***
Он не намеревается пялиться на Томми, пока тот принимает ванну. Что ж, не намеревается, но, когда появляется возможность, почему бы и нет. Почему бы, нахуй, и нет? Томми все равно. Томми залазит в ванну, закрывает глаза и чхать хочет на Альфи, который сидит на стуле на расстоянии метра и пялится. Господи, до чего же крохотный мужчина. Ему следует заставить Томми что-нибудь съесть. Ему следует держать рот Томми открытым и пудрить кретину мозги сладкими речами, пока тот не проглотит что-то, кроме джина. Но нет, нет, теперь он думает о том, о чем ему думать не стоит. Он может заняться этим на обратном пути в Лондон, когда будет в машине один. А потом, дома, он хорошенько подрочит на мысль о Томми Шелби, смотрящем на него этими голубыми глазами, пока он заталкивает пальцы в рот Томми. Если у него сможет встать, то есть. Вся эта чушь с получением пули в лицо и раком не самым лучшим образом сказалась на его члене. — Альфи, — грубым голосом говорит Томми. Как раз вовремя. Ведь Альфи пока что не собирается грустить по поводу своего члена. Он фиксирует взгляд на Томми. Достаточно просто. — Томми. — Ты не пришел сюда. — Да, блять, пришел, а почему это так, я не знаю. — Почему? Он качает головой. — Хотел увидеть твою рожу еще разок. Наверное, чтобы сообщить тебе, что ты, блять, промахнулся, когда спустил тот курок. — Ты тоже промахнулся. — У тебя была идеальная возможность убить меня, — говорит он, — а ты потерпел неудачу. — Альфи, — говорит Томми, — я не хочу убивать тебя. — Да, знаю. Ты все еще пьян, дружище. — Зачем ты пришел? — Что ж, не для того, чтобы тебя убить. Ты и сам с этим прекрасно справляешься. — Альфи. Ох, черт. Голос Томми такой хриплый. А сам он такой голый, сидит в ванне. И так близко, на расстоянии вытянутой руки. И сейчас, когда у него ни ружья, ни костюма, он такой охуенно крохотный. Беспомощный. Хрупкий. И невдомек ему это, кретину. — Я, блять, не знаю, ладно? Я хотел, чтобы ты увидел, что я не умер. Думал, тебя это взбесит. Ты бы не показал это, конечно же. Но я бы все равно все понял. Но теперь этого не случится, раз уж ты такой. — Какой? Черт, какой же усталый у Томми голос. — Хер знает что, — говорит Альфи, — хер знает что, вот что ты из себя представляешь, приятель. Томми, мать его, кивает. — И что, никто ничего не собирается предпринимать по этому поводу? — спрашивает Альфи. В его голосе появляется напряженность. Черт. Он пялится на запястья Томми, слишком тонкие, свисающие с бортика ванны. Он пялится на его шею и плечи, которые, кажется, можно было бы сломать голыми руками. Впрочем, он бы, наверное, не смог. Уже нет. — Где твоя семья? — Сказал им, что хочу немного отдохнуть. — В могиле ты отдохнешь, если вот так продолжишь. Томми открывает рот, а затем опять закрывает. — Нет, — говорит Альфи, — нет, блять, нет. Ты не помрешь. Не после того, как почти что меня, нахуй, пристрелил. — Прости, что промахнулся, — говорит Томми, ублюдок проклятый. — Вставай, — говорит Альфи и тяжело постукивает тростью по фарфоровой ванне, а затем, с большей деликатностью, по колену Томми, выглядывающему из воды. — Одевайся. Мы выпьем чаю, а после прогуляемся в саду. Он уверен, что Томми собирается ответить отказом, так что надавливает кончиком трости на грудь Томми, достаточно сильно для того, чтобы Томми оставил свой бред сивой кобылы при себе. А вообще, он мог бы провести за этим весь день — тыкать Томми Шелби своей тростью. Наверное, всю неделю. Или остаток своей жизни, составляющий, ну, вероятно, месяцев шесть. — Давай, — говорит он и встает. — Если ты не собираешься самостоятельно вылазить из этой ванны, мне придется тебя вытаскивать. До этого не доходит. Как жаль.***
Он заставляет Томми выпить две чашки чая и пятнадцать минут прогуляться по внутреннему двору. Он чертовски собой горд после этого, и у него есть на это право, не так ли? Ублюдок выглядит куда лучше. Куда менее дохлым. И пахнет поприятней. Не то чтобы Альфи подходил к нему поближе, пытаясь его понюхать. Потому что Альфи так не поступает. Даже если он довольно стар, и умирает, и его член работает только по удачным дням, и это, пожалуй, последний раз, когда ему случится видеть Томми Шелби, и ебись оно конем если он не возьмет от этого все, что только можно. — Что? — спрашивает Томми, когда они уже в доме, проходят через нелепый холл. — От меня дерьмом несет? — Нет, — слишком быстро говорит Альфи. — Просто ты продолжаешь меня нюхать. — Иди на хуй, — говорит Альфи и закусывает губу. Не так. Не сейчас. Он не будет думать об этом сейчас, а то Томми все, блять, поймет по выражению его лица. — Ты мог бы просто, знаешь, уйти. — Мог бы, — говорит Альфи, замедляя шаг. Томми бросает на него беглый взгляд. — Но ты бы вернулся обратно в запой. — Да. — Ты зашел слишком далеко. — Да. — Хватит столько пить. Томми переводит взгляд на окно. — Ну что ж, если ты, блять, даже не можешь мне соврать, что последуешь моему совету, думаю, мне придется остаться. — Альфи… — говорит Томми, и, черт, Альфи может прямо-таки слышать это на его языке. С хуя ли тебе есть до этого дело, Альфи? Зачем тебе это? Но Томми закрывает рот и тяжело сглатывает. — Дело в том, — говорит Альфи тоном, неспособным никого надурить, но Томми и глазом не моргает, — дело в том, что с коленом моим в последнее время дела плохи. Ехать в Лондон долго. А мое проклятое колено уже болит. Не думаю, что смогу сегодня уехать обратно. Томми кивает, чертов ублюдок. — Может, мне стоит остаться на ночь. — У меня есть гостевые, — тихим голосом говорит Томми. Гостевые. Он собирается спать в одной из гостевых комнат Томми. — Что ж, разве это не прекрасно. — Да, — говорит Томми и не смотрит ему в глаза.***
Но дело в том, что он ненавидит гостевые комнаты. Он ненавидит все в них. Он ненавидит пушистые подушки. Он ненавидит роскошные подушки. Он ненавидит то, что комната достаточно просторная, чтобы заставить его почувствовать себя маленьким, а Альфи Соломонс не чувствует себя, черт побери, маленьким. Не чувствует. Только вот сейчас он чувствует, сидя на кровати, все еще полностью одетый, его колено слегка подрагивает, как будто у него отсутствует гребаное приличие, чтобы не показывать, сколь убого его положение. Томми, мать его, пожелал спокойной ночи и оставил его здесь. Что ж, ну а на что он рассчитывал? На самом деле? Он думал, что Томми Шелби вежливо попросил бы его трахнуть себя, кретина? Он так думал? Блять. Он идиот несчастный. А он даже не выпивает, так что это все его рук дело. А теперь то, что он будет делать — это лежать на ебучем покрывале всю ночь, не смыкая глаз и не трахая Томми Шелби, а наутро ему придется уехать в Лондон, будучи ужасно уставшим и злым на самого себя за то, какой он есть адский придурок. А его колено, наверное, будет болеть. Он встает и подходит к двери. Затем он останавливается. Затем он открывает дверь. Она скрипит. Горничная услышит, как он пробирается к спальне Томми, словно он какая-то роскошная девица, что осталась на ночь и не может держать руки прочь от Томми. И он такой и есть, разве нет? И что, черт побери, как ему кажется, произойдет? Томми спустит штаны до колен и нагнется над столом для Альфи, так, что ли? Что? Что? Но Альфи все равно продолжает идти. Он дурак проклятый, но он уже идет, так что на кой черт ему теперь возвращаться назад? Он поворачивает за угол. — Еб твою мать, — говорит Томми, быстро пряча пистолет, который он только что навел на Альфи. — Какого черта ты тут забыл? — Какого черта ты тут забыл? — говорит Альфи, потому что, черт, его сердце бьется быстро. А Томми не застегнул свою рубаху. Томми хмурится. Ладно, тогда. — А вообще, что ты здесь делаешь? — говорит Альфи. — Ходишь по коридорам своего дома средь ночи? — Пока что еще даже не полночь, — говорит Томми. — Терпеть не могу эту гостевую, — говорит Альфи. — Чересчур вычурная. Подушки нелепы. Я не могу там спать. — Ладно, — говорит Томми. — Я бы мог пойти в твою комнату, — говорит Альфи. — Хорошо, — говорит Томми. — Хорошо, — говорит Альфи, а после моргает. — Хорошо? — Я все равно не усну, — говорит Томми, поворачивается и начинает идти. — Я недостаточно пьян. Так что Альфи следует за Томми в его спальню. Разок или два он задумывается над тем, чтобы схватить Томми за плечо. Может, Томми опять наставил бы на него пистолет. Так бы это все показалось чуть более нормальным. Но он этого не делает, нет, он потерял рассудок и просто идет за Томми, мать его, Шелби в спальню Томми, хотя он и абсолютно полностью уверен в том, что Томми не станет предлагать потрахаться. Да. Нет. Нет. Этого не случится. Ему стоит прекращать, черт побери, грезить об этом прямо сейчас, или иначе он выставит себя на посмешище. Но, опять же, он уже в этом слегка преуспел. Он ведь следует за Томми в спальню, не так ли? Нахуй, соберись, Альфи. Да. Вот что ему нужно. Ему нужно прекращать думать о ебле хотя бы на одну ебаную секунду. — Альфи, — говорит Томми, присаживаясь на кровать и дотягиваясь до бутылки на прикроватном столике, — я не знаю, какого черта я делаю. Альфи прочищает горло. Это и так несколько очевидно, разве нет? Но он не может заставить себя указать на это вслух. А Томми поглядывает на выпивку так, будто думает, что она его убьет. Надеется, наверное. — Расскажи тогда, — говорит Альфи. Взгляд Томми довольно холоден. Хорошо. Альфи садится в кресло у окна и потягивает свое ноющее колено. — Итак, — медленно произносит Томми, — вот как это работает. Я поговорю с тобой. О том, что меня беспокоит. — Да, полагаю, — говорит Альфи, потирая колено. Эта комната больше, чем половина его проклятого дома в Лондоне, но кажется пиздец какой тесной. Томми слишком громко дышит. Или, может, это Альфи. А у него даже не начинает вставать. Вообще нет. Он хочет распахнуть шторы, но они выглядят слишком тяжелыми. Господи, как же Томми над ним бы хохотал. Альфи Соломонс предпринимает попытку раскрыть шторы и терпит неудачу. Или, возможно, Томми пригвоздил их к стене. — В конце концов, ты привел меня к себе в спальню. — Чтобы поговорить с тобой, — сухо говорит Томми. — Ну, а что еще? Томми глядит на него своими холодными голубыми глазами, которые, пожалуй, видят его чертову душу. Блять, он теперь становится сентиментальным, так как умирает. Как если бы у него все еще была душа. — Что еще, — говорит Томми, — да, а что, нахуй, еще, Альфи? — Не знаю. Ты мне скажи. — Сказать тебе что? — Чего ты от меня хочешь, — говорит Альфи и бросает взгляд на ублюдка. — Ты меня сюда привел. — Ты приехал навестить меня, — говорит Томми, — из Лондона. В последний раз, что ты меня видел, я пытался тебя прикончить. — Что ж, да. Я пытался. — Альфи стучит кончиком трости по полу. Стук. Стук, стук, стук. Это холодный звук. — И ты пытался. — Как думаешь, — говорит Томми голосом, что низок и опасен и устремляется прямо под кожу Альфи, узлом скручивается в его животе и, черт побери, члене, — как думаешь, что бы произошло, если бы мы попытались закончить начатое? — Прямо сейчас? — Господи. Он мог бы управиться с Томми. Он практически в этом уверен. Он бы удержал Томми за руки или, возможно, лишь на миг, за горло, чтобы пальцами ощутить пульс под кожей Томми. Он делает глубокий вдох. — Ты пьяный, а я полумертвый. В итоге мы бы оба валялись мертвые на полу, а твоей бедной горничной пришлось бы вычищать беспорядок. — Да, — говорит Томми, — но кто бы умер первым? — Почему ты просто, нахуй, не скажешь мне, что с тобой не так? Блять, Альфи ненавидит то, как смеется Томми. — Я заблудился в собственной голове. Вот и все. — Ты найдешь выход. — Нет. — Я нашел. После Франции. — Это не то же самое. — Конечно. — Стук, стук, говорит трость. — Чего ты так дохуя боишься? — Я не… — Но Томми даже не заканчивает это предложение. — Потому что я вот боюсь смерти, — говорит Альфи по прошествии двадцати с чем-то секунд, в течение которых единственными звуками в комнате являлись стук трости и учащающееся дыхание Томми. — Можно было бы подумать, что стало бы легче. Но я чертовски боюсь. Я чувствую, будто меня засасывает в ебучую черную бездну. Медленная смерть. Сука. — Ты можешь быстро с этим покончить, — говорит Томми, едва издавая звук. — Нет. Нет. Я не трус. Мне будет охуеть как страшно, но я тем не менее пройду через это до конца. — Он указывает тростью на Томми, на колени Томми. — Тебе стоит поступить так же. — Мне кажется, — говорит Томми, — порой мне кажется, что, увидь я себя в зеркале, я бы не понял, кто там. — Ну, это из-за всех этих шикарных шмоток. — Альфи. — Думаешь, я не такой? — Когда я прекращаю, — говорит Томми, — когда я прекращаю двигаться, словно марионетка, словно чертова игрушка, какой они сделали каждого из нас во Франции, только вот теперь я делаю себя таким сам, но, когда я прекращаю двигаться, я ненавижу себя так, что становится невыносимо. — Пацан, — говорит Альфи, — это нормально. — Нет. — Да. — Альфи, — говорит Томми и пялится на чертову несуществующую душу Альфи, — я не могу так жить. — Всего лишь несколько часов, — говорит Альфи. — До следующего утра. — Мне не следовало прекращать двигаться. — Ты по ней скучаешь? Томми моргает. Альфи не стоило об этом спрашивать. Конечно же, не стоило. — Иногда нет, — говорит Томми, вытаращившись на него так, словно он, черт побери, вырывает из Томми все до последнего кусочка. — Так становится хуже. — Могло бы помочь, знаешь, будь у тебя кто-то, кто бы к тебе прикасался. Смех Томми пустой и неприкрытый. Пацан не в порядке, охуеть как не в порядке. — Кто-то, кто совсем на нее не похож. Какого черта Альфи вообще творит? Ему лучше прямо сейчас остановиться. Ему лучше попридержать то, что уже крутится у него на языке. Но они тут одни. Томми уже пытался убить его на пляже, так почему же теперь ему должно быть не похуй? Почему он не должен этого говорить? Почему нет? — Знаешь, мне нравятся красивые мужчины. Томми улыбается ему. — Как ты. — Альфи, — говорит Томми тихим, несколько отдаленным голосом, — ты пытаешься добиться того, чтобы меня трахнуть. — Ты когда-нибудь это пробовал? Дать кому-то себя трахнуть? — Нет, — говорит Томми и немного откидывает голову назад. — Да. Очень давно. — Если честно, — говорит Альфи и не может поверить, что говорит это, как если бы Томми мог на самом деле задуматься, как если бы сам Альфи был достаточно тупым, чтобы думать, будто что-то в этом роде может на самом деле произойти, — в последнее время дела с моим членом идут не ахти как. Может быть так, что я не могу. Трахнуть тебя. Но у меня есть руки. Я мог бы из тебя это вытянуть. Твою неизлечимую печаль. — Никто не может ее из меня вытянуть. — На несколько секунд, — говорит Альфи. — Подумай об этом. Ляжешь на свою ебучую кровать, закроешь глаза, и тебе ни на секунду не покажется, будто я — это она. Могу тебе пообещать. Просто ляг. Я сам все сделаю. — А что, — говорит Томми, облизывая верхнюю губу, ублюдок чертов, — что от этого получишь ты? — Я буду смотреть. — И разве это не хорошо? Потому что, если он не может трахнуть Томми Шелби, разумеется, что следующее лучшее, что есть в этом бессмысленном мире — это заставить Томми кончить в его руке. На чертовой простыне, должно быть, шелковой. Грудь Томми колебалась бы вверх и вниз с каждым вздохом. Кожа Томми была бы влажной от пота. Нижняя губа Томми была бы в крови, да, Альфи заставил бы ублюдка, черт побери, закусить губу, чтобы не стонать. А после Томми Шелби лежал бы без сил, обнаженный в своей постели, влажный от пота и спермы, в кои-то веки безмолвный, медленно осознающий, что это Альфи Соломонс сидит в кресле в углу, наблюдая. — Альфи, — говорит теперь Томми, — ты не станешь. — Испытай меня. Томми медленно ставит бутылку джина на прикроватный столик и делает глубокий вдох. — Почему бы и нет?***
Господи. Не так много есть в этом мире того, что могло бы хоть сколь-нибудь приблизиться к Томми Шелби, медленно снимающему одежду. Наверное, Альфи стоило бы предложить симпатяжке помощь. Но он довольствуется сидением в кресле. Он потягивает колено и сжимает рукоятку трости, позволяя своим глазам пасть на каждый сантиметр кожи Томми. Шрамы. Татуировки. Последние он хочет отследить пальцами и надавить на них до первого появления боли. Но нет. Он собирается быть хорошим. Он собирается быть хорошим, только если Томми не попросит его об обратном. Томми оставляет одежду на полу и стоит перед ним нагой, обращенный лицом к запахнутым шторам, как если бы там было на что глядеть. Может, ублюдок стесняется. Но Альфи не может в это поверить, не слишком. Вероятнее всего то, что Томми насрать на старого человека в кресле. — Ты бы кому угодно позволил это сделать, не так ли? — Ты ревнуешь? — говорит Томми, переступая ворох одежды. — В самом деле, Альфи? — Нисколько. Просто спрашиваю. — Дам тебе честный ответ, — говорит Томми, хватает бутылку джина и делает глоток, другой рукой лениво играясь со своим членом. — Только в этот раз. Нет. — Нет? — Я из-за тебя голый в своей гребаной спальне. Я сюда людей не пускаю. Не пустил бы и тебя тоже, только вот я не думал, что ты настоящий. Думал, что ты дух. — Ты бы дал духу себя трахнуть. — Пожалуй. — Томми хмурится, глядя на него. — Ты сказал, у тебя не стоит. — Я не дух, — говорит он. Никогда не чувствовал он себя столь охрененно живым, как чувствует сейчас, в своем больном разбитом теле. — Я настоящий живой человек. — Не всегда просто заметить разницу. — Завтра, — говорит Альфи, — завтра ты позвонишь своей семье. Ты с ними встретишься. Ты перестанешь столько пить и увидишь своего мальца. Пребывание в одиночестве тянет тебя вниз. Томми открывает рот, а затем сглатывает, и Альфи пристально смотрит на его шею. Вверх и вниз, вверх и вниз. — Альфи… — Я пообещал, разве нет? Он собирается вытянуть из Томми неизлечимую печаль. На несколько секунд. Он начинает с того, что встает. Его колено болит. Томми, должно быть, видит это по выражению его лица, но не молвит ни слова. Он подходит к Томми, ставит трость, прислоняя ее к краю кровати, опускает Томми вниз за плечи и даже еще дальше, пока тот не ложится на кровать с расставленными коленями, так что Альфи может встать между них. Грудь Томми колеблется, подобно сердцу крошечной птицы. Альфи держал птиц в руке. Когда был помоложе. Более он не молод. Но он собирается заставить Томми Шелби кончить в своей руке, и разве это не прекрасно. Разве это не изумительно, разве это не все то, о чем бы мог от жизни просить старик, подобный ему… — Да блять, сделай что-нибудь, — говорит Томми, поэтому он обвивает член Томми пальцами и начинает. Разве это не изумительно, что Томми откидывает голову назад, его обнаженное горло прямо здесь, так что в любую секунду Альфи мог бы обхватить его пальцами, сдавливая ровно настолько, чтобы ладонями ощутить безумно бьющееся сердце Томми… Есть кое-что, о чем он не рассказал Томми. Он не рассказал, что ему не только нравится смотреть на красивых мужчин, но также нравится ему их и трогать. Их шеи. Кончиками пальцев, если они не настроены на удушье. Потому что он может быть очень обходителен по этому поводу. Он может проводить пальцами по тонкой коже достаточно невесомо, чтобы это было скорее поддразниванием, нежели чем-либо еще иным. А еще их грудные клетки. Их плечи. Он хочет ощущать, как они напрягаются под гнетом предвкушения, когда он подводит их все ближе к грани. Ближе к моменту, когда они кончают с ним, глубоко в них зарытым. Только в этот раз все иначе, в этот раз это Томми Шелби, что плашмя лежит на спине, медленно подступая все ближе и ближе, заключенный в руке Альфи. Но еще нет. Пока что еще нет. Потому что сейчас он забирается на кровать. Он неуклюж в процессе, но с этим ничего поделать нельзя. Он ложится рядом с Томми и хватает ублюдка за подбородок, держит между пальцев. Не сжимает, впрочем. И не целует. — Альфи, — говорит Томми и облизывает губы. Черт. Он целует Томми в губы, наверное, прямо как целуют те роскошные девицы. Но Альфи совсем на них не похож. Он видит Томми Шелби изнутри. Он может увидеть полую беззвучную печаль от необходимости встречать каждое новое утро. Он может увидеть ее. Он проводит пальцами по коже Томми, по каждому месту в зоне его досягаемости, а Томми его не останавливает, не останавливает даже тогда, когда кончики его пальцев тянутся к межбедерью Томми, все дальше, дальше, где Томми влажен и до невозможности туг. Он не надавливает. Может, настанет день, когда его член придет в способность. Вот тогда он трахнет Томми. На кровати. Или на столе. Или на чертовой кухонной тумбе, где горничные могут увидеть. И Томми будет стонать, Томми будет выкрикивать его имя, Томми, черт побери, будет его умолять. Да. Вот что он сделает перед тем, как умереть. Если настанет хороший день. — Альфи, — говорит Томми, хнычет, милое существо, самое милое существо, постепенно безумеющее в желании, чтобы Альфи довел его до конца, — просто, блять… — То, что тебе нужно, — говорит он в своем самом любезном тоне, — это хорошенько поебаться. На твоем ебучем столе. С твоим лицом, в него вдавленным, все в темноте… — Я думал, тебе нравится смотреть на мое лицо. Черт, а ублюдок хорош. — Альфи, — говорит Томми, смотря на него. Его дыхание рваное, а член горячий и налитый в руке Альфи, — я ничего не чувствую. Ударь меня. Так что Альфи ударяет. Черт побери, ударяет. Но нежно. Поскольку, даже если Томми Шелби хочет быть сломанным, Альфи не собирается его ломать. — У тебя, блять, что ли, кишка тонка, чтобы… — бормочет Томми себе под нос, так что Альфи хватает его за волосы и тянет. Это заставляет ублюдка умолкнуть. Как и поцелуи. Он бьет, тянет и целует. Нежно. И продолжает до тех пор, пока Томми не обмякает в его руке, распластанный на кровати, со спермой на бедрах, с румянцем на щеках и со стекающей с нижней губы кровью. Альфи ложится рядом с Томми и ждет. И ждет. В какой-то момент он запускает пальцы обратно в растрепанные волосы Томми. Он знает, как успокаивать собак. Он знает, как гладить их по шерсти. Так что он так и делает. Гладит Томми Шелби по его взмокшей голове, пока несколько секунд тишины не находят завершение и демоны Томми не начинают возвращаться. Еще он засыпает в кровати Томми.***
Он просыпается в тусклой комнате. Полосы света пробиваются из-под штор, поэтому, должно быть, уже утро. Томми сидит в кресле, обнаженный, курящий сигарету. — Доброе утро, — говорит Альфи, принимая сидячее положение. — Как там твоя голова? — Как там твой рак? — Не очень. — Что ж, я вот думал, — говорит Томми. — С меня хватит пытаться тебя убить. Давай держать бизнес подальше от этого. — С меня хватит бизнеса. — Будешь действовать у меня за спиной, и я всажу тебе пулю прямо между глаз. — Хорошо. — Хорошо. — Томми тушит сигарету и закуривает еще одну. — Посмотрим, удастся ли тебе меня трахнуть. — Тебе бы из дома выйти. Хотя бы из этой комнаты. Хотя бы шторы приоткрой. — Может, завтра, — говорит Томми, пристально смотря на закрытые шторы. — Но до тех пор я хочу, чтобы ты остался здесь. И Альфи думает, почему бы и нет.