Уходи, если хочешь

      Началось все классически спонтанно, а повод и причины замылились, как некачественные снимки на фотоаппарат.       В комнате почти тихо: унылый луч света просачивается сквозь занавеску, а из приоткрытого окна доносится шум улицы и бьет ветер. Без этого тишина могла бы расплавить и без того горячую голову — излишнее напряжение. Чай давно остыл, и пить его совершенно не хотелось. В другой комнате крайне тихо работало радио, но слова песен были неузнаваемы. Может быть, Чжан Минминь.       На полу валяются дохлые маленькие золотые рыбки, их пустые глаза смотрят в белый потолок, а влага и стекло так и остаются не убранными. Кажется, их подарили в качестве новых начинаний, только Вэй Усянь не помнит, кто это был, но оно и не важно.       На столе — простая банка с перекисью, вата, пластыри. Бинт валялся на полу, и никто не хотел его поднимать.       Цзян Чэн вдыхал тихо, и Вэй Усянь видел, что через боль — его костяшки белые-белые, а нос красный и опухший. Глаз подбитый, а вид полноценно не добрый. Его слегка потряхивало. Вэй Усянь заботливо намочил ватку, и еще раз полез удалять сначала пинцетом — откопать его было трудно — маленький кусочек стеклышка, а потом обрабатывать.       — Скверно-скверно, — он оставил стекло в пепельнице.       Цзян Чэн никак не изменился в лице: чересчур отмороженно и на него не похоже — даже в глазах какая-то неприятная отстраненность. У Вэй Усяня перехватило в груди, словно через несколько секунд его бросят под поезд. Лучше бы Цзян Чэн метал молнии, полностью оправдывая свой громовой характер.       — Не двигайся, товарищ, — он хмыкает, за закрытыми дверями насмешки разрешены. — Я еще не все осколки убрал — это хреново.       Цзян Чэн также упорно молчит, совсем не реагирует, больше похожий на манекен в магазине. Идеальная обида, грустная история и отвратное шоу — все это соединено вместе и в одном человеке. Цзян Чэн всегда обижался и злился по пустякам, любил кричать и выводить из себя, поэтому чаще всего был одинок.       Вэй Усянь помнит бурлящее недовольство внутри, когда Цзян Чэн при первой встрече его оттолкнул. Как не нужную игрушку, мерзкий мусор и подлую тварь. Помнил слезы, когда пришла справедливость — Вэй Усянь не мог терпеть плохое отношение к людям. Любимые фотографии А-Чэна с щенятами канули в лету, ровно как и сами питомцы.       Вэй Усянь и правда их терпеть не мог — страх с ненавистью плохой коктейль.       Он помнил и первые объятия — как нежно и безвкусно. Первые нерешительные шаги, когда Цзян Чэн снова чувствовал себя виноватым: по изгибам бровей, скрученными пальцами и яростным избеганием взгляда. Его брат всегда лез первым — с грубыми словами, тычками и попытками задеть. Выгнать. Убрать из жизни. Разными путями, но никогда не мог с этим справиться.       Ведь Цзян Чэн, несмотря на свою вспыльчивость, был мягким — это нравилось Вэй Усяню. Совсем не в железную мать, готовую за идею вгрызться в глотку и точно чувствующую людей. Совсем не в молчаливого-безучастного отца, который всегда знал, чего хотел. Цзян Чэн был домашним, и вся семья это знала. Госпожа Юй разумно злилась и боялась, а Яньли старалась помочь, пусть в итоге это было не совсем верное решение.       Она видела в Вэй Усяне поддержку для брата. Он ей и был — относительно. Вэй Усянь поддерживал брата так, как может поддерживать лава извергающийся вулкан.       Он помнил душевное смятение, слова ненависти и прочую чушь, творящуюся в их взаимоотношениях. Один шаг разделяет ненависть и любовь: они давно уже сделали этот шаг. Много шагов.       Они целовались почти прилюдно, не боясь, что их поймают — арестуют и, может, случится что-то похуже. Магнит положительно заряженный тянется к отрицательно заряженному, и это неплохо характеризовало их отношения с поправкой, что порой они оба меняли собственный заряд. Отталкивались — больно, до синяков и ссадин, разрывов и кровавой блевоты. Притягивались — резко, тяжело сталкивались, до смешного единое целое и цирковые уроды.       Гомосексуализм — девиация. Больные на голову, по закону — братья.       — Не двигайся, сейчас приду.       Цзян Чэн — идеальное каменное изваяние. Молчит. Не шевелится. Сжимает и разжимает кулаки: легко понять — бесится. Перебесится, значит. Не в первый раз. У Вэй Усяня болят костяшки и правый висок, а рука — поцарапана. Треклятая тарелка, хрустящая под ногами. Фарфор, который белый и с голубыми узорами. Подарок от Яньли. Хорошо, что сраные золотые рыбки не были ее другим презентом.       Она собирается уехать в Гонконг, на родину мужа. К свободе. Коммунистические лозунги завязывают руки крепко-накрепко. Это не штаты — говорила ее мать. Цзян Чэн только молчал, а Вэй Усянь рассматривал портреты лидеров. Он вспоминал дома, мимо которых приходилось проезжать: жарко и душно, а вокруг сплошные развалины, напоминающие стойбища и сараи. Дети в грязной одежде и с копотью под ногтями, не имеющие должного образования и торопящиеся на работу.       Неважно.       Он выключил радио, и его встретила окончательно оглушающая тишина. В комнате было много стекла и разбросанных вещей, составляющих картину жанра арт-хаус. Кровь. Придется долго убирать, иначе жить здесь было бы просто невозможно. Вэй Усянь прячет пинцет, вспоминает, что когда-то он был заботливо припасенный его приятельницей. Сейчас она отстаивает непонятные идеалы в палаточном лагере на Тяньаньмэне.       — И ты в очередной раз молчишь, — Вэй Усянь заботливо приподнимает голову: поддерживает руками чужой подбородок, еще раз осматривает. — Как долго будешь играть в молчанку, а?       Дурачество. Глаза смотрят прямо на него, темные-темные, непонятные — Вэй Усянь отвечает тем же. Внимательно, даже щурясь: кто сдастся первым? Цзян Чэн всегда уступал, тем самым проигрывая. Сначала ему нравится нелепая затянувшаяся шутка, но через некоторое время начнет раздражать. Челюсть и Цзян Чэн сжата, а плечи в адском напряжении слегка дрожали.       В этот раз дольше — на десять секунд. Он замечает красное пятнышко, расположенное ближе к нижнему веку, в склере. Вэй Усянь хочет ткнуть прямо в глаз с нежностью и любовью; щиплет. У него болит правый бок, потому что Цзян Чэн все-таки умел бить, пусть несколько хуже.       Первый разбитый нос в идиотской драке за внимание — в одиннадцать лет. Цзян Чэн клялся, что его сдаст, потому что так нельзя делать, это нарушает целостность коллектива. Вэй Усянь просто смеялся, стуча линейкой по столу. В первый раз Цзян Чэн соврал маме, сказав, что упал. Та не была дурой, и поставила обоих к стенке — подумать над поведением.       — Не дергайся, А-Чэн.       И все-таки ответная реакция есть: отрывное резкое движение, как окончательная разрядка батареи у куклы. Какого-нибудь прибора, лишенного электричества, где есть сначала яркое мигание, а потом черный экран. Лопнувшая лампочка. Дрожь. Расслабление.       Он вспоминает, как Цзян Чэн отключился несколько минут назад: из носа скверно шла кровь, и Вэй Усянь в какой-то момент даже испугался, что не получится ее остановить. Пару секунд никаких движений и сраные рваные вдохи, а потом брат постарался ударить сильнее, но слишком медленно.       Рассматривая скулу, он рад, что осколки стекла не попали в глаз — непозволительно близко. Тарелку первый кинул Цзян Чэн, но стакан полетел уже от Вэй Усяня. Как мера — защита и растрата имущества.       Остановка. Шум из окна, где машины едят по дороге, а дети играют в мяч. Кто-то идет из школы. Мамы и папы с работы. Не все студенты — с занятий. Руки Цзян Чэна шевелятся, пусть нерешительно, а взгляд направлен на дохлых рыб.       — Других купим, тебе же нравились? — он наклоняется. — Будут как старенькие.       Целует в лоб, руками обхватывает лицо, не забывая большим пальцем прощупать раны, где-то надавить. Легонько. Тело, которое совсем рядом, теплое и дышащее, а еще — снова напряженное. Ну же, мы прошли этот уровень, черт возьми! Цзян Чэн все еще молчит, вдыхая и выдыхая надрывно. Поднимает руку. Опускает.       Ветер сильно подул в окно, поднимая вверх занавески, и они целовались посреди нелепой разрухи, созданной своими же руками. Но Цзян Чэн все-таки дотягивается до чужой груди, и толкает.       — Что с тобой? — нет ответа. — Не молчи, это детские игры. Перестань, А-Чэн, ты уже взрослый. Неужели это все из-за рыб? Боже, да их легко заменить. С посудой обиднее, да, от а-цзе, но это только одна блядская тарелка!       Он треплет его по щеке, там, где больше красных пятен на острой скуле — больнее. Перестань, перестань, перестань.       Цзян Чэн толкает чуть сильнее, поворачивается резко — пошатывается. Опирается на стену, пинает бинт, тот разворачивается и летит в конец коридора. Он хватает джинсовую куртку: абсолютно скучную и неинтересную, но на данный момент модную — как у всех студентов. На Вэй Усяня не смотрит, тщательно игнорируя.       — Продолжаешь выступление? — новая реакция, но старые итоги, только в этом уверенность. — Брось это, успокойся. Мы можем поговорить, а ты строишь из себя дурака. Я не хочу додумывать и догадываться, вечно все усложняешь.       Цзян Чэн уже в кроссовках, потерянно смотрит по сторонам. Потом наконец-то хмыкает.       — Я ухожу, — совсем тихо, донельзя серьезно. Смотрит, опять же, под ноги.       Вэй Усянь уже понимает — вернется. Так всегда. Только раньше: это другая комната или фаза бессмысленного накидывания вещей. Громкий крик, способный напугать. Сон на полу. Однажды заболел, когда вышел в дождь, а пойти было не к кому. Может быть, направиться к Хуайсану — общему другу. Вэй Усянь, кажется, записывал домашний братьев Не.       — Насовсем ухожу, — что такого интересного может быть на полу?       Вэй Усянь просто кивает. Молчит. Фигура у брата — сгорбленная. Он его не хватает за рукав, не кричит, просто смотрит.       — Будет холодно, — простое замечание, даже не шутка. — И зонт не забудь.       Вэй Усянь отправляет на прогулку: обещали вечером ливень, а еще понижение температуры. С соплями бегать не хочется, брат становился раздражительнее, а еще вечно избегал контакта, боясь заразить. Цзян Чэн смеется, — внезапно — берет зонт и закрывает дверь. Конечно же, он придет.       Положительный плюс положительный заряд, через некоторое время один сменит на другой. Вэй Усянь поднимает блеклую золотую рыбку за хвост и смотрит в ее шарообразный глаз.       И чем Цзян Чэну они нравились?