Звёздный Предел. Невошедшее и черновое

Кожа зудела. Ирма напрягла мышцы, с каждым размашистым движением рук приближаясь ко дну. Под ногами — скользкий ил. Вокруг — ледяная вода, ласково очерчивающая исгибы сильного тела. Глоток воздуха на самой поверхности. Нырнуть снова, чтобы смыть с себя всю грязь, весь клокочущий в горле яд. Чтобы стать чище. Свободней, прозрачней и изменчивей, как вода. Вода заливает нос, уши и глаза, которые она теперь может открывать под водой. На дне колышутся полупрозрачные водоросли. На мрачном дне не хватает света, всё забрали яркие, как звёзды, кувшинки. Стебли, рыбки… гладкие камни и скользкий, мягкий песок. Ирма загребает его кончиками пальцев и подбрасывает вверх. Вода становится мутной, потому что на дне — вихрь песчаной бури. …На Карвоне они были нередки. Время песчаных бурь — время затишья. Коренные кланы Карвона собирались у своих оазисов на время короткого перемирия. Большие праздники, вода лилась прозрачными фонтанами, напоминая о великих Акваполисах, ныне занесенным кроваво-желтым песком. Один Ирма запомнила навсегда. Ей четырнадцать, и это Дань Буре. Оазис — тихий глаз шторма, которого обходят войны. Здесь они все друг другу кровь и плоть, дни которых наполнены праздностью и весельем. Более развитый Нил и воинственный Анцвиг полагали, что после Катаклизма цивилизация карвонцев деградировала. Что они — не более чем животные, где бал правят извечные инстинкты: голод, похоть, агрессия. Да, наверное так и оно и было. Она — совершеннолетняя, и впервые чувствует женский, темный голод. Рядом сидит её брат, с таким же лицом и сапфировыми глазами, нашептывает на ухо: Кайн Лервен с раскосыми глазами и жутким третьим веком, развитым у их клана из общечеловеческого рудмента; Дзэро Локх с щербатой улыбкой и мускулистым телом — у него высокий рост, два метра с шапкой, и Ирме это нравится; Ходоу Ллонган — слишком мелок и полупрозрачен — сказывалось происхождение Ллонганов, обитавших в добровольной изоляции в самой глубокой впадине, рядом с падальщиками и червями; Хоорхе Ллойдн — необычно смуглый, светловолосый, и с синими татуировками, змеящимся по гладким мускулам. И глаза у него — яркие и светлые, будто бы прозрачные. Ллойдны — родственный Лейденам клан, живший у самой поверхности воды, обладавший богатыми плантациями и фермами, и лучше всех пережившие Катаклизм. Самый многочисленный клан. Гринджо довольно хмыкает у самого её уха, отметив чуть более долгий, чем на остальных «кандидатов» взгляд. Хоорхе старше где-то на десяток лет, с уже устаканенным гормональным фоном и ледяным характером. Четырнадцатилетняя Ирма — импульсивна и голодна. И это была Дань Буре — единственный раз, когда клановые отпрыски свободны в своем выборе. Наверху прозрачная вода, Ирма тянется вверх, чтобы еще раз глотнуть атмсоферного воздуха — к сожалению, она все еще не может дышать под водой. Хоорхе мог задерживать дыхание на несколько минут. У него была развитая грудная клетка и очень широкие плечи — четырнадцатилетняя Ирма ухватилась за них, как за борт спасательной шлюпки. Его губы были жесткими, рот — горьким. Но это было упомрачительно, упомрачительно… Сознание меркло, единственным ориентиром оставались искры в перламутровой гриве мягких волос Ллойдна. На берегу пруда — Келегорм. Его стреноженный конь пасется неподалеку, за полуразмытыми силуэтами деревьев. Ирма трет глаза. Эльф полуобнажен — на нем только кожаные брюки, на которых уже распущена шнуровка. Кажется, Тьелко совсем не ожидал, что со дна навстречу поднимется она. Ирма дышит очень глубоко. У неё затвердели соски, и они чувствительны, болезненно трутся о тонкую грубую ткань, отделяющие их от медовой кожи Хоорхе. Его руки сильны: они сдавливают спину, соскальзывают на ягодицы, пока Ирма опутывает его талию ногами. Хоорхе тщетно ищет какую-то поверхность: вокруг шатры, костры, и опять шатры… Он опускает тяжело дышащую, пламенеющую Ирму на оранжевый песок. Ирма видела кровавый заход, розовые лучи вяло путались в перламутре волос и скользили по медовой коже. Хоорхе медленно скользил вниз, слизывая её солёный пот и путаясь пальцами в завязке брюк. Жарко, сухо, горло требует хотя бы глоток воды. Хоорхе вновь приникает к ней, и она понимает, отчего так сухо: это горечь дрянного алкоголя, и жар каплями оседает на деснах, горле, вниз по телу и оседает там, где ткань болезненно натирает тело. Она поднимается из воды. Она — обнажена. Вода струйками скользит по её телу, очерчивая контур съежившихся ареолов, вниз по животу, теряясь между ног. Келегорм не отводит взгляда. Она — не прячется. Её колотит дрожь: и страшно, и голодно. Хоорхе не боится совсем. Он уверен, спокоен. Его пальцы добираются до сосредоточия влаги во всем её теле — может, потому в горле и на губах так сухо. Ирма хватает колючий, пропитанный песком и зноем воздух: Хоорхе её не щадит. Терзает, наваливается, безжалостно трет мозолистыми пальцами — это и больно, и горячит лишь сильнее. Ирма елозит: под спиной песок такой же раскаленный, как и тело над ней. Пальцы Хоорхе соскальзывают ниже — зачем-то надавливают на тонкую перегородку, затем соскальзывают внутрь. Она буквально чувствует мозоли на смуглых пальцах и крепкие ногти. Хрипло стонет, и приподнимает бедра. Больно. Горячо. Пульсирует. Хоорхе прикусывает кожу под грудью. Она подается вперед — единым рывком, до боли в собственных мышцах стискивая узкие мужские бедра. Стискивает белокурую голову обеими руками, зарываясь пальцами в жидкий перламутр волос, струящихся вниз по спине, как татуировки. Внизу, в промежности всё горит — Хоорхе продолжает своё упрямое безумство жесткими пальцами, и Ирма хрипло стонет, насаживаясь до боли. Еще терпимо. Но голод разражается неистовым пожаром, а Хоорхе только поощряет её, ухмыляясь сквозь горький поцелуй искусанными губами. Его тело восхитительно: поджарое и смуглое. Ирма еще не знает, но уверена: это в её вкусе. Мёд, которого она никогда не пробовала, на вкус такой же сладкий, как кожа Хоорхе на шее и плечах. У неё тоже крепкие ногти — она оставляет неглубокие лунки там, где она пытается его разодрать, добраться до сердца, чтобы утолить свою жажду. Хоорхе смеется, и свободной рукой перебирает её недлинные голубые волосы на загривке. Она выгибается, и рубашка, ненавистного лимонного цвета летит на землю, плетеные брюки окончательно рвутся, где дыбится его тяжелый член. Она видит перед собой нетипичную реакцию эльфийского тела. Ирма усмехается, и сама вдруг чувствует свинцовую тяжесть ниже живота: и она словно тянет её к земле. У Келегорма очень светлые глаза, светло-серые — такие, как она любит. Такие, как она запомнила. Они примагничивают, гипнотизируют. И вдруг темнеют. — Испугался? — её голос мягко рокочет. Ирме вдруг вспоминается, что именно у этого пруда они тренировались однажды. Келегорм тоже, видно, помнит: как тонкая эльфийская ткань после освежающего купания облепила её тело. Но тогда был полуяростный бой. Что же будет сейчас? …Закат. Алые лучи так знакомо путаются в лунно-серебристых волосах. Тьелкормо усмехается: — Нет. Это её вызов, не более. Блеф? Он решительно берется за тесемки на штанах. После долгой скачки ему необходимо освежиться. Пальцы вдруг путаются в шнуровке, а Ирма не торопится выйти из воды и облачиться хоть во что-нибудь. В горле внезапно сухо. Ирма делает так, как нашептывал Гринджо: стискивает пальцами у основания, вырывая у ледяного-уверенного-самоуверенного-Хоорхе сдавленный хрип. Собственное жжение внутри прекращается на миг, и Ллойдн сдается. Ненадолго. Она усмехается ему. Он возвращает ей полуулыбкой. Следующий поцелуй ленивый и скользящий, как вязкие капли по её бедру. Тепло, влажно, пряно. Хоорхе мягко подхватывает её под бедра, переворачивает снова, подсовывая под них её же рубашку. Закидывает её ступни — пока еще небольшие и розоватые, на свои восхитительно покатые плечи. В следующее мгновение она выгибается до тянущей боли в спине: едва сухие, горячие губы смыкаются на губах промежности, и язык щекочет влажную полость. Укус — несильный, чувствительный. Ирма вскрикивает, и кровавый закат, разливающийся на скупом небосклоне превращается в неясное золотое марево: оно начинается там, между ног, и стекает Хоорхе в рот. И он пьет её, осушает — до последнего глотка. Под руками только рыхлый песок, но Хоорхе держит её крепко, оставляя синяки на молочных бедрах. Она телом, кожей, всей женской сутью чувствует его проснувшийся голод. И она отдается — с животной благодарностью, без остатка, как положено их агрессивной, свободолюбивой натуре. Язык описывает зигзаги и полукольца — Ирма на изнанке века видит его татуировки, синие, которые он повторяет на её сокрытой части тела. Укус — её пробивает током. Пальцы мнут разбухшие складки, проникают вовнутрь, глубже. Пустота. Хоорхе отклоняется, а у неё краткая передышка: ноги лениво скользят по песку, тело еще бьет промежуточная дрожь в предвкушении еще большей боли, большего накала, замершего в горле крика. Ступни натыкаются на согнутые в коленях обнаженные ноги, скользят выше, где кожа горячее, полнее налита кровью. Она видит из-под полуоткрытых век, как Хоорхе жмурится, запрокинув голову. Его медовая кожа натянута на шее, бьется почти обнаженная толстая жила. И он прекрасней всех богов, всех майар, всех людей и эльфов. Само солнце ласкает его, скользит вниз и опутывает крупицами света выступившие бисерины пота. Ирма выходит из воды. Всё её тело блестит, в воде отражается свет. А внизу, в паху, становится почти больно. Тьелкормо прикрывает глаза на миг, сглатывая образовавшуюся сухость. Кто подскажет, что делать в таких случаях? У эльфов такое случается лишь однажды. Но вместе с тем он ощущает внезапно образовавшуюся внутри, сосущую пустоту — она поселилась там со времени Исхода. Ирма смотрит на него без насмешки. И волосы так красиво струятся по телу… — Хочешь, помогу тебе с этим? Она неспешно ласкает его ступней, перебирает пальцами с отросшими ногтями по уздечке, едва скребет по темной мошонке и скользит дальше, где мужчины едва позволяют себя касаться. Хоорхе сыто ухмыляется, как хищник, ударом лапы сломавший косуле шею. Только раскинувшаяся перед ним девушка — открытая и неистовая — не робкое животное, а большая кошка, юная и открытая. Ягуар, что значит — «кровь». Кровь. Укус в шею, где под молочной кожей бьется горячая, солёная кровь. Ирма протяжно стонет — его голос высокий, почти детский, почти женский. Отдается с неистовым пылом и страстью, как древняя богиня — раскрепощенная, кровавая, алчная. Хоорхе мысленно ложится под её восхитительные ступни, сдаваясь без боя. В реальности же — бессмысленный, беспощадный бой. Сплетение тел, как у двух актиний, руки и ноги путаются, сжимают, царапают, превращаясь в одно существо — синхронное и несогласное с собой. Ирма целует его, как не целовала ни одна другая, искусывая грубы в кровь, в отместку за боль, разрывающую изнутри. Хоорхе уверен, жёсток, силён. То, что она так обожает в нем, и то, в поисках чего она до сих пор. Смуглые руки, перламутровые волосы, серо-стальные, прозрачные глаза — он как сон, который слижет кровавый рассвет. Он растает в крови, станет кровью и мясом, который придет с войной. Это всё знает и предчувствует другая Ирма, эта же — упивается и обожает, пока может, отдается, как знает и как велят инстинкты. Прогибает спину, когда Хоорхе переворачивает её на колени, когда берет глубже и неистовей. Жарко-холодно, больно и тягуче — всё сплетается в неистовый клубок из горячих змей. Ирма навсегда помнит его руки, сжимающиеся на её небольшой, молодой груди. Дразнящее, ласковое движение пальцев вокруг соска. Утробный стон, горячий член внутри — как будто он создан для неё, неё одной. Это кажется таким красивым — льдисто-голубое и мягко-серебряное, гребень волны и жемчужный перламутр. Топлёное молоко и мёд. Хоорхе входит до упора с влажным звуком, и Ирме абсолютно все равно, насколько будет больно потом — сейчас он кусает её загривок, утверждая главенство, как лев, склонившийся над львицей. Это то, что отпечаталось на изнанке памяти, заперто на семь замков, то, что потонуло в золотом мареве, растворилось, как соль в воде… Ирма выгибается под руками неожиданно робкими, но уверенными. В реальности это не Хоорхе, это Тьелко. Он целует её лицо — что так неожиданно, россыпью поцелуев, легких и едва ощутимых, как слепой дождь. Это резко контрастирует с его порывистыми, сильными движениями: она всем телом чувствует, как напрягаются его совершенные мышцы, мелко дрожит крепкий живот. Толчки — чуть более быстрые, но сильные. Он — не хищник, не вальяжный, сильный и ленивый лев, взобравшийся на львицу. Он — охотник, который умеет свежевать льва. Из её груди рвется смех — он льется наружу, отдается низкими вибрациями под пышной грудью с крупными, темно-вишневыми сосками. Сейчас здесь Тьелко — молоко, а она — медовое вино, выдержанное и крепкое. Не чета робким и эфемерным эльфийским девицам, не чета людскому племени — она другая, и Тьелкормо знает это. Ирма для него — загадка. У неё человеческое тело — крутые бедра с непривычными, манящими изгибами, большая, упругая грудь, резко вздымающаяся под его руками. Ирма направляла его, не будучи трепетной, как эльдиэр и неожиданно робкой, как он. Возможно, она учила его. Возможно, он учил её. Но здесь они были равными. «Куруфин этого не поймет», — это его была первая рациональная мысль в этом безумстве. Вторая — а что Куруфин? Ведь это Ирма. Он её взял, потому что хочет. Она разбудила в нем желание, ведь… Её губы полные и сладкие. Он десятилетиями смотрел на эти губы и представлял их вкус. Они слаще, чем ягодный сок? Пьянее, чем вино? Горше пепла? Вкус — искристее звёзд? Он вдыхал неземной пламень с каждым глотком воздуха меж их губами. Грудь под ладонями удобно ложится в руку. Он несильно щипает налитые соски — чтобы проверить, услышать реакцию. Ирма не стесняется его действий — она стонет. Неожиданно высоким, вибрирующим на низких нотах грудным голосом. Тьелкормо слышит собственный голос следом за ней. Так близко, что почти больно. Он толкается вовнутрь. И словно падает, теряя под ногами землю. Он — там. Она — вовне. Их — нет. Есть вечная музыка, которую слышит чуткий эльфийский слух, всё, что подчинено единому ритму, и это — единственно верно. Он движется. Снова и снова. подчиняясь этому такту, шелесту вокруг, прерывистым, полным стонам, идущим поверх восхитительно-низких вибраций. Сколько прошло времени? Будет ли заметно то, что он в своем сердце — больше не один? Ирма окутывает его, сливаясь в единое целое. И шепчет, шепчет что-то странное на своем восхитительно-мурлычущем языке, впиваясь острыми ногтями в плечи, путая пальцы в его волосах, что так поразительно смотрятся на изумрудной траве, переплетенные с неестественно-голубыми… прекрасными. Хочется больше. Ближе. Тьелкормо садится, подгребая неожиданно податливое тело к себе: грудь к груди, животом к животу. У Ирмы плывет взгляд. Он спорит на что угодно, что и у него — тоже. Вдыхает воздух, выдыхаемый её полными губами. Его член ноет, размазывая влагу по женскому животу. Её пальцы все еще путаются в его волосах, и она почти выдыхает ему на ухо: — Как перламутр… — рычащие, утробные нотки крупными бусинами перекатываются на языке. Полные, восхитительно алые, как вишни губы, скользят вниз по шее, толкая его на траву. Смыкаясь там, где обычно ласкает рука или женская суть. Тьелкормо задыхается, но Ирма делает это уверенно и мягко, словно убаюкивая его бдительность: губы и язык скользят, вырисовывая ломаные линии и полукольца, оставляя отпечатки там, где знает только он. Только она. Её руки ласкают места совсем сокровенные, царапая тонкую перепонку (он вздрагивает, но от этого только острее, неистовей). Это…нечто прекращается возмутительно быстро, но Ирма сама седлает его, бескомпромиссно опрокидывая на лопатки. Но… почему нет? Тьелкормо сжимает её крутые, гладкие бёдра, задавая темп — тягучий и нарастающий. Он не знает, что чувствует она — и распахивает осанвэ, окутывая её фэа в плотное одеяло. Чувствуй-чувствуй-чувствуй… Это граничит с безумным, непонятным воодушевлением, и Ирма вдруг вздрагивает, болезненно-сладко сжимаясь вокруг… Он хрипло стонет. Это невозможно, нереально… скаля зубы в хищной, узнаваемой усмешке охотника. Поймал. Насадил. Растерзал. Она вдруг податлива. Как глина: переворачивай так и эдак, лепи восхитительный, неповторимый шедевр, вдыхай в него страстную, единственную жизнь. Он наваливается с силой и нахлынувшей агрессией, ведясь на её неосторожные, полуосознанные подначивания. Она улыбается, довольно-счастливо, и взгляд её плывет — смотрит внутрь себя, принимая его щедрое осанвэ. И они чувствуют всё — радость быть наполненным, радость брать и принимать, делиться и ревновать на уровне низменных инстинктов. Тьелкормо утыкается в шею, крепко сжимая зубами крупную, испуганно бьющуюся жилку под кожей. Круто изгибается, сжимая женское бедро: освобождается, щедро изливаясь вовнутрь. Ирма не чувствует ничего, кроме усталости. Теплое нечто стекает по внутренней стороне бедра, и пальцы эльфа уверенно оглаживают промежность и распухшие половые губы, размазывая перламутровое семя. Восхитительное чувство наполненности покидает её, и пусть разгоряченное тело нолдо возлежит рядом, крепко стискивая её собственное, она чувствует неумолимо ускользающее тепло.