You say I'm ridiculous (I don't care)

      Сегодня она — пародия на то, что умершие живут в сердцах людей всегда. Мама с улыбкой поясняет, разглаживая белизну простыни и растягивая её так, чтобы она покрывала всё тонкое девчачье тело, что все на улице будут бояться такого милого призрака. Отец смеётся и откладывает в сторону газету, смеряя дочь быстрым взглядом и постукивая твёрдыми костяшками пальцев по деревянной поверхности кофейного столика.       На улице пасмурно, и чёрные ветви деревьев неподвижно висят в холодном воздухе октября. Тыквенный Джек расхаживает в нескольких километрах от города, раздвигая худыми руками-палками сухой тростник, позвякивая металлическим корпусом сверкающего в полумраке фонарика, мигая бездонными горящими глазами-угольками и мысленно обещая себе, что украдёт и унесёт в чащу леса того, кто в очередной раз задаст глупый вопрос наподобие «вам холодно?», и рассмеётся скрипучим детским смехом. На деле же он никогда не сделает подобного, потому что слишком добр, ему остался всего лишь один день в этом мире и он никогда не откажется от предложенных сладких-липких-тягучих лакомств.       Кюджин шагает по широкой каменной мостовой мощёной улицы, сжимая в тонких пальцах ледяное крепление для тыквы-сумочки, сделанное из согнутой проволоки и закреплённое по бокам стеклянными бусинами-привидениями, стараясь сдержать торжественную улыбку, потому что мама говорила, что привидения не умеют улыбаться, и планирует сегодняшний вечер, после которого год закончится, больше ничего интересного не произойдёт, наступит белоснежное будущее, в которое входить надо очень осторожно и желательно не смотреть по сторонам.       Монстров никто не отменял.       Сегодня ей четырнадцать — во всяком случае, она чувствует себя совсем взрослой и понимает, что на следующий год будет глупо переодеваться, ходить пугать честной народ и просить угощения за это. Сегодня она впервые попробовала на вкус губную помаду, стараясь размазать её так, чтобы тонкий слой покрывал губы равномерно, а не скапливался в кончиках и болезненно щипал искусанные ранки. Сегодня её красоту всё равно никто не увидит — ткань она не откинет с лица, не рассмеётся в лицо опешившему злодею и не убежит со всех ног, ощущая трепыхающееся сердце в грудной клетке. Ей не следовало приукрашиваться вообще.       Кюджин кружится и хохочет, заглушаемая тканью, забыв про то, что неживые не умеют раскрывать рта вообще и только тащат за щиколотки и запястья тех, кто в этом году не заслужил жить вообще. Ей так хочется забыть о своей миссии, поесть сластей, потанцевать под забавную музыку, поцеловать в щёку приглянувшуюся девочку — и всё равно, что именно она не вернётся после празднования сегодня, что именно её Кюджин и придётся забрать с собой, — сегодня она будет счастливой. А завтра посмотрит.       Сегодня Джиу пятнадцать, но она чувствует себя той самой маленькой девочкой, родители которой кричат в коридоре, разрывая горло до крови воплями и бесконечными спорами, кидаются мебелью и наконец перекладывают груз вины на неё потому лишь, что она подвернулась под руку. Сегодня она надевает белоснежную ткань, вырезанную из старой наволочки и скреплённую красными нитками, и думает, что заплатки подходят её шрамам на коленках и новым ранам на локтях и бёдрах, — отец избил вчера, вернувшись с работы и увидев отсутствие жены. Сегодня она вытирает глупые-дурацкие слёзы хлопком и чихает от пыли. Она некрасива. Ей не стоило рождаться вообще.       Сегодня все равны. Уроды-красавцы-министры-бездомные-взрослые-дети-собаки-кошки. И вряд ли кто-то скажет ей, что она безобразна, потому что под простынёй не видно лица, потому что голос можно изменить до полного отсутствия с оригиналом, — подделка лучше, что сказать? — потому что никто не знает, что в пятнадцать лет тоже хочется конфет и на час забыть о собственной жизни.       Джиу думает, безуспешно стряхивая впитавшиеся капли крови с тёмно-синих джинсов, что, возможно, убежит далеко-далеко в неизведанные поля, присоединится к Тыквенному Джеку, схватит его за рукав и попросит избавить её от всех страданий. В пятнадцать лет не хочется задумываться о том, что же будет, если отец случайно прибьёт мать, если мать проделает задуманное, стоя с ножом посреди кухни, и если они оба умрут, оставив её совсем одну на этом свете. В пятнадцать не хочется прятаться в соседнем доме, ожидая того момента, когда станет спокойно, — ни дать ни взять игра в прятки в бункере, когда взрослые паникуют и готовятся к смерти, а дети не понимают.       Джиу боится. Не смерти, нет, потому что в пятнадцать умереть невозможно… не так ли? Жизнь только начинается, и безразлично, что она плохая, болезненная, отталкивающая, и её саму пытаются уколоть побольнее — «чтобы не расслаблялась, не считала себя такой же, как и все, не жила спокойно, словно имеет право и наглость назвать себя простым ребёнком».       «Простой ребёнок» — это тот, кто веселится на улице в солнечную погоду, спорно учится, играет со своими куколками-медведями, зарывается носом в плюш, и тот, кого взрослые называют правильным и публично гордятся, выставляя своё детище на всеобщее обозрение.       Джиу может быть только посмешищем, ведь она — плохая, отвратительная, безобразная, «дети, не играйте с этой уродкой» и хочет умереть от осознания собственной «неполноценности». Когда она спрашивала родителей, что именно с ней не так, на неё смотрели с еле скрытым — во время семейных сборов, пусть и ненавистных, нужно сохранять лицо и родственные узы, — презрением и держали за запястье слишком сильно, чтобы до синяков, до слёз, до сжатых в белую полоску губ, до-до-до.       Джиу даже плачет уродливо. Зрелище, казалось бы, мерзкое, но собираются все, наблюдая и доводя ещё сильнее, «чтобы она наконец удавилась, тварь, а не продолжала портить настроение своим видом».       Но у неё лоскуты ткани, изображающие эктоплазму, скрытые под ними синяки-ушибы-шрамы, разодранные до мяса кончики губ — стоило найти вульгарный наряд и стать Джокером на сегодняшний вечер, — подрагивающие колени и запутанный план «убежать-спастись-выжить». Сегодня она спасётся, найдёт себя в другом измерении, спрячется ото всех монстров, которые именуются людьми, и, возможно, даже умрёт.       — Сладость или гадость, — хрипло шепчет она, нелепо останавливаясь перед распахнутой дверью, стоя на крыльце и сжимая тонкими исцарапанными детскими пальцами железо крепления. На неё смотрят из глубины тёмного коридора, не двигаясь с места, будто съедают одним лишь взглядом, наконец, вдоволь насытившись, хватают с тумбочки стеклянную глубокую тарелку — стекло мажет по дереву, наверняка оставляя следы-шрамы, яркие и прозрачные обёртки позвякивают о матовую поверхность дна, — и протягивают ей, словно действительно боятся призрака. Вариант поддержания страшной-забавной атмосферы не поддерживается, приверженцы, выйдите из зала!       Карамель в милейшей упаковке в виде маленьких призраков с чёрными глазами-овалами, помадки-тыковки с изящными завихрениями крема, марципан с изюмом и орехами, кроваво-красные леденцы, оставляющие на языке и губах «пугающие» следы недавнего убийства (а если испачкать ещё и пальцы, то можно напугать онни-сестру и весело улепётывать, забыв про боль в костях), косточки-пастила, порезанные завораживающими кусочками фрукты, — «выбирай любую, деточка, не стесняйся».       Из темноты на Джиу смотрит призрак, чьи запястья обмотаны бинтами, — ничего удивительного, просто в погоне за приключениями и не на такие камни наткнёшься. Стереотипы мышления и внушения рассыпаются от одного лишь касания; Джиу всегда думала, что «настоящие» привидения не могут разговаривать, улыбаться, существовать. Эктоплазма пульсирует в холодном воздухе; из двери дует; стоило бы закрыть, но всё внимание сфокусировано на фигуре хозяина дома.       — Кюджин, — призрак наигранно уныло протягивает руку. Руку ведь, да? Как называются отростки, покрытые простынёй и спрятанные от чужих человеческих глаз? — Добро пожаловать. Останешься?       Джиу всегда говорили, что с незнакомцами разговаривать нельзя. Утащат в лес, расчленят, сожрут или изнасилуют («Хоть ты и не нужна никому, даже не надейся, что привлечёшь кого-нибудь в таком плане», — прошипела мать) с превеликим удовольствием, а потом повернут к городу и вновь станут привлекательными дяденьками.       Джиу не предупреждали, что призраки опасные и могут съесть. Если такого пункта в договоре нет — значит, разрешено.       Ей остаётся только выхватить из тарелки случайную сладость, сжать в кулаке, словно боится, что сейчас отберут и скажут, что пошутили, и замереть в неудобной позе — простыня лезет в глаза и прилипает ко влажным от слёз и выступившей из ран крови щекам. Шоколадная конфета, красивая, круглая и наверняка с ореховой начинкой.       — Джиу. — Её имя некрасивое, на самом деле, потому что так написали на стене в школе: унизительно, противно, хочется плакать ещё сильнее, но сил и желания не осталось. — Мне пора.       — В новую счастливую жизнь? — смеётся призрак, и в его голосе только сейчас слышны девчачьи нотки. Девочка? Какая девочка в здравом рассудке переоденется в привидение, закрыв тканью прекрасные глаза, нежные черты лица и красные аккуратные губки, спрятавшись от всех парней, которые не прочь проводить её до дома, и отгородившись от всего мира, который приветствует её, любит и поддерживает? — Она ещё не открылась.       Призрак отходит в темноту и мгновенно исчезает в игре светотени, оставив тарелку с угощениями на тумбочке у двери, — «мне не жалко, возьми сколько угодно». Деревянные балки опасно скрипят, и Джиу задирает голову, в смятении наблюдая за плывущими по потолку звёздами. Большая Медведица задерживает на себе внимание — в школе её описывали совсем по-другому и не рассказывали о подробностях строения; медвежьи рёбра выпирают из мясного футляра.       Призрак смотрится совсем молодым, когда гремит чем-то в глубине тёмного дома, оповещает нежданную гостью о том, что «родители ушли и не вернутся сегодня, поэтому… будем веселиться?», и вновь выходит из-за стены, но уже откинув ткань с лица. Кроваво-красные губы, подведённые старой помадой, забытой в маминой косметичке, чёрные кудри, сверкающие звёздами глаза, обрамлённые аккуратными ресницами, и обмотанные окровавленными бинтами запястья, потому что вены всё-таки порвались от падения на эту грешную землю. «Неужели ты упала с небес? А почему ты тогда такой ангел?» Призрака зовут Кюджин, и она не особо говорит о чём-либо, когда выключает оранжевую гирлянду с фонариками-тыквами — вытянутыми, приплюснутыми, ухмыляющимися, злыми, добрыми, изящными, рыхлыми. Призраку не нужна простыня, чтобы люди вскрикивали при его появлении и сторонились его, обзывая нечистой силой.       Возможно, Джиу сама своего рода призрак, если её избегают, когда она в силах защитить себя, и избивают, когда она разбита. Возможно, простыня оказалась лишней и ненужной. Но всё-таки за тканью легче спрятаться от людей и скрыть своё «я».       В Хэллоуин все равны, и иерархический строй не играет особой роли, только если ты не страшнее, опаснее и увлекательнее, чем банальные скелеты-подружки, и от твоего «Бу!» все кричат и шарахаются в разные стороны.       В Хэллоуин нет разницы, кто́ под маской: урод или главный красавец города, — потому что только в этот день можно побыть самим собой и никто не скажет что-то против, приняв правила игры.       Джиу всё так же стоит на резном крыльце, не решаясь войти в дом, и смотрит вниз, на пасмурную улицу, наблюдая за странными компаниями людей, снующих туда-сюда. Холодный ветер сбивает с ног, тени уже не отображаются на асфальте, потому что улетели далеко-далеко, почувствовав себя свободными; а она боится тронуться с места, не зная, куда пойдёт.       Кюджин улыбается ей широко, когда переступает порог, под чьим корпусом зарыт череп младенца, крутится на месте — необходимо снять проклятие! — и захлопывает дверь со всей силы, так, чтобы все обернулись и испугались двух призраков — одного в саване, другого без заумных безделушек. На шее ожерелье из чьих-то зубов, бинты мокнут в крови, симпатичные черты смягчаются в тумане, и призрак перепрыгивает две ступеньки, чуть было не ломая щиколотки.       Ну и пусть.       Кюджин начинает шептать несуразный мотив старой песни, въевшейся под кожу и зафиксировавшейся в венах, даже не замечая этого. Смотрит на призрака рядом, удивляется — как так может быть, что в последнюю ночь, когда все привидения-скелеты-ведьмы-монстры веселятся как не в себя, один-единственный человек не может улыбнуться? — и разводит руками острые ветки, не давая шипам уцепиться за бинты и сорвать ткань с верхним слоем кожи. Шрамы-ниточки в уголках губ растягиваются из-за улыбки и опасно натягиваются. Уж больно в этом году грим правдоподобный.       — Сладость или гадость? — кричит с соседнего крыльца монстр. Ненастоящий, конечно, бутафорский, фальшивый, поддельный. Если Джиу откинет свой белоснежно-красный саван, то окажется намного милее, чем с огромными бездонными глазницами, но всё таким же призраком. Кюджин не надо даже маскироваться, но родители хотят гордиться, сфотографировать миллион раз, расцеловать в обе щеки и потом демонстрировать результаты всем родственникам, приговаривая, какая же она хорошая и послушная девочка, а не как «эти подростки». На самом же деле, всё подстава.       — Родители не узнают об этом, — буднично сообщает она, уверенно шагая вперёд и не оборачиваясь. Конечно, через несколько лет она будет ломать лежащие на дороге черепа в крохотные осколки высокими каблуками, а Джиу всё так же будет поспевать позади, стараясь догнать, но разбивая колени в кровь и пачкая нелепый саван. Призраки не меняются тысячелетиями, смерть же самосовершенствуется и с каждым годом становится всё сильнее, погребая выживших под слоем пыли.       — Я не видела… вас… раньше, — Джиу осекается, теряясь, не зная, стоит ли обращаться к своей ровеснице столь официально, и мгновенно вспоминая, что в возрасте пяти лет мать избила её буквально до полусмерти из-за панибратского обращения на «ты» к родному дяде. Воспитание и воспоминания сдерживали её, будто поводок — собаку. — Т… вы не местная?       — Приходится ею быть, — Кюджин улыбается, наконец оборачиваясь, так сладко, что во рту появляется приторное послевкусие имбирного печенья. На имбирь у Джиу аллергия, но только ш-ш-ш! Она об этом пока не знает. — Я категорически не могу оставаться на одном месте, как бы я ни привыкала к… родителям. Каждый из них хочет побыть опекуном хоть мгновение, и я предоставляю эту возможность любому. А в Хэллоуин мне необходимо обойти каждый город в стране.       — Зачем? — Корень дерева под ногой оказывается весьма некстати. Чужие руки обхватывают за талию так сильно, что кости сталкиваются друг с другом.       Не хватает только косы за спиной.       — Слишком многие мечтают о счастливой жизни, и только некоторые заслуживают её. — Глаза черничного цвета, как заметно вблизи. Близость даже немного отталкивает, но не в прямом смысле, к сожалению. Джиу сжимает в побелевших руках пластмассовый корпус корзинки для угощений и жалеет о том, что не может провалиться сквозь землю; попасть прямо в лапы скелетов намного лучше, чем чувствовать на исцарапанной коже щеки дыхание, так напоминающее всхлипы матери, когда та сидела посреди тёмной кухни, растирая запястья, которые отец яростно пытался сломать. — Счастливую жизнь следовало заслужить, прежде чем умолять о капле удачи.       — И кто… заслужил? — Она интересуется этим только затем, чтобы отвлечь от изучения себя. Ей не нравится, когда на неё внимательно, с непонятными нотками во взгляде смотрят, — пример тому дядя, который стоял в стороне, не говоря ни слова и не поучая, не рассказывая, что «со взрослыми следует вести себя тише воды, ниже травы, тварь». На самом же деле, было понятно, что дяде было безразлично обращение к нему. Она вся в него, патетическая, влюбчивая, задорная (даже если это и переходило все грани). Была вся в него.       — О? Некоторые. — Кюджин отпускает её и вновь ускоряется, чувствуя невозможность стоять на месте и бездействовать. Кричит оттуда, и звёзды на небе шатаются, качаются на тонких верёвочках, словно в театре, от громких выкриков. Монстры расступаются, освобождая дорогу двум призракам. Кто-то даже пытается коснуться её, но Кюджин хихикает — эктоплазма неощутима. — Совсем некоторые. Может быть, их будет всего пять в этом году? — она наигранно задумывается, на ходу подпирая подбородок изящным кулаком и весело, с блёстками в зрачках глядя на Джиу. Хочет откинуть простыню и засмеяться в лицо, но не по причине презрения, которого не испытывает. И не неестественно совсем, не зло, не с ненавистью, не с жалостью. — Ты, три парня и ещё кто-то… Кто же это?       Она хмурится, дует губки, слизывает смазанную помаду и разводит руками в стороны. Стопроцентно не знает сама, или недоговаривает, или умышленно молчит назло всем — начальнику по большей части, — или не желает портить атмосферу праздника смертных, как бы иронично это ни звучало. Съели, мистер Аид? Вам не хватило бы выдержки, ха-ха!       — Пойдём за сластями? — Джиу не особо знает, что именно ответить на этот неожиданный вопрос, поэтому просто кивает. Неуверенно протягивает ладонь, опасаясь, что её притянут к себе и со всей силы оттолкнут, или просто посмеются, или покачают головой, и не реагирует никак, когда её пальцы сжимают в рукопожатии. Кюджин смеётся, хоть и ожидала увидеть на лице напротив что-то наподобие удивления. — Мне так хочется отведать чего-то по-человечески праздничного! Никогда не пробовала шоколад, а очень хочется.       Джиу наконец улыбается, легко, слегка натянуто, боязливо, без сильного желания поддержать бессмысленный разговор, но всё-таки растягивает губы в ухмылке. Под тканью этого не видно, но Кюджин вглядывается так пристально, что может разглядеть даже структуру костей.       Несказанно странно чувствовать себя в безопасности, но они идут по пасмурной улице в полном молчании, держась за руки, и вороны не смеют раскрыть клюва, выплёвывая едкие слова. Если не стараться думать об их направлении — куда они шагают, зачем это нужно, что будет где-то там? — то жить становится легче. Или уже не жить, а медленно, но безболезненно и красиво умирать в глубоком овраге, широко раскрытыми глазами наблюдая за движениями серых облаков на вечернем небе и рефлекторно шаря пальцами по холодной земле, пытаясь вцепиться в выступы и одержать падение в нору Белого Кролика? И Тыквенный Джек опускается на колени перед склоном, чтобы взглянуть в последний раз на умирающую горящими бесконечными глазницами, в которых отражается недолговечность всего, даже тыквенной корки, сгорающую в эту ночь до основания? А бутафорские монстры проходят мимо, не замечая, не желая замечать, считая, что этот праздник только для них, а не для тех, кто весь остальной год довольствуется ролью изгоя? И, наконец, странный фрик в яркой одежде останавливается для того, чтобы поговорить на весьма безумные темы, невольно выбивая последний выдох из разбитой грудной клетки, долго потом извиняясь, чуть было не плача, и в конце концов уходя в туман со своими спутниками, которых Джиу не успела рассмотреть? Звучит празднично и в тему.       — Никогда не любила шоколад. — Она зачем-то смотрит себе под ноги и вспоминает, как рыдала, когда думала, что толстая. Если и не так, то почему тогда её так ненавидят ровесники, готовы убить за малейшее слово в классе, избить ногами, столкнуть с балкона на заснеженный асфальт? Она была в прозрачно-розовом платье, ткань просвечивала, и взгляду открывался новый слой одежды. Почему все так взбеленились? Насколько плохо она выглядит в открытой и вульгарной, как выразились родители, одежде? — Он липкий и склеивает зубы.       Если честно, тяги к сладкому-вредному-мучному она не испытывает в повседневной жизни. Хэллоуин поворачивает всё на сто восемьдесят градусов, крутанув колесо с безграничным энтузиазмом, и жизнь смеётся за декорациями, продавливая бумажную траву и швыряя звёздочки, как бумеранг, в серебряную гладь озера.       — У тебя красивые зубы, — улыбается Кюджин, растягивая кровавые губы и неестественно сильно поднимая их уголки к щекам. — Если бы у меня была возможность, я бы вырвала их все. В другом мире они обязательно пригодятся.       Звучит не так страшно, как может показаться. Пусть вырвет. Пусть она вырвет их, не оставив ни одного сладкого кусочка тем, кто каждый день мечтает довести начатое убийство до конца, но мечты рушатся о стену школьных правил. Нарушил их — добро пожаловать в безвкусный кабинет премьер-министра, где выцветшие стены покрыты некрасивыми полотнами. Джиу была у господина Гайзера слишком часто, оказываясь в холодном пустом коридоре после попытки защитить себя, не дать разорвать лицо в кровавые клочья.       Это могло бы быть несправедливостью, если бы она умела мыслить подобным образом. Сейчас же это простая игра на выживание, где нужно бежать со всех ног, без оглядки, не задумываясь о последствиях и спасаться. Интересно, осалят ли её или она выйдет из игры победителем, пусть и со шрамами на некрасивом лице?       — И где же этот другой мир? — Джиу это неинтересно. Ей не хочется задумываться о том, что́ будет после Великой Депрессии. Ей хочется растянуться на асфальте и уставиться на пасмурное небо. Возможно, мимо пройдут фрик и его спутники, и она сможет посмотреть им в лицо — такие же они, как она, или другие, которые заслуживают счастливую жизнь? — Неужели туда можно попасть только по билету?       Кюджин заливисто смеётся и даже сжимает тонкими пальцами её плечо, впиваясь в исцарапанную кожу через саван. Высказывание сочли шуткой. Джиу хорошо умеет шутить, когда не подозревает об этом.       — Да! Да-да-да! — Она протягивает ей руку и бежит вперёд, словно счастье, переполнявшее её, не даёт смирно встать по струнке. — Билет в один конец, в одну точку, ты больше никогда не вернёшься сюда! Ты будешь счастлива там, ведь ты заслужила, ты была хорошей и ни разу не виновата в происходящем, не так ли? — Она дует губки и сжимает чужие щёки, вынуждая податься вперёд и взглянуть на неё. Она ведёт себя совсем как щенок, милая собачка, просто прелесть с ошейником, сжимающим шею, и поводком, не дающим отступить от плана на несколько метров-шагов. Всё рассчитано хозяином, всё им же и контролируется.       Её трясёт, будто лихорадка уже принимается за дело, она хватается за голову, бормочет, смотрит безумно и цепляется за плечи. Джиу не удивляется. Джиу разучилась испытывать какие-либо чувства, кроме боли, тоски и отчаяния, несколько лет назад, когда её впервые впечатали лицом в бетонную стену со всей силы и с неимоверной яростью. Кажется, она сгорает изнутри, как тыква Джека, когда впервые за весь вечер всхлипывает, хрипло подвывая собственным слезам, подаётся вперёд и обнимает Кюджин, словно ищет только в ней весь мир, своё спасение и безопасность.       Устала. От разочарований — отец не вернулся домой сегодня, мать не вернётся уже завтра, и так по очереди, как будто бы у них нет младшего ребёнка, которому нужна помощь, — от самой себя — почему жертвой выбрали именно её, если она всегда умела хорошо бегать и не ныла, когда разбивала в мясо колени о бордюр? — от боли, страха, всеобщей ненависти, уродства, которое не скроешь под маской.       Билет. Один, пожалуйста, и только в один конец. Без возврата. Я оплачу, пожалуйста, сделайте со мной что угодно, я готова ко всему.       — Больно умирать в пятнадцать? — Кюджин смеётся по какой-то причине ещё громче, обхватывая чужую талию сильнее, запрокидывая голову назад и наблюдая за осколками облаков, пришпиленными к чёрному покрывалу золотыми булавками-звёздочками. В детстве, ещё до собственной смерти, она миллиарды раз нечаянно колола нежные подушечки пальцев иголками и рыдала, когда видела капли крови. Сейчас — спустя десять лет — кровь внезапно покрывает каждый закоулок памяти и отмыть её не получится.       Джиу не отвечает, захлёбываясь слезами и видя перед собой только находящееся в отдалении крыльцо с горящей на нём тыквой. Глазницы неровные, рот кривой, нос косой — в совокупности выглядит лучше, чем самые правильные черты обидчика. Джиу хочет умереть, и в объятиях самой смерти об этом думать гораздо проще и полезнее.       — Всё хорошо, — напевает Кюджин незатейливый мотив, покачиваясь из стороны в сторону и пытаясь успокоить, — признай нормальным тот факт, что ты нормальная, хорошо? Призна-а-ай, и будет тебе счастье. Давай же.       За спиной нет острой косы всей в крови — атрибуты выглядели бы глупо и бесполезно, ведь душить можно голыми руками и не задумываться о том, что вены уж очень болят от нехватки воздуха.       Корзинка со сладостями падает на землю с глухим шумом, и корпус покрывает широкая трещина. Карамель катится вниз по склону — не жалко, невкусно, не особо приятно сглатывать сухость и чувствовать металлический привкус от расцарапанного горла. На имбирные пряники аллергия, помадки тают во рту, и от этого зависит настроение на оставшийся день (если клубничная, то Джиу на небесах; если яблочная, то хочется сплюнуть), тыквенные леденцы притворные и уж больно завлекающие, и вообще, сладкое есть вредно.       Джиу бы поела из рук Кюджин, если бы та предложила сама, а не ожидала чего-то непонятного и разговаривала о странных вещах, словно брала пример с того самого фрика. Джиу не имеет ничего против, просто путается, теряется, прячется от неожиданностей и всё ещё ожидает того чуда, о котором мечтала в детстве, сидя на подоконнике, глядя на дождливую улицу, во взрослую жизнь, ощущая всей кожей синяки на бёдрах и желая, чтобы всё это поскорее прекратилось. Чудо — это как Рождество после череды одинаковых серых будней, как Новый год после бесконечной скуки, как начало лета после снежной и холодной весны, как тёплый поцелуй хорошей мамы или похвала от правильного папы.       Она следует за Кюджин, не возражая даже тогда, когда она ускорила шаг, перепрыгивая через кубики кирпичей. Думает о том, что, возможно, чудо окажется не таким, каким она его себе представляла. Изредка оборачивается просто для того, чтобы смерить взглядом туманные фигуры, скрывающиеся за деревьями, — кто это? фрик и его спутники? или кто-то другой, плохой, злой?       Ни капельки не жалеет, что оставляет за спиной родителей, одноклассников, ненавистную школу — не потому ненавистную, что учёба отнимает все силы, конечно же. Ни капельки не жалеет, что всё в прошлом-предыдущем. Боится, что Кюджин развернётся к ней и со смехом сообщит, что пошутила, что она, Джиу, навсегда останется в своём личном Аду, потому что никому нет дела до проблем случайных подростков.       Честно, она не будет плакать даже при таком исходе.       Просто опустится на землю, закроет глаза и провалится в бесконечный сон.       Возможно, её подберут. Возможно, толкнут к утёсу. Возможно, проигнорируют.       Но она никогда не вернётся туда, откуда бежит.       Джиу просто хотела, чтобы её жизнь ценили, как жизнь любого ребёнка, которого не отпускают гулять после восьми вечера, берегут, целуют перед сном, искренне желают закончить этот учебный год без проколов и неудач, а не используют, как того, о кожу кого разрешено тушить тлеющие сигареты, и того, кто поднимет осколки разбитой столешницы голыми руками, слижет с пола оставленную ему еду, брошенную матерью в очередном порыве гнева, и примет на себя все удары отца.       Ей всего пятнадцать, но кожа коленей истончилась от порезов, ушибов, шрамов, разрывов, растяжек и незаживающих ранений.       Ей всего пятнадцать, но она рыдает в голос, стоя посреди улицы и ощущая невозможность разглядеть фигуру напротив из-за слёз.       Ей всего пятнадцать, но она уже заслужила счастливую жизнь, заботу, прощение Бога, потому что не виновата в происходящем.       Кюджин четырнадцать, и она не помнит, когда именно умерла. Годы после смерти летят быстрее воронов, что о чёрных крыльях, и сосчитать их фактически нет возможности.       Кюджин четырнадцать, и плакать она разучилась слишком давно, чтобы отголоски рыданий взбудоражили сознание и вызвали рефлекс.       Кюджин четырнадцать, и ей совсем чуть-чуть жалко ту, которая сегодня живёт последний день в этом мире. Возможно, даже хочется подойти и вновь обнять, прошептать что-то успокаивающее, рассказать про мир там — далеко-далеко, — и забыть о ней, потому что таких жалких и обездоленных огромные суммы. Хэллоуин ещё не закончился, осталось время для другого, самого последнего города. И можно будет продолжать празднование.       — Я хотела бы посмотреть на тебя, — отвернувшись, бормочет она. Горизонт постепенно темнеет, покрываясь всё новыми слоями облаков, — голубоватые, розовые, синие, серые, чёрные, — и туманом в дополнение. Настроение такое, что хочется ехидничать, выражаться на языке сарказма, добивая сильнейшими ударами в грудную клетку, ломая кости, но смерть умеет контролировать желания. — Мне нужно знать каждого в лицо, чтобы понимать, с кем имею дело.       Помада стирается, ресницы слипаются от солёных слёз, и Джиу, медленно поднимая руки, вытирает влагу с щёк тканью.       Показываться она не хочет. А вдруг Кюджин лишь рассмеётся, убив окончательно и руша счастливые мечты, выстроенные за этот час? Скажет что-то отвратительное, не пожалев? Станет такой же, как и все остальные, злые, якобы правильные, жестокие люди? И что будет с ней, Джиу? Что ей останется тогда делать?       — Я некрасивая.       — После смерти это не должно заботить.       — Мне не всё равно.       Кюджин вздыхает, останавливается и смотрит на небо.       — А должно быть безразлично. — Поворачивается и растягивает губы в улыбке, точь-в-точь Вилли Вонка. — Давай. Я не человек, я не могу определить степень твоей «некрасивости», — сгибает указательные и средние пальцы, выражая своё отношение к человеческим страхам и опасениям, — я не сужу по ней, и… Мы даже видели друг друга один раз, но ты вряд ли помнишь тот момент. Я не умею разочаровываться, я не строю ожидания, мне всё равно.       Кюджин определённо умеет убеждать, и Джиу сомневается, смотрит на неё, стоит на месте, не двигаясь.       Снять ткань с лица или оставить вот так?       Страшно увидеть на лице напротив разочарование-злость-желание бросить что-то обидное или ударить.       Она ведь некрасивая, ей внушали это с детства, и слова впились в подсознание, мешая почувствовать себя изящной даже в розовом платье.       Некрасивая.       Отвратительная.       Мерзкая.       «Сдохни, тварь».       Впрочем, она вряд ли потеряет что-то ценное. Только последнюю надежду и единственный шанс сбежать из города в другой мир.       Джиу осторожно подцепляет пальцами кромку савана — рваную, неровную, но такую надёжную, ведь её не задерёт случайно ветер, — сжимает до побеления кожи, ожидает чего-то, чувствуя на себе проницательный холодный взгляд, считает до десяти в обратную сторону — от двадцати, тридцати, ста сорока — и откидывает ткань назад. Решимости не прибавляется, когда она устало смотрит в землю, продолжая держаться за простыню, словно иначе умрёт раньше строка.       — Ты хорошо умеешь шутить, когда не знаешь об этом! — хихикает Кюджин на повышенных тонах. Не раздражённо, просто какое-то напряжение слышится в медовом голосе. И разочарования нет. — Я бы взяла твою внешность, будь у меня возможность, и подарила тем, кто действительно некрасив. Хотя каждый должен жить с тем, чего достоин. В прошлой жизни ты, наверное, была весьма хорошей.       И протягивает свои руки — возьмись за них, почувствуй себя самой красивой, богиней на Олимпе, той, кого обожают и боготворят. И чтобы не было больше недопониманий, я готовилась к худшему, думала, что за несколько лет ты изменилась до неузнаваемости. Не ври больше, не шути так, хорошо?       Джиу молча смотрит на молочную кожу перебинтованных запястий и думает, что, наверное, потеряла веру в себя, которая, кстати, в другом мире не пригодится. В другом мире всё по-другому, вот же удивительно! Другая она — красивая, милая, изящная, — другие люди — те, кто никогда не ударит по больному, — другое всё — и не стоит волноваться о том, что она сама неправильная. Всё будет хорошо, если закрыть глаза и представить себе жизнь там.       Во рту так и остаётся вкус от сливочной помадки-тыковки.       Тени исчезают ровно в тот момент, когда включается первый фонарь у крыльца.