Love lockdown.

Горячие капли грубо бьют по холодной коже, шпарят и совсем не щадят. День и без того выдался жаркий, но сейчас холодный душ ни к чему. Обычно это происходит спонтанно, но сейчас ни один не согласился отказываться от похода в душ. Они оба чрезмер устали за день. Расслабиться под греющими струями воды хотелось обоим итальянцам. И, как итог, они жмутся в тесной душевой кабинке, практически вплотную прижимаясь телом к телу. Одно дело, когда ты прижимаешь партнёра к себе в постели со спины, разделяя один сон на двоих. И совершенно другое — под обжигающим потоком, глядя прямо в темные, словно ночь, глазницы партнёра. Прохладный воздух неспеша согревается, но все равно создаёт ненужный контраст. Он ни к чему. Оба стоят в абсолютной тишине, немые для мира и друг друга. Но для того, чтобы понять партнёра, им вовсе и не нужны слова. Этого молчания хватает с головой. Но они все ещё стоят, прижатые спинами по разные стороны баррикад. Сколько оно ещё продлится? Неизвестно. Но они просто молчат, и тяжело дышат после изнурительного дня. Хотелось бы сползти по стенке, опуститься на пол, лишь бы больше не стоять, ведь изнывающие ступни только того и требуют. Но взгляды твердо прикованы к владельцу глаз напротив, и разорвать эту связь будет эквивалентно проигрышу и окончанию безмолвия, окончанию манящей тяги друг к другу. Они не могут проиграть эту маленькую войну. Каждый должен победить, каждый должен быть награждён. Сырые волосы обрамляют бледновато-фиолетовую кожу и бирюзовую чешую, переливающуюся в нежный оттенок желтовато-оливковой кожи. Голодные глаза хищника рыскают, словно ищут добычу и выжидают. Ждут подходящий момент, когда можно будет подобраться ближе, прикоснуться к своей цели, и поглотить ее целиком. Без остатка. Ни единый кусочек не пропадет даром. Он заберёт себе все. От и до. В ответ ему следует лишь согласие и принятие. От холодных, безжизненных глазниц любовника, супруга, партнёра и просто его Скрипача. Его жертва не трепещет от ужаса. Лишь замирает, глядя прямо в жадные янтарные глаза. Тоже выжидает. Когда плотоядный настигнет его и закружит в безумном потоке эмоций и обжигающих касаний и желаний. Он только прислушивается к каждому шороху, к гулкому сердцебиению. И уже неясно: своему или чужому — они перебивают друг друга, находя единый темп, единый ритм. В какой-то момент кажется, что ни один из них не опускает век. Не моргает и не дышит. Застывает абсолютно все, каждая частичка воздуха. И они сами, словно восковые фигуры, только что вылепленные из горячей вощины. Две статуи, мирно покоящиеся рядом, готовые сорваться с места, движимые желанием жить, дышать и чувствовать. Воздух тяжелеет, оседая на уставшие, измотанные тела и разумы. И они тлеют, разгораясь до пожара, пожираемые огнем. Рельефы тел и мыслей, что скользят в головах, перемешиваясь в единую массу, распадаясь на невнятные куски, разрываясь и сплетаясь вновь. Словно белый шум. Такой же неприглядный и нещадный, как и пар, клубящийся внутри, застилающий все находящееся рядом, всю ванную. Пока не обратить внимания — можно и не заметить. Забыться вовсе, потеряв рассудок и самих себя. Поддавшись первому инстинкту и собственному желанию. Они оба чувствуют накатывающее желание, беспредельный контроль, спадающий на нет, держащих обоих в узде. Страшно потерять контроль? Нет. Страшно потеряться в собственных желаниях? Нет. Тела и пьяные разумы требуют этого, рвут и мечут. Но ни один из них не поддается. Не сдает позиции, не хочет проигрывать в их маленькой игре на выдержку. Тела подрагивают, а по ним, словно по швам, трещит оболочка самообладания. Жертва огромного Ящера рвется с места, прильнув к крепкому телу партнёра, что в тот же момент отталкивается навстречу, оперевшись о хлипкую стенку душевой кабины. Горячая вода резко бьёт по головам с новой силой, стараясь отрезвить, но лишь пьяня ещё больше. Мокрые тела отзываются кратким шлепком кожи о кожу, скользкими касаниями и трениями. Дирюс, словно бы с головой, накрывает его всего. Ловит в свои когтистые лапы, не заботясь о нежностях. Как зверь клыкастой пастью впивается в шею своей добычи, чтобы придушить и растаскать на куски, сжирая один за другим. Но Лучино здесь не за этим. Да и Паганини тоже. Они оба знают, какую цель преследуют. Прижимаются друг к другу настолько близко, настолько сильно, насколько можно. И этого все равно не хватает. Этого все ещё недостаточно. Ящер без малейшего презрения совести, без малейшей мысли буквально распахивает широкую улыбку супруга, ломает ее и лезет своим длинным языком вглубь рта, обворачивая податливый язык своим, щекоча увулюс кончиками собственного. Раскрывает пасть, поворачивая голову так, словно готов и вправду поглотить его целиком. Но лишь делает это для того, чтобы освободить чужую мышцу и скользнуть внутрь горла, кривя извечную, широченную улыбку, заставляя сжать пальцы на собственной пояснице до большего посинения. Антонио мертвенно выдыхает, предаваясь хлынувшему возбуждению, нарочно легко прикусывая язык супруга, чтобы, якобы ненароком, отвлечь его внимание от попытки поглотить его лишь таким образом. И это работает. Язык кривится, дёргается и сдает чуть назад, когда, в свою очередь, Дирюс распахивает, вновь прикрытые глаза, подхватывая Антонио и вжимая его в голую стену, пока собственный хвост тарабанит навязчиво по дверцам и полу. Этот шум не отвлекает. А то, что хвост бьётся о поверхности, и вовсе не играет никакой роли. Когти на лапах крепче сжимаются, цепляясь за пол, дабы Ящер не соскользнул, пусть и опирается так, как только позволяет собственная физиология. Два гемипениса легко подергиваются, кончиками касаясь, горячих от воды, ягодиц итальянца. Он ненавязчиво мычит, и удобнее устраивается ногами на чужих бедрах, доверяясь крепкости лап верхнего. Одна из рук соскальзывает по стене за спиной, прямо на сами члены супруга, чуть крепче сжимая у основания и, не ослабляясь в хватке, поднимается выше, настолько медленно и дразняще, что подобное вытерпеть не представляется возможным. В ответ на это Дирюс лишь сильнее вжимает Антонио в практически гладкую, слегка шершавую, поверхность, поддерживая лишь одной лапой, второй скользя меж ягодиц, оттягивая и сжимая их поочередно. Паганини явно по душе играться с партнёром, затевать подобное и наблюдать, как тот изнемогает от превосходящего желания, но не срывается. Это потешно. Но не так, как бывает обычно. Это неимоверное терпение заводит. До чертовой матери сносит крышу, тяготит и заставляет широкий оскал стать ещё шире. Вот и сейчас оно заставляет Скрипача шире раскрыть рот, потянуться ближе, хотя просто некуда. Двинуться языком по тому, что находится сверху, вдоль и поперек изучает его рот в очередной раз, нарочито соскальзывая в гортань и сию же секунду возвращаясь на, так называемый, пригорок. Паганини сглатывает, вновь машинально подаваясь вперёд и прося большего. Этого мало. До ужасного мало. Ему хочется ещё. Больше и больше. Нескончаемо много. Ящер знает это. Прекрасно понимает. Ему не нужно слов. Ни единого обдуманного знака. Лишь его телодвижения. Перехватывая партнёра под бедра, он разводит чужие мокрые ягодицы, мнет их сильнее прежнего, оставляет лёгкие саднящие царапины, следы когтей. Сам желает большего, но хочется поиграться с ним в ответ, больше, чтобы ведомый чуть ли не скулил от превозмогающего вожделения. И он готов пренебречь своим собственным. Язык выскальзывает из прохладного рта, мажет по лицу. В этот момент Паганини кусают за линию челюсти, оставляя кровавый след. Никого не волнует, когда кто-то из них выйдет из дома. Отметины, оставляемые на теле, лишь добавляют этой ситуации, напряжению, что вовсе более не сбивается горячей водой. Оно лишь больше и больше набирает обороты с новыми силами. Это словно запретный плод. Кроет с головой, бьёт в уши и сосет под ложечкой. Дирюс оставляет, один за другим, все больше укусов. Не контролирует это вовсе, и вновь вжимает партнёра, наваливаясь практически всем телом, оставляя лишь спертое дыхание и ощущение собственного веса этим, на его взгляд, хрупким телом. Двухметровый мужчина не всем может показаться таковым. Но именно ему. Именно здесь. Он является таковым. Словно дьявольская нимфа, пришедшая к нему в ночи, прервавшая крепкий сон. И итальянец сдается ей, искусывает без пощады, вновь оставляя саднящие следы на мягкой коже ягодиц и бедер. — Пригни голову. Ящер почти рычит на Антонио, царапая клыками оголенную шею и практически подкидывает партнёра, держа его над собой, пока тот опирается рукой о край дверцы душевой кабины. Он бы хотел усадить его на плечи, но тогда не будет достигнута поставленная цель. Когти на лапах мешают это сделать, а потому остаётся лишь один вариант. Полагаться на себя и свои силы. Голова исчезает под бедрами, оставляя для взора лишь медные, вьющиеся по затылку, сырые локоны. Скользкий длинный язык без труда проникает внутрь и оказывается окружён эпителием. Паганини сдержанно хрипло стонет, пытаясь дотянуться до чужой головы, лишь бы не сдавать позиции и убрать его подальше от чувствительных мест. Но ведущий никак не уделяет этому внимания, и лишь продолжает то, что начал. Язык то и дело, что извивается внутри так, как пожелает его владелец, разминая сфинктер для последующего соития. И двигается слишком быстро, чтобы не доводить, буквально сидящего на шершавом лице, Скрипача. Лучино лишь крепче хватает партнёра, поддерживая его и не позволяя лишний раз дёргаться, впиваясь когтями сильнее, оставляя лёгкие вмятинки на коже. Он не мелочится. Язык вводит почти до основания: насколько позволяет открытая пасть сделать это так, чтобы не причинить боль партнеру. Хотя, признаться, Паганини только больше нравится прикосновение прохладной эмали зубов, что мешается с глубоким горячим дыханием. Эпителий отзывается на каждое движением длинной мышцы, а рука крепче сжимает край дверцы, жадно, словно бы краб клешней вцепился в найденную добычу. И он даже не думает отпускать. Некогда скользившие шутки про то, что Антонио однажды позволит Лучино вылизать его, прекратили быть шутками. И стали более чем реальностью. Однако, теперь он отчаянно хнычет полустонами, свободной рукой сжимая чужие волосы у основания, насколько это позволяет нынешняя ситуация. Ящер умеет находить нужные точки давления. И неважно: физически или нет. Он знает, что делать. И это доставляет очередную порцию бурлящего истерического наслаждения. А значит, нижнему остаётся лишь поддаться на это и прислушиваться к ведению партнёра, позволяя ему делать все, что нужно, пока не будет достаточно размят. Но бедра уже дрожат, напоминая о том, что Дирюс делает, что надо, и как надо. И, возможно, пришло время опустить партнёра. Язык также быстро выскальзывает из Антонио, как оказался в нем. И это краткое промедление, пока он опускает его, встряхивает обоих. И, словно бы, заряжает заново. Сегодня ни один из них не будет пощажен. Благо, завтра их ждёт день наслаждения компанией друг друга. Тощее тело вновь оказывается во власти лап зверя. Он не мелочится, сразу вводит один из органов, начиная плавно, не особо спеша, и заканчивая грубым толчком. Нос к носу, в которые бьют смешанные запахи друг друга. Они потираются друг о друга, словно бы успокаивая. Кого из них — неизвестно. Но это не помогает. Желание быть здесь, рядом с партнёром, поглотить каждого. Оно лишь нарастает с каждым движением. С каждым тяжёлым вздохом-полустоном. Достаточно присутствия каждого из них. Большего, впрочем, и не требуется. Паганини сам насаживается вплотную к клоаке, покачивается, разминая самого себя, смачивая пальцы слюной. Она не столь эффективная, как лубрикант, но сейчас деваться некуда. Рука опускается, и к члену добавляются два пальца — для начала -, пока он напоминает себе о том, что у супруга гемипениса два, а не один, как это полагается людям. Хотя чего ожидать от того, кто не является таковым. Его лапы не позволяют ему полноценно растянуть партнёра, поэтому каждый раз они работают над этим вдвоем. Вот и сейчас, чтобы не медлить, Антонио почти сразу добавляет ещё два пальца, слегка разводя их, стимулируя не только себя, но и верхнего, что не держится без действий, ожидая, а сам вырисовывает бедрами плавные движения, чтобы не мешать, а лишь помочь. И это помогает. Сфинктер податливо расслабляется. Разумеется, не сразу, только лишь постепенно, пока их тяжёлые вздохи сливаются в унисон, а Лучино отвлекает, кусая и целуя, излизывая своего партнёра, его шею, губы и рот. Плечи и верхнюю часть груди. Это происходит настолько хаотично, что и сам Дирюс забывает обо всем, что происходит вокруг. Да и для чего бы ему знать, что происходит вокруг, кроме горячей воды, нагло поливающей их, наблюдающей за ними, считывающей каждое их действие, каждое движение. Абсолютно все, что могло бы остаться здесь, лишь с ними. Пальцы нижний вынимает, смачивает, моет, чтобы не скользить так сильно по стене, и приподнимается, помогает своему партнеру, когда тот направляет и второй член, вводит теперь медленно, но верно, как и следует. Давит на соответствующие точки, вызывая приятные судороги. Паганини кусает губы, запрокидывает голову, и сам опускается ниже, полностью принимая оба органа. Лучино нарочито хвалит его, лижет шею и говорит, что он отлично принял его. Это заставляет Скрипача двинуться на двух членах, пробуя, решая, готов ли он начать без нежностей и любезностей. И, как только губы впиваются в чужие, а язык скользит в пасть меж острых, словно бритва, клыков, провоцируя второго на более откровенные, грубые действия, его вжимают обратно в стену. Дыхание спирает, и на секунду про него даже забывают. Он хрипло тянет носом ниточку желаемого, но не необходимого, воздуха. Необходимо лишь одно — пьянящий аромат, веющий от партнёра. Мускусный запах, смешанный с терпким древесным, забивается под самую корку сознания, и до одури щекочет просящее желание. Бедра грубым рывком ударяются в те, что расположены выше. Скользят вниз, расслабляются, и вновь поднимаются выше, резче и грубее. Им обоим нравится секс без лишних мягкостей. Понежиться всегда успеется. Но такое, выбивающее все последние мысли — именно то, что нужно после изнурительного дня, полного дел и беготни. И кто бы из них мог бы отказать в таком партнеру. Именно: ни один из них. По сему, набранный темп сбивается на хаотичный порядок толчков, грязных шлепков, и текущих, громких стонов, что, словно ливень, орошающий землю, градом бьёт в ответ на тяжёлое, жадное до супруга, дыхание. Им надо больше и больше. Без конца, без остановок, без пауз. Они нужны друг другу. Прямо здесь, в это хлипкой душевой кабине. Больше, чем что-либо ещё. Все остальное давно отошло на задний план. Возможно, если бы они решили опереться о стекло, дверцы бы просто не выдержали. Но стена и огромный партнёр, между которыми оказывается зажат Паганини, более чем обеспечивают нужную поддержку, а потому и беспокоиться не о чем. В какой-то момент пропадает все. И он слышит только громкие шлепки бедер мужа и свои, крепче хватаясь за него, ища, за что можно зацепиться. Антонио роняют чуть ниже, для большего удобства. Его практически сгибают пополам. Но он вовсе не против, пока находится в надёжных лапах итальянца. Лишь сильнее жмется, прячась в изгибе длинной шеи, бессильно цепляясь зубами за кожу, кусая ее, пока из него выбивают последний дух, двигаются до безобразия быстро, и потеряв контроль над собой, совсем не пытаясь его вернуть. Он даже не думает о том, что сейчас происходит. Нос время от времени зарывается в мокрые волосы партнёра, но как только воздуха не хватает, он вновь отстраняется, трётся о него щекой и мажет языком по острому уху, и пытается кусать, не делая этого слишком часто и навязчиво. А вот собственное дыхание, и безумно бьющееся сердце, говорят сами за себя. Они оба разгоряченные, мокрые и возбужденные, поддавшиеся сокрытым желаниям. Словно Ева и Адам, добравшиеся до запретного плода, что так любезно предоставил им сам Змей. И они оба знают, что нет здесь ни Адама, ни Евы: лишь Змей и падший Ангел, так щедро принимающий ласки, похвалу и грубые толчки, выбивающие из головы все последние мысли и какие-либо слова. Антонио не скажет ни слова. Да, впрочем, и не следует. Дирюсу достаточно слышать его несдержанные стоны, и ощущать дрожь всего чужого тела, пока грудная клетка тяжело вздымается, сжимаясь у его собственной от давления. Лучино исследует податливое тело партнёра, описывает его изгибы и выпирающие кости. Мягко оглаживает места сшития, мимо них оставляя очередные следы, пока чужие волосы, будто бы крепче, чем раньше, хватаются за него, прижимая к себе, не желая отпускать от себя и на секунду. Они кажутся чем-то, на подобии бетона, застывая при взаимодействии с водой. Ложатся плотно, и словно приковывают к их владельцу. Им обоим это до пьяного безумия нравится, и они оба поддаются на замашки организмов и разумов. Антонио откидывает голову, расслабляясь под горячими струями, что бьют по одну сторону тела, держа его несколько в тепле. Разумеется, не особо помогает, но огромный разгоряченный Ящер, крепко прижимающий его собой к стене, более чем согревает. В разы лучше всякой воды и пара, наполнившего помещение. Очередной глубокий неожиданный укус. Мутный взгляд мечется от потолка к лицу любовника, когда он не перекусывает шею в считанные доли секунд, а оставляет свою податливую, взбалмошную жертву к их общей «игре». Торопливые, желанные движения бедер почти сводятся на нет, заставляя скользнуть длинными, тонкими руками вниз по рельефной спине. Он чувствует каждым сантиметром своей кожи, как мышцы перекатываются, напрягаются и расслабляются. — Ora mantieni il tuo amore bloccato. Hai perso. Шипящая речь не бодрит, нисколько. Паганини толком и не ловит смысла, несмотря на то, что идеально понимает сказанное. — Ho qualcosa da perdere, quindi devo muovermi sui tuoi cazzi. Тихий, сбитый шепот разбивает атмосферу и окунает с новой силой в нагрянувшую похоть. Это было похоже на скупой глоток воздуха, после которого Антонио вновь толкнул партнёра в толщу воды, наполняя ею своей лёгкие. Ему не приходится захлёбываться этим — вода давно плещется в нем, ища выход. А Лучино лишь пуще прежнего ныряет на дно, тянет за собой, словно статуя, к которой он крепко привязан. Они тонут в своем бурлящем омуте, задыхаются и не требуют перерыва. Ещё чуть-чуть, и омут заполонил бы собой все вокруг, поглотил бы всю их землю, словно оно ничего и не стоит. Достаточно лишь вдохнуть. Но его поводья в когтистых лапах, оставляющих зазубрины на мягкой глине, из которой он лепит нечто более прекрасное, чем было прежде. Когти погружаются глубже, пока не находят горящий огонек внутри ваяния, вырывая его и навсегда оставляя себе. Язык беспардонно врывается в приоткрытый рот брюнета, с новой силой вливая воды в лёгкие, заставляя захлебнуться и плеваться ей, жадно глотая вновь и вновь. Ледяные губы смыкаются вокруг умелого языка черни, а их владелец потягивает, посасывает его, готовясь вот-вот откусить, ведомый голимым желанием. Желтоватые зубы со свистом воздуха смыкаются, но слишком поздно. Ящер успел почуять подвох, и теперь напоминает, кто руководит в их позиции. Бедра резво поднимаются, вгоняя оба гемипениса настолько глубоко, насколько это только было возможно, и Ящер крепче обвивает супруга хвостом, сжимая, оставляя глубокие рваные порезы на коже бедер, прежде чем кончить, стараясь укусить за изгиб нижней челюсти. Однако, в этот раз ни с чем остаётся именно он, почти что озлобленно рыча, когда о его плечи опираются, вытягиваясь вверх, прислоняясь к стене, почти сливаясь с ней. Антонио знает, что он может получить за этот укус, как последствие, и вовремя ведётся на свои инстинкты, избегая его. Надолго это не спасает. Его буквально стаскивают с такого, казалось бы, надёжного укрытия. Взгляд узких, словно проволока, зрачков и безжизненных глазниц зависает в воздухе, прежде чем они вновь погрузятся под гладь водоема. Тонкие, подрагивающие от наслаждения ноги, вновь касаются пола душевой кабины. И ему не стоило бы тянуться к ручке, чтобы ринуться прочь. Пара грубых движений вдавливают его в стеклянную стенку, прежде чем он успевает увидеть и осознать, что чужие лапы прямо позади. Изящные кисти рук крепче опираются о стекло, а грудная клетка поднимается выше, прижимаясь вплотную к поверхности, прежде чем ягодицы оказываются раздвинуты двумя лапами, что нарочито их массируют. Поддразнивая, лишь давя на податливый сфинктер, готовый вновь принять партнёра, впрочем, как и сам Паганини. Он был уверен, что на том все, но теперь сам требует большего. Почти умоляет. Без слов. Без лишних движений. Лишь тяжёлым быстрым дыханием, которое и не спешит успокаиваться, несмотря на то, что воздух ему и не нужен вовсе. Это своеобразная просьба, собственный путь общения. И он знает, что он сработает так, как ему нужно. Лучино не медлит более, вновь вводя оба члена по самое не хочу, нарочно сводя свои движения почти что к нулю. И Антонио кажется, что сейчас из глазниц повалят искры. Так он чувствует супруга полностью и целиком. И знает, что для того ради все и было сделано. Ни больше, ни меньше. Они оба это знают. Одна из лап ложится на талию, размеренно поглаживая, в такт плавным толчкам. Вторая ретируется выше, по ребрам и кратко задевая подмышечную впадину. Огибает выпирающую лопатку, ныряет к ключице и следует по тонкой шее, погружая два пальца — средний и безымянный — в открытый рот, заставляя запрокинуть голову, придерживая подбородок мизинцем. Изо рта, словно густой туман, стелятся вздохи и томные стоны. Более мужчина и не пытается себя контролировать, вновь полностью отдаваясь в чужие лапы, движимый лишь бурным шевеление волос, что свисают по обе стороны от лица, словно две театральные шторы, ликующие: «Занавес!» -, но представление противится своему концу, и тонкие черные локоны крепко обвивают запястье, пока пальцы играются с языком, лаская его не хуже, чем сам Лучино со своим Скрипачом. Ящер нависает на хрупкой, почти фарфоровой спине, и зарывается в волосы, царапая кожу под ними острыми клыками: — Eri un frutto proibito. И Паганини не претит прикусить наглые пальцы, освобождая свой рот, чтобы ответить: — E avevi gli occhi affamati. Его сбивают в конце фразы, напоминая о том, что они в процессе секса. В ответ на это следует лишь пронзающий ванную стон, что напоминает о чувствительности тела ведомого. — Ti avvolgerò di carezze. Ящер почти полностью укутывает супруга своим лапами, помогая выпрямиться и прося развести ноги пошире. Он льнет ближе, нашёптывает что-то на родном языке, степенно двигая бедрами. И окутывает его обещанными ласками, мешая их с более активными толчками, не позволяя притихнуть насовсем. Он не хочет слышать шум льющейся воды. Первоочередно для него — слышать партнёра, которому он доставляет удовольствие. И ему не смеют отказать. Вынужденное тяжёлое дыхание, смешанное со стонами, бьющими прямо в подкорки его разума, заставляют что-то внутри зашевелиться, вновь напомнить о себе и вернуть Ящера к прежнему темпу. Он убирает лапы с изгибов тела, подхватывает бедра, чуть отстраняясь, и подсаживает второго так, чтобы ему было удобно упереться о стекло не только лишь ладонями, но и так, как он только пожелает. Паганини вновь склоняется ближе вперёд, смыкая пальцы в кулаки и отпуская, выпрямляя пальцы вновь. Слюна, скопившаяся во рту, непроизвольно стекает по губе и капает на пол. Заметив это, он проходится островатым языком по эпителию, собирая жидкость, уже не совсем разбирая: вода это или его собственная слюна. Ящер вновь теряет собственный ритм, согнувшись над нижним, лаская языком и краткими поцелуями спину, что испещрена очертаниями костей. Помимо того, он умудряется и любезно потираться носом о мягкую кожу. Ведь он обещал ласки своему супругу. Да и им не помешает сбавить обороты, дабы добраться спокойно до постели. Думать об этом равноценно выбрасыванию запретного плода. И позволить себе такое Дирюс не может. Да и не желает допустить этого. Это его запретный плод, и это он будет им наслаждаться, также бережно ухаживая. Никак иначе. Антонио уже не молчит ни на единственное действие мужа, спуская со рта стоны то тише, то громче: то полные наслаждения, то полные любви к получаемому теплу, что так щедро дарят. Он знает, что это ещё повторится, но прямо сейчас это тот самый контраст, который ему нужен. Им обоим. Ведущий почти сгибает его пополам, вновь чуть наваливаясь вперёд, напоминая Паганини о реальности. Туман, витающий перед взглядом рассеивается, но лишь немного. Его вновь кусают. Также нещадно и глубоко, как и прежде. Но он знает, что это финальный укус, льнет ближе и тянет к себе за локоны горящих медных волос, размашисто целуя, зная, что мажет мимо рта. Но это не особо играет роли. Пальцы вновь чувствуют полупрохладную поверхность душевой кабины, а руки, словно не слушаясь, еле отлипают от стенки: что уж говорить о волосах. Они все также крепко обвиты вкруг итальянца, не желая выпускать его вовсе, как сильно бы не играла необходимость сполоснуться и ретироваться обратно в одну из комнат. Желательно — в спальню. Лапы оглаживают острые черты лица, тянут к себе, чтобы на некоторых местах были оставлены мягкие прикосновения, некогда шершавых, а ныне сполна мокрых губ. Вода вновь обдает, пока он придерживается чужой лапы, переплетя намертво пальцы со своими, не думая даже выпускать хоть куда-то.