Homesick

Библиотека. Страницы, бесконечные страницы книг. Заложенные засушенными фиалками – это книги Вальбурги Блэк. Аккуратные сафьяновые переплёты, золочёные застёжки, красивый шрифт заглавий. Испещрённые пометками – это книги Ориона Блэка. Потрёпанные из-за того, что их часто брали в руки, нежно оглаживали корешки и обложки. Их постоянно читали. Книги были любимыми и нужными. В мягкой обложке – это книги Сириуса Блэка. Много пятен от чернил и пальцев, кричащие цвета оформления, загнутые уголки. С кучей закладок – это книги Регулуса Блэка. Где-то страницы разглажены сильнее – к ним возвращались, не раз перечитывая самые лучшие абзацы. Книги матери, книги отца, книги брата, мои книги. Все вещи говорят о нас лучше, чем мы сами сделали бы это, и книги – лишь малая часть. Мы все давно умерли. Дом на Гриммо пустует; это теперь музей, посвящённый Ордену Феникса. Только я прихожу сюда. Для матери дом осквернён, отец предпочитает коротать вечность в компании дяди Кигнуса, а Сириусу просто противно возвращаться сюда – без причин и объяснений. Только я навещаю дом. Он скучает без нас. Каждая половица при моём появлении радостно скрипит, приветствуя меня, каждая занавеска колышется, подчиняясь неведомому сквозняку, словно гигантская ладонь, взметнувшаяся в приветственном жесте. Я танцую с пылью, кружась в лунном свете, и чувствую умиротворение. Большая гостиная. Мамина гордость – каждый элемент убранства подобран ею самолично, ведь именно здесь мы всегда принимали гостей. Когда мне было совсем мало лет, я боялся этих кресел с подлокотниками, увитыми железными змеями. Рептилии казались живыми, и в шорохе отцовской газеты мне слышалось их злобное шипение. А вот и журнальный столик с прозрачной столешницей. Когда мне было пять, Сириус разлил по стеклу воду и опустил в неё кораблики, сделанные из бумаги. Мы лежали на полу под столом, а над нашими лицами, едва заметно покачиваясь на иллюзорных волнах, проплывала флотилия. В этом камине мама сжигала колдографии Сириуса. Брат на них морщился от боли, чувствуя, как языки огня жадно облизывают бумагу, а мама плакала. Я прятался за дверью и смотрел на неё, больше всего на свете мечтая упасть перед ней на колени и, целуя её холодные белые руки, умолять её не плакать. Здесь отец болтал с дядей Кигнусом, пока мы с кузинами играли в прятки. Однажды я спрятался на широком подоконнике и услышал разговор о новом лидере. Отец придерживался нейтральной позиции, а дядя Кигнус был полон энтузиазма. Я тогда совершенно не понимал, что к чему, но тот разговор почему-то долго не выходил из головы. Кухня. Она стала неряшливой после того, как перешла к Ордену Феникса. Мама не терпела грязи, и домовики день-деньской намывали до блеска посуду и натирали полы. Сюда мы часто приходили втроём – я, Сириус и Меда, моя любимая кузина Меда. Я до сих помню тепло её мягких рук, поглаживающих меня по щеке с нежной лаской. Я ловил её руку и целовал прямо в середину ладони, а Меда смеялась и награждала меня лёгким поцелуем в лоб. Сириус выгонял всех домовиков, а Андромеда заваривала терпкий чай с душистым бергамотом, и с тех пор я никогда не пил ничего вкуснее, чем самый обычный чай, заваренный кузиной. Папа никогда не показывался на кухне, говоря, что это место не подходит для таких, как мы. Кухня – место домовиков или магглов. Малая гостиная. По-своему уютная, с кучей торшеров и бра, отбрасывающих мягкий свет. Сюда мы сбегали во время балов, которые давали родители. Здесь я впервые напился до беспамятства. Сириус тогда утащил бутылку вина со стола с напитками, и мы все – я, Сириус, Эван, Барти – напились. Хватило одной бутылки, впрочем, нам было лет по десять, и, конечно, мальчики из таких приличных семей до тех пор и не пробовали ничего крепче сливочного пива. Ох, и досталось же тогда Сириусу. Мама, бледнее чем обычно, долго и сконфуженно приносила извинения леди Розье и леди Крауч, отец почему-то посмеивался, а нам, «четверым малолетним алкоголикам», как обозвала нас тётя Друэлла, было очень плохо. Мамина комната. Тёмные драпировки на окнах, много склянок с давно негодными зельями, сухие цветы в пыльных вазах. Здесь мама скрывалась от нас, когда ей было стыдно, плохо или грустно. Сюда я приходил в детстве, когда мне снились кошмары. Мама ворчала – но больше для порядка. Потом укладывала меня рядом с собой, укутывала мои озябшие ступни в пуховое одеяло и пела мне колыбельные. Когда я стал старше, такое поведение было уже неприличным, и лет с десяти я остался с ночными кошмарами наедине. Сириус заглядывал сюда, чтобы разбить зеркало или пролить чернила на платья матери – что угодно, лишь бы насолить ей. Отец же здесь и вовсе не показывался. В сущности, моя мама всегда была ужасно одинока. Комната отца. Такая же сухая, лаконичная, скучная – как и он. Как и я, ведь я очень похож на отца. Кипы газет повсюду, подшивки всех печатных изданий магического общества. Отец любил быть в курсе событий, одновременно находясь в тени. Эта осторожность во многом помогла ему дожить до весьма почтенного возраста. Я не любил приходить сюда, потому что именно в этой комнате обычно проходили серьёзные разговоры, не сулившие ничего хорошего. Комната Сириуса. Просторная, почти пустая – лишь матрас на полу да одежда, раскиданная по углам. Почти пустая комната – такая же, как и брат. Под крики мамы Сириус торжественно уничтожил и чудесный секретер вишнёвого дерева, и остов широкой двуспальной кровати с башенками и балдахином, и большой двустворчатый гардероб с гербом Блэков на обеих дверцах. Щепки летели во все стороны, путались в его тёмных вьющихся волосах, занозами попадали под кожу, а он, довольный, улыбался. Я прятался за спиной матери, потому что мне было жаль их обоих – и маму, и брата, таких похожих, таких одинаково сильных и не желавших уступать друг другу. Я не хотел принимать чью-то сторону. Я понимал и мать, хватавшуюся за сердце, и брата, с упоённостью безумца крушившего всё в этой комнате. Дети быстро взрослеют, а мама не хотела с этим смириться. Сириус хотел, наконец, подмять волю матери под себя, показать ей, кто теперь главный в доме Блэков. Брат резкими движениями рвал на куски постельное бельё со своей монограммой в уголках, мама закрывала уши, а я молился, чтобы он не связал полоски ткани в один большой канат и не сбежал по нему из комнаты, из дома, из семьи. Когда от заклинания лопнуло потемневшее от времени венецианское зеркало, мама вскрикнула и прижала узкие ладони к лицу. Сквозь её пальцы тонкими змейками струилась кровь, и тогда я впервые сказал Сириусу: «Ты переступил черту». Я увёл переставшую сопротивляться мать, и долго промывал порезы на её лице. Она не кричала и не плакала, лишь повторяла: «Он специально». Впервые в жизни мне не хотелось защищать брата. Мама уснула прямо в кресле, а я вернулся к Сириусу и без лишних слов дал ему пощёчину. Он потирал щёку и усмехался, а я говорил, много и путано, ужасался тому, что он посмел причинить вред маме, разочарованно твердил, что он зашёл слишком далеко. Отец так и не вышел тогда из своей комнаты, предоставив нам самим разбираться, и это было очередным разочарованием того дня. Моя комната. Слишком аккуратная, слишком неживая. Мёртвой она стала тогда, когда мне исполнилось шестнадцать лет. В школьные годы мои приятели часто рассказывали о своих любовных похождениях, а тихий маленький Барти всё повторял, что любовь губит. Я всегда знал, что губит не любовь. Губит нелюбовь. Нелюбовь отца и брата толкнули меня к этим газетным заметкам, которые висят на стенах. Бедная мама, она не простила этого ни отцу, ни Сириусу, не простила того, что потеряла меня. Она до конца жизни ждала, что я вернусь. Приходила сюда, разглаживала и без того идеально ровно застеленную покрывалом кровать, перебирала мои письма, заставляла Кричера регулярно стирать и гладить мою одежду, крахмалить рубашки, до блеска начищать ботинки. При её жизни здесь никогда не было пыли. Комната всегда была готова принять меня, вот только я не спешил возвращаться. Затянутому в озеро инферналами сложно осознать, что он умер, поэтому я и не попал во всякого рода небесные пажити, остался где-то на границе миров. Я часто приходил сюда после смерти, срывал со стен чёртовы заметки о Волдеморте, а мама просыпалась, зябко передёргивая плечами из-за сквозняка, и снова развешивала газетные вырезки по стенам, в том самом идеальном порядке, который я сам установил когда-то. По дате, по первой букве заголовка, по наличию и отсутствию колдографий. Я нежно гладил её по волосам, а она списывала это на сквозняк, не желая верить, что я умер и уже не вернусь. Она ждала и Сириуса. Что бы там ни думали люди, мама всегда готова была принять моего брата обратно. Мы оба были её сыновьями, и, хоть и разбили ей сердце, мы всё же были любимы. Прихожая. Тёмная, неуютная, неприветливая. Здесь умер отец. Собирался отправиться в свой клуб джентльменов, но инфаркт помешал. Я никому не говорил об этом, но мне казалось, что он просто трусливо бросил нас, не желая утешать мать, ждать Сириуса и словно предвидя, что я не вернусь. Здесь я был в этом доме живым – в тот самый последний день. Поцеловал спящую маму в висок, посмотрел на отца, читающего неизменную газету, оглядел комнату брата и пришёл в прихожую. Смешно - пришёл, чтобы уйти. Я не мог ни с кем попрощаться, и это стискивало мою грудь куда сильнее, чем стальные объятия инферналов. Здесь Сириус, одарив нас напоследок презрительным взглядом, вышел за дверь, рассчитывая никогда не вернуться. "Ты переступил черту", - вот что он тогда услышал от меня, уже в который раз. Здесь теперь висел портрет матери. Мы, её семья, её надежда и опора, мы все сломали её. Превратили в озлобленную старуху. Моя некогда красивая и величественная мать превратилась в ужасную фурию с когтистыми руками. Она ждала нас до самой смерти, ждала десять лет. Ждала бы и дальше, но не смогла. После ареста Сириуса она вплоть до самой своей смерти ежедневно подавала прошения о помиловании, и каждое категоричное «Отказано» было гвоздём в крышке её гроба. Мама потеряла надежду, раз за разом обходя все комнаты и воскрешая призраков прошлого. Мы с Сириусом погубили её, и теперь мне стыдно быть рядом с ней. Она, такая же прекрасная и гордая как и раньше, радуется каждой секунде, которую я провожу с ней, а я смотрю на неё и испытываю мучительное чувство вины. Она не винит меня, но что это меняет? Крыльцо. Тут светло и опрятно. Я всё жду того момента, когда мы все, вчетвером, нашей семьёй, ступим на крыльцо. Мы войдём в дом, и свечи снова зажгутся, и снова будут балы, и исчезнет пыль с книг в библиотеке, и Кричер, кряхтя и сопя, приготовит для нас ужин, и мы сядем за стол в большой гостиной, и будем смеяться над тем, что было раньше, в той жизни. Мы оживём, и дом, наш старый прекрасный дом оживёт вместе с нами, и больше никогда не будет тосковать о нас. И мы тоже не будем тосковать о самих себе.