самое важное. Слова, о, слова, они всегда были хорошим щитом. Брюс настырно продолжал приготовления к приему лекарств. Его движения были мягкими, открытыми, Джокер следил очень внимательно. Правда, к его медицинской помощи прибегали в цирке очень редко, потому что в этом мире лечат ушибы, выводят из обморочного состояния и вправляют вывихи своими собственными средствами, передающимися неизменно из поколения в поколение, вероятно, со времен эпохи триасового периода.       — Ты мне не нравишься.       — Ай, — он улыбался, широко и совершенно искренне. Видел Брюса насквозь. Когда тот этого хотел. Когда нервничал или злился. Его эмоции были слишком живыми, но печальными. Джокеру важно было забраться к нему под кожу, чтобы вычистить его вены от вины, лежащей на его плечах, возложенной собственноручно. Он знал историю Уэйнов. Многое знал… Он не мог вспомнить почему так горел Уэйном младшим. — Что насчет добавки?       — И то, что я ухаживаю за собой не значит, что я непригоден для определённого вида дел, — отрезал мужчина, зажимая его кожу сильнее нужного, заставляя Джокера сжать зубы от болезненного укола.       — Значит, — медленно протянул он, чтобы подразнить.       — Нет.       — Ты милый.       — Очаровательно, — заносчиво хмыкнул он, продолжая готовить вакцину. Джокер жадно поднял глаза, проследил за выражением его лица, или той частью, что была ему доступна, и в голове снова проскочил знакомый образ, но он не успел поймать его вовремя, не сумев отвести жара глаз от ловких махинаций со шприцом.       — Как твое имя? — решил он попытать удачу, зная, что тот не станет рисковать. Но ему хотелось, очень-очень хотелось, чтобы Брюс сам ему сказал…       — Нам нельзя разглашать информацию о себе. А врать я не хочу.       — Я буду звать тебя дорогой, — примирительно отступил он, продолжая восторженно смотреть на чужие руки.       — Ты уже.       — Ах, как мне этого не делать, когда ты такой высокий, красивый, послушно сделал все, что я попросил тогда…       — Ты выше меня, — отрезал Брюс, стараясь игнорировать их первую встречу и свою неосмотрительность. Радовало одно – Джокер тогда был задет сильнее его самого.       — Да-да, я тоже безупречен, славно, что ты заметил, — протянул Джокер, меняя тон и тему. — Что ты вкалываешь мне, сладенький?       Брюс наклонился ближе. От него пахло свежестью и печалью – Джокер знал, что это из-за него. Он редко мог остановить свой язык. Коснувшись языком кожи губ, он прилежно расслабился, подставляясь и не мешая.       Он смотрел на его работу и звуки летели и падали один за другим, все еще слишком пестрые, слишком звонкие… звуки похоронного марша, свадебной симфонии, циркового хора и чистейшей арии.       Он слышал так много, и все это было только в его голове, когда этот мужчина, который хранил так много секретов, приближался, входил в его личное пространство. Он спрашивал его, ходил вокруг и харкал обвинениями, подначками, оскорблениями, не добившись ровным счетом ничего, кроме печали и усталости от его игры. Поэтому он перестал улыбаться и стал молчать. И наконец увидел. Брюс был кем-то кто понимал его. Он хотел спасти его, о, это было ясно, как день, но откуда в нем замашки небезызвестного виджиланте? Он знал одного.       Он снова посмотрел на него, приблизился, чувствуя, как слюна неконтролируемо собирается на подбородке, но не отвернулся, глотая отвращение к себе, привлекая его в объятия, как старого друга. Брюс погладил его затылок, как собаку по холке потрепал, и предложил салфетку, на которую Джей не обратил никакого внимания. Мужчина вздохнул, и выглядел он так молодо и так грустно, что Джокер подставил ему свое лицо, прикрывая злые, голодные глаза, открывая ему то, что тому хотелось отыскать в нем.       «Зачем» – этот вопрос он не озвучил, и Брюс воодушевленно помог ему, собирая влагу пальцами в перчатках. Вытирая уголки обезображенного рта, ненавязчиво касаясь острия пореза на губе.       Джокер замер статуей, наслаждаясь и умирая, и снова ненавидя.       Ему виделось, как охватившие этого молодого мужчину волны вздымались все напряженнее, налетая из окружающего, звеневшего и рокотавшего мрака и уходя в тот же мрак, сменяясь новыми волнами, новыми звуками. Как Брюс одиноко стоит в темноте, растерянно озираясь, не зная на чей свет идти, не источая собственного. На другом краю тьмы стоял он сам.       Это не было сном и не было галлюцинацией, все это он видел в потемневших глазах напротив, и он знал, Брюс если не видит, то понимает, о чем он думает. Быстрее, выше, мучительнее поднимали они, эти волны, его самого и его молодого мужчину, укачивали, баюкали… Еще раз пролетела над этим тускнеющим хаосом длинная и печальная нота человеческого окрика, и затем все сразу смолкло.       Это кричал он сам. Беззвучно.       — Только без фокусов, — напряженно выдавил он, холодно рассматривая чужие глаза.       — Думаешь, напугал? — пробормотал он нежно, и Джокер потерял остатки сил к сопротивлению.       — Нет, — отрезал Джокер, поправляя вьющиеся посветлевшие волосы, всматриваясь в радужку напротив. Он не боялся, этот мальчишка. — Нет, не думаю. Стоит тебе задуматься, да? Эти наручники слишком хлипкие для меня и тебя, особенно, когда мы рядом.       — Отпусти.       Джокер пораженно замер, наконец, увидев, что держал его руки в своих руках, приблизившись к его лицу вплотную, едва заметно оставляя легкое дыхание на чужих красивых губах.       Он хотел запугать? Нет. Нет… он просто хотел быть ближе.       Чтобы ударить первым.       Нет, это не то… Что он хотел сделать?       Твердость чужого голоса сломала его намерения, распылив в прах и он задержался всего на мгновение, чтобы поймать взглядом созвездие незаметных веснушек и края маленьких родинок…       Он послушно отступил.       — Прости.       Брюс помедлил, но все же развернулся, поймав замутненный жаждой взгляд.       Это Джокер. Он убийца, Брюс, разве нет? Все в его голове уже очень давно было поломано. Он сам был поломан, и разбит и все эти годы он просто существовал, пока не увидел угрозы для этого человека, что стоит прямо перед ним, заглядывая в глаза исподлобья, побитым псом, которого погнали в ночь.       — Ничего, — смягчился он и Джей вытянул руку, чтобы коснуться лаской уголка его глаз, в которых спряталась ранимая капитуляция перед ним.       Они оба отвернулись, так и не договорив. Джокер и так все понял: этот человек постоянно выводил из него все токсины, которые были в него накачены местными.       Легче не становилось – Джокер вытягивал из него по крупицам все то, что тот мог ему дать, и ему все было мало. Брюс Уэйн стал камнем преткновения, он знал об этом и раньше, и до попадания в Аркхем он видел это в себе.       Иногда он смотрел на него. Издалека. На приемах, пресс-конференциях, в офисе. Приходил к дому, чтобы удостовериться, что после буйных встрясок он добирается домой и может зализать себе раны. Просто, чтобы-       Не было в этом смысла. И сейчас его не было тоже, но Джокер чувствует, как обостряется его мания, как он хочет говорить с ним, и для того держит себя в руках, не по нужде, но по наитию. Так он будет в безопасности, когда он в сознании своей черепной коробки, когда он хочет быть таким, каким его видят. Только потому, что этот человек его видит. Хочет видеть, тянет наверх, смотрит, говорит, прикасается…       Это невыносимо.       Проникнуть в самую глубь другого человека удается немногим. Она слишком велика. Его дно тем более. Он сам одна большая загадка, смотришь ему в глаза и не видишь ничего.       Джокер вытер слюну с лица, брезгливо морщась. Он видел, как спокоен был Брюс, как выверены были его действия. Он пытался дать ему опору, но сам держался на волоске. Закатный луч солнца, бомба замедленного действия, взрывная волна. Ему, как путнику по жизни, все время приходится иметь дело с непониманием. Много тайн хранит в себе несносное животное-человек и ревниво оберегает их от других. Джокер хочет вскрыть себя, чтобы все это отдать человеку напротив.       Мальчишка, боже, да он еще мальчишка, вдруг понимает он, и маска падает с лица, открывая зарубцевавшуюся кожу, след угрюмости и опостыления, жажды и безжизненности. Сколько ему там? Тридцать три, тридцать четыре? Явно младше самого Джокера. Он кажется угрюмой и молчаливой бездной… Таково первое впечатление. Но кому случалось поближе с его темнотой познакомиться, – а таких и на пальцах одной руки не наберется, жалко-счастливо думается Джею, – тот скоро привыкает к ней и тоскует, если долго не видит его губ, овала лица, бумажных скул, редких-редких полуулыбок… Мертвым он кажется только снаружи, на самом деле он полон жизни, только потерян в боли и горечи, и в сильном чувстве справедливости. Погребенный объедками с чужих столов, под кровью, обманом и жеманством других.       У Джокера проблема, и в кои-то веке это не Брюс Уэйн.       — Ты серьезен? — нерешительно, боже, это уж точно не свойственно этому мужчине, переспрашивает он, при этом выглядя так, словно уже готов идти на помощь, если он не отступит. Если не струсит.       Джокер никогда не испытывал страха до этого момента.       — Ты видел мою карту, — огрызается, не озлобленно и даже не лживо. Брюс поводит плечом, и он послушной тушей подступает ближе, говоря правду, говоря прямо, не желая того, чтобы мужчина сомневался. Только не с ним. — Серьезно. Я серьезно.       У Брюса кружится голова.       Когда только речь зашла о болезнях и о том, что ему может понадобиться, Брюс сразу сделал акцент на его особенностях, зная, что цистит – это не шутки, тем более в тех условиях, что преподносит Джокеру Аркхем. Но он не думал, что… что ему нужно. Он не думал.       — Эй, ты не обязан. «Ты не можешь спасти всех», — говорит он мягко, и говорит ли последнее вообще? Стоит близко, и, о, Уэйн забыл надеть на него наручники?       Его глаза темные, с бликами зеленого, и черного, чего-то запретного. Когда все стало таким запретным?       С самого начала. Оно было таким с самого начала, и Альфред говорил ему. Он сам говорил, только не слышал. Хотел быть здесь. Хотел видеть все своими глазами.       И что ты будешь делать, спрашивает он сам у себя, покорено бодая лбом чужое плечо, тяжело, совсем медленно выдыхая, ошпарив теплым дыханием дрожащего, как в лихорадке мужчину напротив.       — Ты болен, — шепчет, не в силах сказать это громко. Соседние камеры пусты, сегодня все работают на нижних этажах, а он здесь, потому что опасен, потому что угроза. Но Брюс ничего не видит. Не хочет. Он так долго бился с ним, там, словно в прошлой жизни. Они столько сражались, и столько наговорили друг другу. И Джокер даже сделал свой шаг. Убил. Довел. Лишил. Возвел.       Почему ему хочется быть только ближе? Он хочет все забыть и начать все заново. Это ведь он и делал, так почему он снова вначале?       Ведь если очень страстно хочешь все забыть, чтобы оно кануло во мглу, даже самое светлое из памяти, все и забывается или, по крайней мере, замутняется до неузнаваемости, главное очень этого хотеть. Бывает, что и желать этого не надо, оно само пройдет, если ты видишь новое в том, что было старым. Джокер всегда был кем-то большим, чем враг. Да и было ли применимо хоть когда-нибудь к нему это слово? Он скорее…       Спутник.       Сбивающийся и сбивающий с пути, треснутый, разбитый. Но скорый, яркий.       Брюс болезненно сжимает зубами язык, и не может ответить сам себе, на что ему его прошлое? Что там? Кроме окровавленных плит, замурованных дверей и эхо, что так и не может замолчать до конца, как он сам его молит который год.       Джокер прожигает в нем дыру, смотрит неотесанно болезненно, тяжело. Глаза впавшие, круги от его грима словно въелись. Лицо не молодое и не старое, уставшее, изнуренное. Он не теряет бдительности. На щеке слюна и открытая рана, сам расковырял, чудила… Брюс опускает голову, чтобы не видеть той всеобъемлющей и харкающей кровью в чужом нутре. Оно, это чувство, большое. Он смотрит ядовитым плющом овивая, привязывая. И знает очень много, не говорит, но показывает всем собой, излучает. Самый умный из встречаемых им, самый живой, искалеченный самим собой и отвергнутый. Убогий, угрюмый, нуждающийся. Красивый. Глаза-провалы, волосы выгоревшие, темно-русые, с отблеском зелени, что почти сошла. Он влюблен в него, вдруг отчужденно думает Брюс. Этот человек, мужчина, что перед ним. Его чувство неземное, это не любовь. Он словно целые ночи проводил перед иконой, не сводя глаз, и тихо глотал слезы врагов, сражаясь за чужую честь, чужое слово, чужую жизнь. И в сражениях кричал безмолвно чужое имя. По закону жанра здесь он и умирает.       Брюса сотрясает дрожь горечи, ужаса и отвержения – никогда он не допустит его смерти. Он… он не заслужил. Какие бы отношения их не связывали. Что бы он не знал.       Но что он знает? Что же он знает, что смотрит и видит, а он сам не в силах противостоять.       Брюс отворачивается, глотая ужас.       Все потому что он тоже влюблен.       Джей берет его за плечи, не обнимает и не отталкивает, не держит и не рвет, просто касается: трепетно, промозгло, зло и больно. От таких касаний ни меток, ни ощущений. Он замирает не двигаясь. И решается.       — Пойдем со мной.       Джокер идет.       Они оставляют камеру открытой, в коридоре не горит свет, и здесь нет окон, но Джей знает, что сейчас глубокая ночь. Брюс схватил его за запястье, манит за собой и Джокер даже не может вспомнить почему ему нужно бежать, когда его прошьют на электрическом стуле и почему он еще ничего не сказал этому человеку, все то, что сказать нужно было так давно.       — Я не смогу сделать это при тебе, — отрезает больно, но голос бархатом гладит чужой висок. Джокер стоит за спиной, тяжело дышит и его лихорадит. Инстинкты хищника были обострены, но ему это сейчас было не нужно. Не нужно…       — Так делать нельзя, — Брюс прячет глаза закрывая за ними дверь надеясь, что Ал успел отключить камеры там, где они шли, потому что он сам уже ничего не соображает.       — Тебе многое было делать нельзя, — беззвучно отвечает Джокер, пытаясь заглянуть ему в глаза, опуская ледяные ладони на его скулы, медленно наклоняя голову в разные стороны, стараясь встретить чужое упорство, ранимость, храбрость. О, этот мужчина самое страшное оружие на всем белом свете. — Зачем мы здесь?       Комната выделенная Брюсу, как служащему клиники, совершенно не предназначена для душевнобольных. Небольшая кровать, шкаф, стол, темная краска на стенах и темные полы. Даже есть окно на самом верху, узкая щель по периметру одной из стен, впускающая свежий воздух.       Джокер дышал совсем не им.       — У меня здесь личная ванная.       — Хм, — Брюс улыбается под маской, решаясь, услышав чужой хорошо спрятанный ужас в голосе. Джокер кривит улыбку, а глаза его цепкие, холодные. Ошеломленные. Следит. И боится, что прав. Он всегда прав. — Ты же не-       — Иди ко мне, — терпко, ласково, строго и сразу тянет его в сторону отдельной комнаты.       Джокер не может отвести глаз от дрожащей длины ресниц. Его запах, запах кожи, горьких апельсин, морского бриза, смога, горя.       Он подходит ближе, как привязанный, задыхаясь.       — Да, — хрипит мужчина, не в силах хотя бы моргнуть, боясь пропустить хоть что-то, что готовит ему Брюс.       Ванная маленькая, светлая, с блеклым освещением, совсем чистая, и Джокеру не привычно. Он аскет и не нуждается в роскоши, но сейчас, сейчас, как и всегда рядом с Уэйном, все по-другому.       Он мягко подводит его к унитазу, разворачивая к нему лицом и встает за спину – осторожно, настороженно, боится испугать этого и без того ошеломленного зверя…       — Эй, дорогуша, не прячь личико, — шипит он нервно, чувствуя чужую грудную клетку широкой болезненной спиной и руки, сильные, тонкие, что легки ему на пояс, приспуская штаны комбеза. — Малыш, а ну-ка повтори, что ты там удумал, — грохочет он низко, упираясь совсем сумасшедшими глазами в стену напротив. Она настолько глянцевая, эта плитка, что он видит чужую неуверенность в красивых, темно-синих глазах.       — Детка?       Брюс запускает руку в промежность, и Джокер слегка оседает, закатывая глаза, теряясь.       Плоть в руках напряжена, о, она давно в таком состоянии, кипит и плавится, течет воском, почти горит – и Джокер боится воспламенить все вокруг. Задеть его.       — Хватит, — потрясённо. По убогому потерянно. Совсем хорошо… Невыносимо.       — Я помогу. Ты делаешь это в мое отсутствие. Тяжело, — отрезает скованно Уэйн. Теряет слова, голос его подводит, и он замолкает, а Джокеру хочется отдать ему весь этот мир. Себя. Что ему нужно? Что нужно такому человеку, как он?       Брюс сжимает его вену, делает массаж у чувствительного венца сверху, и Джокер знает, что что бы тот не делал он не сможет помочиться сейчас. Блять, только не сейчас. Блять-блять-блять-       — Детка, ты не- Нет, ты не так делаешь, — голос изменился до неузнаваемости, каркающий, слепой, душный, болезненный, совсем звериный или нет, и он бредит. — Не так. Не ты! Сладкий… — шипит задушено, отстраняя чужие руки, не позволяя вскрыть белье, чтобы добраться до восковой кожи.       Он не должен его касаться. Только не он. Он чистый, он таким должен оставаться, его оникс…       Он вдруг вспомнил, почему дал поймать себя и заковать в цепи. Вспомнил. Как попал в больницу, как терпел чужое лечение, почему позволял над собой надсмотр, почему не трогал никого, почему держал себя. Держал себя от-       — Не уходи!       Брюс дрожал за ним, лаская дыханием загривок, убирая руки, но не отстраняясь. Он не отстранился.       — Так я тебе не помогу-       Джокер, оттолкнувшись от стены, поворачивается, не встречая сопротивления, которого ждал.       «Борись! Дай мне отпор», — кричал его вид. Но Брюс видел его насквозь. То, как он нежен. Щепетилен. Как держит вырывающееся из себя, уродливое, голодное, злое. Брюс хочет обрезать поводок, не в силах отвести глаз от его улыбки.       Брюс остался глух к его мольбам.       Смотрел на него, удивленный, обречённо и совсем взволнованно, и Джокеру не оставалось выбора.       Он взял его лицо в ладони. Обнял и поцеловал его хмурость. Задержался в таком положении, просто касаясь искривлённым ртом чужой переносицы, и чувствовал, как сердце вываливается из дырок, которые в нем уже давно не заживали от ударов судьбы.       Брюс зажмурился. Маска колыхалась, он тяжело дышал, и Джокер многое бы отдал, чтобы сорвать ее, но он не мог, не мог, не мог.       Только не так. Не с ним.       — Не надо, — рвется его голос, и его не должно было быть слышно. Но Брюс слышит, его рваная фраза не достигает и свода ванной, опускаясь только на его плечи. — Не надо.       Брюс ежится, и хочет все ему рассказать. Он хочет, тот поймет. Но Джокер дрожащими в треморе пальцами, совсем не послушными, и не с первого раза, поднимает его маску, что слегка опустилась на край прямого носа, на котором прятались мелкие редкие веснушки. Джокер смотрел на них, на крапинки в радужке, на чужой излом бровей и ломал себя внутри тщательней. Он не мог сломать его. Нужно ломать себя.       — Не надо, — дышит он и Брюс закрывает глаза, совсем чуть-чуть поднимая подбородок.       И Джокер рычит, оглушающе, совсем по-дурному, зверь, которому сунули стекло в глотку.       Они не двигаются.       Брюс запоминает чужое тепло на своих скулах. Джокер умоляет себя о чужом тепле забыть навсегда.       Когда они возвращаются в камеру зернится рассвет.       Позже они говорят. Брюс моет его, бреет. По его, Джокера, просьбе.       Но до того, он помогает ему с гигиеной, читает книги, рассказы, приносит вкусные продукты и разговаривает. Джей позволяет смазывать свои шрамы. По желанию Брюса.       Он переодевает его. Из-за холодных камер его болезнь только прогрессирует и Брюс возвращается к этому вопросу вновь, а Джокер никогда не мог похвастаться терпением. И Брюс облегчает его мучения, лечит. Держит крупную, болезненно тугую головку члена, встаёт по ночам, стряхивает капли мочи, вытирает, делает массаж мошонки – только тяжёлое дыхание Брюса и гулкое биение сходящего с ума Джокера сопровождают их в ночи.       Черный город молчал, ослепленный чужой силой, но было ясно, что он ненавидит их. Он хочет смерти и мечтает о тёплой солоноватой крови Темного рыцаря и Тьмы, что защищает его самого от всего мира.       Раз от себя так и не получилось.       К Брюсу прилетают сальные комментарии.       Это не критично, но.       Джокер.       Он вежливо игнорирует их, добросовестно выполняя работу, стараясь напоминать себе чуть чаще зачем он здесь и почему так важно не открывать перед чужими свои секреты.       Джокер же был в багровой ярости. Не было удивления, когда в один из дней все соседние камеры оказались пусты.       Мертвых там обычно не держат.       Брюс холодно негодует, пристально всматриваясь в злые отстраненные глаза Джокера.       И это он здесь вправе злиться?       — Я не просил.       — Я захотел.       Брюс сужает глаза и замолкает. Джокер не может найти силы оскалиться, напряженно наблюдая за каждым его шагом.       Он ведет его в душевые и горячим шёпотом отчитывает, теряясь в холодной ярости. И Джей не уверен откуда именно пар и жар, поднимаются ли они от горячей воды, которую Брюс включил, чтобы их не услышали, или идет от них обоих.       Он говорит много и долго, со вкусом, его глаза блестят черными алмазами, и Джокер никак не может там разглядеть синий.       Джокер целует его через медицинскую маску, сильно притираясь, не сдержав стона долгожданного удовольствия.       А чего он ожидал? Быть таким, таким, какой он есть, да еще и в близости от него…       Брюс рычит, кусаясь и Джокер валит его на кафельный пол, скручивая брыкающегося мужчину, с упоением хохоча, или захлебываясь муками чистого экстаза от близости, от касания тела к телу, от чужой силы под руками.       Он сдерживался. Его грудная клетка поднималась в лихорадке, а руки застыли на плечах. Попеременно касаясь жилистой шеи и загривка, то ли в попытке оттолкнуть, то ли в скоротечном – приласкать. Чтобы как-нибудь отделаться от тяжелого, горячего настроения, заданного в комнате, чтобы дать себе время на подумать, чтобы вспомнить почему они здесь, почему он сам здесь.       Но все было ветром, Брюс видел только чужие глаза, разорванный рот и он так хотел прикоснуться, дать им выход, им обоим. Он призывал к себе на помощь чувство справедливости, свои честные, хорошие убеждения — ведь он всегда стоял за это, так почему сейчас это развеивается пылью и прахом, пока они жмутся друг к другу, свирепея и размякая, разрывая друг друга и залечивая, топя в любови и иже с ней — но все это не помогало, и он всякий раз помимо воли приходил к такому же заключению: он погиб тогда, вместе со светлым рыцарем, и возродился тогда же, окрыленный новой правдой и новым человеком.       Брюс застонал, потерявшись в горячке ощущений и пара. Жар воды бил по полу вблизи них, но он не чувствовал кипятка, только боль от чужой жажды и свирепости, в попытке овладеть им, как никому не удавалось. Джокер ласкал его губы и Брюс разомкнул их, с ужасом хватаясь за остатки благоразумия, притираясь к чужому — слюне, гною, крови.       Они терлись друг о друга, как звери. А плоть, большая, горячая, уже хорошо знакомая, жгла его сильное бедро. Он жмурился. Пытаясь прятать слезы, выступившие от безысходности положения и своего ответного, жгучего желания. — Нет, нет. Пожалуйста, Джей.       — Я л- черт, да, да, все что ты хочешь. Ты хочешь? — выдохнул Джокер пораженно, толкая язык глубже ему в рот, фиксируя запястья, поглаживая сильную, гибкую спину, целуя водоворот веснушек на гладком плече. — Ты- ты здесь…       — И ты здесь, — прошептал он сломлено в ответ, задыхаясь. Джокер смотрел ему в глаза потирая их обоих сквозь промокшие брюки, голодно кусая острые скулы, надбровные дуги, мочки ушей, желая оторвать кусок и оставить этот алмаз для себя. Брюс, Брюс он и есть-       Они падали и падали и с неба, не с потолка, нет, падали их мечты, надежды и не озвученные слова. Они сами бились, как испуганные экзотические птицы, о высокую черную насыпь и летели ввысь свободные, легкие, торжествующие. Им обоим было страшно как никогда, отрываться было смерти подобно, но Джею чудилось, что душа его не такая уж и пустая, и было страшно, что не выдержит это глупейшее, безобразное тело их свободного взлета.       Брюс поцеловал его в ответ, заломив красивые брови, заскулил, прижимаясь ближе, не в силах сказать что-то большее.       Он вытащит его. Боже, храни этот город, он убьёт их всех, чтобы вытащить Джокера на волю, туда, где ему самое место.       Джокер целует его грудь, срывая рубашку, отшвыривая испорченный свитер ближе к стоку, жадно пуская слюни на грудные мышцы и линию пресса. — Такой хороший, боже, такой хорошенький, иди сюда... ты, о нет, нет-       — Не болтай, Джей… — шепнул Уэйн, нежно оглаживая чужие позвонки, подставляя шею под горячее, нетерпеливое касание. — Не сейчас, иди ко мне.       И он повиновался, как делал всегда, когда слышал это голос, этот тембр, эту сладкую нежность, бархатом растекающуюся по грунтовому небу, нефритовой волной. Они целовались, совсем не заботясь о времени и месте, и только сексуальное напряжение держало их в узде, чтобы не свалиться в страшное, страшное безумие.       Джокер гладил его, стягивая резинку брюк, позволял касаться себя в ответ, и пальцы его, тонкие, длинные, гладили, царапали, от основания ствола, к головке, сжимая, надавливая, выжимая из него рык более опасный, чем он позволял себе обычно. О как это было хорошо – его задница поместилась в ладонях, гладкая, нежная, с ясными мышцами и доступом. Он гладил, давил, но не проникал, только мечтая, чтобы они окропили друг друга своим семенем, оставляя метку, жаркий, вечный вексель. Пожизненный, необходимый – Брюс думал о том же самом, выплёскиваясь всем собой в чужую руку, зажатый безумием, любовью и чужим горячим, изуродованным ртом, который он целовал, целовал, целовал, целовал не в силах насытиться.       — Дай мне, — хрипло шепнул он, и Джокер поцеловал его снова освобождая плоть из затвердевших пальцев, полностью концентрируясь на удовольствии Брюса. Он не думал только смотрел на его соки, пот, румянец. Желанный и непревзойденный он весь был в его власти, помутненный удовольствием и желающий его в ответ. Джокер видел это и жадничал: он хочет это себе навсегда.       Брюс целует кожу век, грань шрама, потирая огромную головку плоти, смягчая движения на ласке утреты, подставляя гладкое бедро, заставляя Джокера застонать, захрипеть, во все глаза рассматривая, как Брюс выдаивает его, приласкав, как он желанен в его глазах. Весь он. Он целует, не в силах смотреть, как его горечь падает на чужую грудь, ладонь, попадая даже на подбородок – его гнет с натяжкой, он низко воет, не в силах справиться с ударившим его под дых удовольствием и видом наслаждающегося Брюса под ним.       И в то же время, среди этой страстной борьбы, сердце у него замирало от предчувствия боли: он вздрагивал от роскоши ощущений, чужих и своих. Блеклой и изгвазданной, дрянной кошкой без лап и усов, хвоста и ушей, пробегающей по его ребрам, заставляя застаревший орган двигаться чаще, заставляя любить его больше, любить его вообще. Он умирает? Он прислушивался к отдаленному рокотанью грома и все думал, как бы хорошо разыгралась стихия, да так, чтобы снести их начерно с этой земли, в душе лелея мечты о долгом и общем, о надежном и не безумном.       Они дышали одним воздухом, касаясь губами и Джокер не видел в себе уродств, видя только Брюса. Только его. Так вот какой огонь был ему нужен, какой огонь мог лишь очистить застой его жизни, боль его прошлого и безумие его настоящего. И каким благотворным дождем напоил бы один его взгляд это засохшее поле, всю его гниль, через которую поросло его существование.       Брюс дышал ему в легкие и сжимал пальцы на спине, прижимая его ближе. Джокер хотел подружить его, такого хорошего, со своей тьмой, не догадавшись, что Брюс, в ответ, хотел сломать пальцы его внутренним демонам при знакомстве.       Джей тихонько достал со своего плеча его руку и робко ее поцеловал.       Брюс разомлел, поцеловав его в округленный шрам, довольно вздыхая, прикрыв красивые уставшие глаза. Джокер тотчас властно, совершенно сконструировано принялся ухаживать за ним. Игриво подул треснутыми, исцелованными, совершенно безобразными губами ему на лоб. Намочил его сперва теплой водой, протирая от их страсти. Осторожно, совсем восторженно, целовал его щеки, укладывая его голову к себе на руку, перекатывая себе на грудь, счастливо прижимая крепче, стальной хваткой, запрещая им обоим говорить — и опять целовал, забывая обо всех запретах, разомлев от тепла и чужого безраздельного внимания.       Не червь в тебе живет, хочет сказать себе Джокер, широко улыбаясь. Не дух праздного беспокойства: огонь к истине в тебе горит, и, видно, несмотря на все твои дрязги и непотребства, безумие и погибель, он горит в тебе сильнее, когда он, этот человек рядом. Он горит так ярко, что не хочется никуда бежать, чтобы спастись, или изничтожить чужое, позволив себе часть чужих эмоций. Он во многом виноват перед ним. Он должен признаться. Сказать Брюсу. Но огонь горит больше прочего, ярче чем во многих. Так сильно, что он забывается, промахиваясь.       Придет наконец время, думается ему, перед своей самой сильной промашкой, что рано или поздно он сам сравнит свою прежнюю ненависть к себе со своими новыми, свежими ощущениями: там все знакомое, всегдашнее; там так серьезны, требовательны; но здесь он видит только слезы счастья в этой синеве напротив, в чужом горячем, большом сердце, в их новом начале...       — Брюс… Брюс… — безжалостно забывшись, едва слышно, в забвении шепчет Джей, сжимая его в своих руках, зарывшись в чужие волосы, пахнущие теперь им самим – костром и маслом.       Мужчина в его руках замирает, ужаленный ядовитой змеей чужих слов.       Опьяненный Джокер пытается достать до его глаз, но он все еще целует, водит грязными слюнявыми губами по его бледной шее, желая остаться так навсегда. Навсегда, навсегда, навсегда-       А потом – раз и он сбегает, исчезает. Словно и не было.       Выворачивается лаской, уязвленный в самое мягкое. Трясется. Джокер навсегда запомнил напуганный взгляд и ошеломление.       Он хватает воздух, не успев всего лишь на мгновение.       Его забирает другой медбрат, пока он натягивает некрасивую маску смеха и желчи, боясь, что захлебнется от себя и чужого отказа.       Брюс был в ужасе. От того ли, что допустил, или того, с кем именно он был так близок? О, Джокер знал, знал, что они были связаны. Он был его, и он сказал свое слово. Почему же было так тошно от себе в стократ сильнее?       Проходит всего две недели его наигранного покорного вида, после чего он был готов разложить по кирпичу это опостылевшее здание, в котором его больше ничего не держало.       О, как он был беспокоен.       И он опять не спал всю ночь. Ему не было жалко себя, и он не волновался, знал, что с ним все в порядке, с ним должно быть все в порядке. Он затих весь; но он не мог спать. Он даже не вспоминал прошедшего времени; он просто глядел в свою жизнь, глухую и горькую: сердце его билось тяжело и ровно, так, как он и требовал от него, часы летели, так, как он не требовал, но он и не задумался о сне.       По временам, когда он садился к решетке ближе, гипнотизируя коридор и дальнюю дверь, в которую Брюс обычно входил, так ярко и болезненно всплывала у него в голове мысль: «Сейчас. Сейчас он придет», — и он останавливался, поникал головою и снова принимался глядеть в свою жизнь, глухую и горькую. И озлобленную, потому что позже он начинал крушить и рычать, пугая этим всех, кто был поблизости, полностью теряя человеческое.       Все усугубило слухами и появлением Пугала, которого поймал Бэтмен.       Джокер застыл в дальней части клетки, и глаз его было совсем не видно. Черные провалы, дыхание сперто.       Пугало закряхтел в смехе сильно ударяясь виском в стену, во всем нем еще была видна та свобода, которую он успел хлебнуть, сбежав из-под надсмотра.       — Бэтмен, боже, он- — Крейн задыхался, не чувствуя веселья, которое старался транслировать. Джокер хотел вырезать ему рот. — Он на самом деле всегда был под софитами, удачливый ублюдок.       Вдруг он стал совсем серьезным, отталкиваясь раненным плечом от своей софы, приближаясь к камере Джея. — Ты вообще слышишь меня? Чертов красавчик Брюс Уэйн. Это он, он Бэтмен.       Его каркающий смех разносился по глухим коридорам. Никого не было в других камерах, только стылый обед ожидал прибытия колонны из психов.       Джокер стеклянными глазами смотрел на мужчину напротив, и не его вина, что мгновением позже он захлебывался кровью из вырванного горла.       Он смотрел на свои скользкие руки, чувствовал, как лужа пропитывает тонкую тюремную обувь. Пугалу уже было не помочь, он даже не шевелился, не отхаркивал и не дышал. Может он был и не виноват? Хотя дурных вестников никогда не ждала приемлемая участь.       Он – жертва зла. Но он же опора зла, а значит, и творец или, по крайней мере, питательная почва зла. Борьба между разумом и тьмой, созиданием и разрушением, добром и злом, жизнью и смертью.       Он был так зол.       Но чужие слова заставили его прозреть, и кажется, наконец сойти с ума: все сложилось, вся головоломка была разгадана.       Эти глаза, эти плечи, слова, жесты, ухоженность, искренность, злость, властность, красота.       Он все это уже видел. Почему он не увидел этого сразу? Что он с ним сделал? Что он с ним, черт возьми, сделал?       И теперь страх Брюса, когда Джокер обличил его имя, стал кристально ясен. Оно было святым граалем для них обоих.       Привести в порядок место преступления было не сложно. Он выбрался из своей клетки, подчистил все следы и оставил ненужное тело в его же камере. Никто не заподозрил, что это он, настолько ярко выглядело самоубийство сумасшедшего психиатра. Когда врач, спустя несколько часов, обнаружил тело, они не подняли панику.       Джокер сидел в углу клетки, и не мог снять улыбку с лица, забывая, что никто на него не смотрит. Голова кружилась, а перед глазами было только его бушующие глаза.       Он хотел его увидеть. Сожрать. Собственноручно свернуть изящную сильную шею.       Его камеру обходили стороной, и Джокер улыбнулся только шире, затаившись. Заставляя себя быть готовым, когда он придет. А он придет.       Но он не пришел, и улыбка растворилась, словно кошмар.       Он кинулся на нескольких офицеров, пришедших вместе с криминалистами, которые рассматривали место его преступления, не догадываясь о его причастности, просто, чтобы заглушить рев крови в ушах.       Где он? Где-где-где-где-       Санитары уныло косились в его сторону, не желая заново выполнять те обязанности, которые легли на плечи Бэта. Джокер сделал неимоверное усилие над собой и спросил, даже довольно вежливо, где его нянька, но никто ему ничего не ответил.       Он пропал. Ушел. Узнал?       Или он ранен?       Он зарычал хуже, чем зверь, бросаясь на пытавшихся его удержать, нарвавшись на транквилизатор, который заставил его замолчать и вырубиться.       Но он все равно помнил, что Брюс, Бэтмен, он не пришел.       Его не было.       Последняя мысль свела его с ума окончательно.       Так продолжалось около месяца. Может чуть меньше. Его никуда не выводили, надели маску, намордник, повязку на глаза, вставили беруши и опоясали руки, заставив лежать. Он спрятался под кровать, пытаясь снова стать тьмой, но зубы рвали губы в кровь, и это все, что было ему доступно. Он не выходил из небытия, только редкие походы к врачу, в которые он успевал очухаться и снова провалиться в принудительный сон.       Нет. Уходи скорей.       Он взывал к его образу и старался не истекать кровью из глаз или что это было.       Любить? Брюс как-то спросил, может ли он любить. Любя, убить – вот красота любви.       — Вернись.       Его никто не услышал.       — Джокер? Что здесь- Джокер!       Или услышал.       Брюс был без маски, в своей обычной одежде. Треугольный вырез нежно-голубого свитера, узкие черные джинсы. Он подслеповато щурился, пытаясь не нарваться на его вывернутые внутренности, которые никто не убирал в течении всего времени, что его не было.       Джокер распахнул глаза настолько быстро, что почувствовал, как порвалось тонкое сухожилие у виска. Может лопнуло, может треснуло, его кожа была серой папирусной бумагой.       Губы же Брюса были очень красивые. И так похожи на губы Бэтмена.       Интересно, убьёт ли его улыбка Брюса?       Он потерял сознание.       Пришел в себя он только в камере для душевнобольных, которые отбывали здесь наказание: никаких камер, окон, дверей, только вата и поролон, только одинокий светильник.       Брюс был здесь. Все еще не в форме, только маску натянул и подвернул широкие рукава свитера. Его мягкие темные волосы разметались, не скрывая тонких, ювелирных швов.       Кто-то бил его. Он был ранен. Джокер голодно оскалился.       Брюс чувствовал себя странно. И очень негодовал.       Когда он столкнулся со сбежавшим Пугалом, он как-то не планировал раскрывать свою личность. И уж точно не планировал возвращать его на место, чтобы тот совершил самоубийство в собственной камере.       Ему сильно досталось, сам виноват, не успел сгруппироваться. Полет с его собственной башни оказался недолгим, и довольно болезненным, потому вернуться в строй, к своему делу, скоро не получилось.       И все из-за Джокера. Мыслей о нем.       Воспоминаний, которые ранили и возносили. Он ненавидел это и боялся. Все вышло совсем не так.       Он долго приходил в себя под анестезией и сильными обезболивающими наркотиками, чтобы вернуться к Джею скорее. Чтобы он ничего такого не подумал, чтобы удостовериться, что он в порядке и приступы, боли больше не мучают.       Было очень неприятно узнать, что приступы не только возобновились, так еще и обострились, потому что никто не мог помочь ему, решая, просто усыпить, как бешенную собаку.       Он медленно поднял его с ледяного пола камеры, и добился разрешения перебраться им вместе в плюшевую комнату, зная, что только она не прослушивается. Пол был твердым, и это единственное, что удерживало его от злобного скрежета зубов.       Болела голова.       Когда он устало стянул ненужную маску, выкинув ее на пол, и прикрыв глаза рукой, раздался громкий треск. Обернувшись, он успел заметить, что Джокер сбросил путы, но не освободился от плотного намордника, скрывающего нижнюю часть лица.       И заглянув ему в глаза он вдруг все понял и замер.       Спохватившись, положил тонкие пальцы на губы и подбородок, широко открытыми глазами рассматривая совершенно вменяемого Джокера, который источал ауру гнева.       Маски не было. Джокер знает.       — Ладно, — смирился мужчина, медленно пробормотав проклятие. Опуская плечи и отводя взволнованно-грустный взгляд, он невесело добавил: — Бродвей по мне не плачет. Я бы... не смог скрывать это вечно.       Он это понимал всегда очень хорошо.       Джокер смотрел на него из-под тяжелых век и глаза его были чернее тьмы. Синяки под глазами разрослись до размера черной дыры, а темная, плотная маска на рту и подбородке сильно смокла, несмотря на то, что это плотная кожа, из-за обильного слюноотделения.       Брюс отвел глаза, растерянно оглядываясь вокруг себя, не зная, что можно ему сказать сейчас и как не нарваться на смех.       Но Джокеру не было смешно.       Совсем недавно Брюс видел его обезумевшим, трясущимся в припадке, но вот он прямо перед ним. Кристально ясные глаза, свободные руки, свисающие вниз плетьями, и высоко поднятая грань чужого безумного доверия.       — Я не врал тебе, Джокер, — мягко ответил на безмолвный вопрос мужчина, медленно убирая шприц, который уже не был необходим для этого хорошего актера. Ладно припадок, но транквилизаторы? Как можно так быстро от них отойти... — Но и говорить не хотел тоже. Я всю жизнь держу это в тайне.       Джей не выглядел впечатленным.       Брюс потер шрамы за виском, болезненно прикрыв глаза.       Джокер дернулся.       Они молчали довольно долго. Брюс не знал, как правильно начать, поэтому подошел ближе, игнорируя транслируемую опасность и накал в воздухе. Сел у него в ногах на колени, медленно, вдумчиво, смотря прямо в глаза. Его собственные немного улыбались, и Джокер разжал кулаки.       — Я пришел, как только смог, хорошо? — черные провалы глаз уставились на его ранение, и слюны стало больше – он кривил изуродованные губы, скалясь, там, под этой маской.       Голос лаской прошелся по холодной коже Джокера. Брюс медленно потянулся к крепежам маски, но руки монстра вцепились в обманчиво хрупкие запястья Бэтмена, низко зарычав, опасно сощурившись.       Брюс послушно замер, открыто рассматривая чужое бессилие и усталость, чутко считывая недовольство, страх, и другие чувства, о которых он сам с собой старается не говорить.       Остается в его руках, мягко смотря из-под ресниц.       Джокер разжимает пальцы, но не до конца, оставаясь еле заметной лаской на его коже, держа его руки в своих, придерживая. Наслаждаясь.       Позволяя.       Намордник упал с громким шумом, и Брюс почувствовал, как рухнула стена между ними.       Джокер обманчиво, совсем для себя несвойственно, аккуратно сполз на пол, встав также на колени, продолжая руками удерживать чужие пальцы.       Медленно поцеловал костяшки. Потерся уродливыми шрамами, не чувствуя в себе сил разозлиться.       Он был так слеп. И счастлив. И напуган.       — Я убил его.       Брюс поджал губы.       — За то, что он раскрыл твой секрет, — настойчиво продолжил Джокер, приближаясь к чужому лицу, наконец, жадно соединяя взглядом все маленькие родинки на чужом, полностью открытом, лице, объединяя их в свое теперь любимое созвездие. — Я убил его. И убил бы еще, если бы знал, что это он сделал с тобой.       — Всего лишь шрам.       Джокер не ответил, и прижался собственным шрамированным ртом к чужой щеке, со свистом выдыхая горячий воздух, не в силах сделать вдох.       Вселенная замерла.       — Не уходи, — твердо. Зло.       — Один, — добавил мягче, оглаживая крылья лопаток по мягкому свитеру.       — Без меня, — горячим, лихорадочным шепотом, кусая соленую щеку.       — Никуда не уходи, — Брюс затрепетал и сдался, как мечтал уже очень давно.       — Пожалуйста, — искренне, вменяемо, твердо. Своим настоящим голосом, с надрывом, совсем живой. Настоящий. Существующий.       Джокер смотрел трепетно-серьезно ему прямо в глаза и Брюс верил.       Бэтмен обнял его за плечи, спрятав лицо на холодной шее, согревая своим дыханием. Закрыл потеплевшие глаза. И за очень долгое время, годы, расслабился, целуя кожу, так удачно подвернувшуюся под его жадные желания. Джокер, почувствовав прикосновение человеческой руки, глухо зарычал, и рука было отдёрнулась назад, боясь удара, но он перехватил его ладонь, целуя линию жизни.       Они замерли, задохнувшись.       Так они встретились лицом к лицу по-настоящему. Бэтмен и Джокер.