Писюкака Мэй

Мэй ушла, оставив после себя непомытую посуду и грязные трусы в стиралке. Юдзу обнаружила их через некоторое время после тетради, предназначенной для того, чтобы «сделать Мэй счастливой», в которой было оставлено прощальное письмо от самой Мэй, сбежавшей от неё, как трусливая псина, чтобы лечь под незнакомого мужика.

— Могу я остаться с тобой навсегда? — Да...

В тот роковой вечер Умэ кутила на корпоративе, где коллеги дружно впадали в свинство, соревнуясь в алкогольных играх. Мать сводных сестёр была проспиртована похлеще многих, что означало, что вернётся она послезавтра не раньше трёх, как только проспится после своих многочисленных побед. Семью и друзей женщины беспокоило, что та начала пить ещё больше, чем прежде, когда узнала, что Аихара Мэй страдает аутизмом. С каждой новой бутылкой водки всё больше её близких склонялись к тому, что необходимо отправить несчастную алкоголичку в реабилитационный центр. Юдзу упиралась этому решению, ведь её мама становилась счастливой, влив в себя пару-тройку бутылок вина. Хотя понимала, что это пиздец. Она множество раз пыталась говорить с матерью, но без толку. Спрятанная выпивка всегда была найдена и выпита до капли. Тогда Юдзу начала задумываться о кодировании, но увидев текст, который Мэй высрала в значимую тетрадь, эта идея была отброшена и в будущем забыта. Предстоящая ночь обещала быть мрачной и одинокой — осознала Юдзу, прорыдав над бессчётно прочитанным письмом несколько часов. А когда слёзы кончились, она погрузилась в апатию, до конца не веря в происходящее. Тик-Ток, открытый для попытки отвлечься, усугубил ситуацию, показывая лишь эдиты о любви и информацию об аутизме. В итоге девушка отчаянно швырнула телефон в стену и вылетела из комнаты. Гаджет упал на пол, и на его экране остался проигрываться польский туалет. Юдзу слышала с кухни, что музыка польского туалета звучала максимально громко и не прекращалась, потому что видео повторялось, и повторялось, и повторялось. В голове старшеклассницы Мэй крутилась под музыку вместе с польским туалетом, наводя на мысль, что их отношения были смыты в унитаз также легко, как ведро блёвы Умэ по утрам. Думая о том, что Мэй поступила слишком эгоистично и мерзко даже для аутистки, Юдзу почувствовала злость, что стремительно завладела ею, побуждая хватать грязную посуду, оставленную Мэй в раковине как издевательство, и с криком разбивать её о пол. Осколки со звоном летели во все стороны, нескончаемая мелодия сверху наполняла стены квартиры, а Мэй крутилась на польском туалете оборот за оборотом — таким стал переломный момент в жизни Аихары Юдзу, кардинально изменивший её мир. Ужратая в хлам Умэ почти ползком явилась домой на два дня позже планируемого, одетая в испачканный непойми чем костюм горничной, и, преодолев тяжкий путь до дивана, вырубилась возле него на полу и захрапела. Об уходе Мэй ей, скорее всего, станет известно нескоро, если станет вообще, ведь старшая дочь сходит с ума от невыносимых страданий и больше не будет убирать материнскую блёву и стирать обосанные штаны, а значит ничто не помешает случиться очередному запою в доме с огромным запасом алкоголя. Юдзу просидела трое суток в темноте комнаты, выбираясь изредка, питаясь водой и потея под одеялом, под которым совсем недавно спали двое. Между приступами ярости и рыданий она лихорадочно размышляла, как быть дальше, но раз за разом приходила к тому, что не видит смысла в чём-либо без своей частички аутизма, остро необходимой для неё, как воздух. На четвёртый день девушка с трудом заставила себя спуститься вниз, чтобы съесть объедки старого бенто Мэй, найденные в холодильнике рядом с полупустой банкой шпротов и тюбиком горчицы за рядами пива, стоящего на всех полках. Она оперлась задом о кухонный гарнитур и принялась руками поедать карри не первой свежести, наблюдая, как в гостиной Умэ хохочет с бутылкой вина и крутится на офисном стуле Шо, точно в ритм Мэй на польском туалете в сознании Юдзу, которая включала это видео на телевизоре снова и снова, потому что оно стало ассоциироваться с любимой аутисткой, и пока неизменная музыка звучала, польский туалет сохранял её бесценный образ. Измазав руки, лицо, одежду и пол холодным завтраком в пять вечера, Юдзу вытерла ладони о пижамные штаны и подошла к матери, крутившейся перед телевизором вместе с польским туалетом, чтобы забрать из её рук пульт и прибавить громкости — достал её пьяный смех. Умэ была слишком упорота, чтобы как-то отреагировать, поэтому просто продолжала крутиться, пока остатки её мозга разрушало спиртное, как аутизм — мозг Мэй. В ванной голая Юдзу неподвижно простояла босиком на холодной плитке минут пять, глядя на Кумагоро в одежде Мэй, восседающего на унитазе. Она не помнила, как и зачем притащила его сюда, поскольку предпочла разлагаться в постели, но убирать не стала, а потом и вовсе заходила сюда каждый день, чтобы молча смотреть на медведя под бесконечный польский туалет. Когда прошёл первый месяц с ухода Мэй, у Юдзу начала стремительно ехать крыша. Прощальное письмо и разбитая посуда, польский туалет и переодетый Кумагоро — вот всё, что осталось у Юдзу ещё неделю спустя, когда Умэ впала в алкогольную кому.