намертво

осень выдалась холодной. холодной, мокрой, нещадной. она походила на заблудшую дворнягу, которая бродила по обнаженным улицам в поисках пристанища, скуля от собственной жалости.  она обнимала небо плачущими облаками и целовала ледяными каплями.  квартал носил на себе гордое название «собачья челюсть». никто, толком, не знал почему, но наверняка это было связано с затхлым запахом этого места, который очень напоминал собачье дыхание. а может всё дело было в кривоватых, серо-желтых домах, которые играли торжественную роль зубов.  здесь всегда было сыро. сыро на столько сильно, что казалось, будто все дожди, которые, когда-либо, шли на планете — скапливались тут.  улица была залита неоновым светом. неоновые вывески кучковались на каждом здании, привлекая всеобщее внимание, моля войти внутрь. из окон тех же зданий звучала бесконечная музыка, которая мелодично переплеталась с чьими-то забвенными стонами и жалобными криками, умоляющими о помощи и пощаде.  типичные трущобы. дряхлые и сырые.  в такие места люди не попадали просто так.  вдоль улицы мостились нескончаемые бордели, забегаловки с вряд-ли съедобной лапшой, пустующие прачечные и бары.  это место кишит омерзительными, несостоявшимися в жизни людьми. они убивают свое горе в алкоголе, чужом теле или в чем-то похуже. и иногда юте действительно жаль, что он — один из таких людей.  идя по главной аллеи (от остальных улочек этого места она отличалась лишь тем, что была чуть более длинной, чем другие), юта отчаянно пытается не поднимать голову, не видеть режущие глаза стрипушники и притоны.  дойдя до конца улицы, он повернет налево, ныряя в особенно темный закоулок. он не освещается неоновым светом, тут не слышно стонов и надменного женского смеха. здесь только заклеенные газетами окна, разбитые в некоторых местах стекла, рассыпающиеся от старости мусорные баки и неизменный, удушающий запах чего-то грязно-смертельного. этот запах давно въелся не только в нос юты, а в всего него. он преследовал его всюду, куда бы он не пошел. он ходил по пятам и напоминал о непоправимых ошибках.  рядом с одним из баков ютится вход. это тяжелая, металлическая дверь с ржавыми петлями, которые протяжно стонут каждый раз, когда, ещё не до конца заледеневшая рука, пытается попасть внутрь.  юта заходит в дом, оповещая обитателей о своем приходе. по пути в основную комнату, пока юта плетется по пустому, одинокому коридору, он пинает бутылку, которая со звоном катится по кривым, отсыревшим полам. бутылка от портвейна, кажется. и юта улыбается сам себе, когда подмечает свое сходство с куском стекла. докатив его до стены, с которой печально свисает кусок обоев, юта обреченно толкает очередную дверь, даже не опасаясь того, что может кому-то помешать.  — блядь! проклятье, ты хоть предупреждай, когда придешь! — чону в очередной раз выкрикивает что-то невнятное, так же, как в другие разы, когда кто-то нарушал его смиренный покой.  он отвлекается от тела какого-то пацана, который не был знаком юте. показывает ему какой-то знак рукой, после чего тот удаляется в недры захолустья. а чону поспешно натягивает джинсы, которые явно либо малы ему, либо на столько узкие, что даже костлявые ноги кима залезают в них с трудом.  ловя на себе взгляд юты, чону обиженно отворачивается игнорируя равнодушие накамото.  — ну че хотел то? у меня дел по горло.  юта усмехается собственному каламбуру про горло, но оставляет его неозвученным.     накамото указывает головой на стол чону, где среди грязных кружек, заляпанных салфеток и недоеденной лапши, валяются черные пакеты, аккуратно замотанные скотчем.  — только за этим? — ким строит из себя обиженного, но все равно тянется за одним из пакетов. — хоть раз бы поинтересовался как дела у друга.  юта благополучно пропускает намек мимо ушей, а чону и не ждёт ответа. он знает, что юте глубоко плевать на него, и он даже не скрывает этого.  накамото вырывает из рук чону черный пакет, прежде, чем ким успевает что-то пробормотать о вреде этого вещества.  юта пихает приобретенное себе в карман и вновь оставляет чону, один-на-один, со своими лекциями о вреде этой химозы для организма.  он захлопывает за собой дверь, плетясь на кухню, морщась от того, что из комнаты вновь раздаются шлепки, которые трудно идентифицировать. поэтому юта просто надеятся на то, что чону ввязался в очередную драку из-за долгов.  *** марк стоит посреди кухни, ковыряя кухонной лопаткой что-то на сковороде.  кухня здесь зеленая, темная, освещаемая только одной полу-мигающей лапочкой, которая вот-вот взорвется от одного взгляда на неё.  тут работает старое радио, которое больше шипит, нежели проигрывает композиции. хотя марк наверняка улавливает нотки старого джаза, среди всего этого шипения. по крайней мере, юта хочет верить, что музыку ли слышит из радио, а не из собственной головы.  завывания слабого динамика смешивается с шипением сковороды, шлепками из соседней комнаты и болтавней донхека, который сидит рядом.  — юта, привет! — донхек улыбается во все зубы и быстро моргает, смотря накамото прямо в лицо.  он сидит на корточках, облокотившись об стену. ли одет в мерзко-розовую кофту, противно-белые брюки и тошнотворные носки, которые почему-то с пёстрым, но разным рисунком. на локтях его поношенной кофты гордо красуются синие заплатки, а из клетчатого рюкзака, который покоится у донхека в руках, торчит кошачья голова. юта молчит, но внутри что-то скручивается от этой картины. — это, блять, кто? — накамото указывает головой на кота, беря со стола грязный, граненый стакан, наливая в него воду из под крана.  — это он на улице подобрал, — марк отрывается от своих мыслей, возвращаясь в реальность. — принес сюда, блох разводить.  — нет, хён! на нем нет блох, я отмыл его. — донхек оскорбленно морщится, прижимая рюкзак с котом ближе к груди.  марк наконец-то поворачивается, отвлекаясь от своего увлекательного занятия. а юта теперь может видеть, то, что ли занимался вовсе не готовкой. сжигал чью-то фотографию, или, квитанцию, а может, — все сразу. ещё он может видеть каждую вену, которая невероятно четко виднеется, сквозь белую, тонкую кожу, которая ещё, в добавок, усыпана красно-фиолетовыми язвами, свидетельствующими о всем том кошмаре, что ежедневно переживают эти руки.  но накамото не особо интересовало это. его в принципе мало интересовали люди, а марк ли — в особенности.  юта просто знает, что, чем больше он будет лезть не в свое дело, — тем выше вероятность того, что ночью его кто-нибудь зарежет.  зарежет точно так же, как сегодня марк зарежет этого кота. зарежет кота, которого принес донхек, ведь он всегда делал это с животиной, которая по каким-либо обстоятельствам оказывались в этом месте.   поэтому, вместо бессмысленных вопросов, он просто сует в рот содержимое черного пакетика, который отдал ему чону.  он чувствует, что язык начинает жечь, челюсть постепенно сводит, а в глазницы отдает тупая боль. но он все это смиренно принимает, делая глоток из граненого стакана, который был расколот по середине, испачкан чей-то зараженной кровью и беспомощностью.  и пока юта плохо соображает, он заваливается на диван в углу кухни, пересчитывая смерти своих друзей у себя в голове, смеясь над собственной жалостью и болью.  накамото мечтает однажды просто не проснуться.  он завидует тому мальчику. юте кажется, что его звали джемин. он искренне завидует, ведь тот принял в себя что-то, что так же дал ему чону, он выпил, — и уснул.  уснул обыкновенным сном, а его пульс не превышал норму. но нашли его с льющейся пеной изо рта, сокращающимися, но уже не живыми мышцами и с выцарапанными от агонии глазами.  юта хочет так же. он хочет побыть эгоистом и оставить все, что принадлежит ему.  но смерть всячески избегает юту.  *** — он отключился? — донхек нависает над накамото, сверля его лоб глазами.  — ещё бы, — марк теперь сидит на полу, точя ножи. аккуратно сложив в кучу пепел из под бумаг, которые сжигал. — мне кажется, он сам не был в курсах что конкретно он принял. дрянь какая-то.  донхек хочет возразить, но проглатывает свое желание вместе с лимонной конфетой, которая неприятно стучится о стенки желудка.  а марк думает о том, что донхек сейчас раздражает его даже больше, чем обычно. он выглядит слишком светлым. слишком разноцветным, слишком невинным, слишком чистым и юным. и с этим блохастым чучелом в руках, донхек выглядит ещё более святым пятном, в этом сером блядушнике.  хек начинает болтать что-то невнятное, так же, как он делает это всегда. но марк уже не слушает. он ушел в свое небытиё, откуда вытащить его крайне сложно. наверное, с этой задачей не справятся даже колонки, засунутые в уши. посильно это, разве что, очередной дозировке оланзапина и вальдоксана.  марк ловит себя на мысли, что квартира чону до тошноты омерзительна.  заляпанные кровью, спермой, и другой неизвестной жидкостью, розовые обои, уже давно начали отходить от серых стен. штукатурка тут падает кусками, оставаясь лежать на полу, пока кто-нибудь не прорежет ей ноги. раньше тут было более чисто. раньше штукатурка была не беспорядочно разбросана по полу, а аккуратно сложена в углу. раньше, для пустых шприцов и бутылок было отдельное место, а чайные пакеты не лежали в пустых граненых стаканах по несколько недель.  когда-то за "чистотой" следил джемин.  на джемин — самый молодой обитатель этого места, который когда-либо был здесь. он был даже младше донхека.  когда джемин попал сюда, ему было тринадцать лет, а когда покинул — семнадцать.  на джемина никто, никогда, не называл по имени. не было никакого джемина, здесь, на его место вставал нана.  нана всегда улыбался. он приходил к чону раньше всех, принося с собой пиво, конфеты от горла, цветные тряпки для пыли, коллекцию ножей и гречишный лимонад.  он никогда не разговаривал ни с кем, кроме доёна. а иногда, удостаивал и чону парой слов. но улыбался нана всем, без разбора.  у наны не было никого, кроме отца. и джемин бесконечно сильно любил его, а отец наны любил его в ответ. на столько сильно, что каждое утро лицо и тело джемина украшали новые синяки и раны.   а марк всегда боялся его.  боялся того, каким жутким он выглядит. боялся, потому что улыбка не сходила с его лица даже тогда, когда он вкалывал в себя что-то. не сходила с его лица даже тогда, когда донён в очередной раз замахивался на него. не сходила и в последние минуты его существования.  на джемин улыбался всегда. и это пугало.  когда джемин умер, его отец приезжал сюда. он тогда выбил петли на двери квартиры, из-за чего потом обитатели пристанища поочередно болели. донён даже шутил про то, что корь подхватил.  ещё, отец наны тогда долго бил. бил джемина, приговаривая, что когда тот проснется, —  ему несдобровать. он был готов убить его, как только нана откроет глаза. он бил до полусмерти, выбивая из челюсти, носа, а может даже глаз, последние капли крови.  дошло до него то, что его сын больше не откроет глаза, только тогда, когда после хруста ребер труп не издал ни писка.  на джемин был мертв уже четыре часа, а руки его отца были запятнаны его собственной кровью.  тот день, — был первым днем донхека здесь.  он тогда долго плакал, хотя даже не знал джемина.  наверное, его испугало то, что отец наны после осознания содеянного просто ушел. развернулся, и покинул это место, словно он не добил сына своими же руками.  а может его испугало то, как громко и искренне доён смеялся, пока нана умирал.  а возможно его испугало то, что тэён смиренно выполнял свою работу в соседней комнате, отсасывая кому-то, пока на кухонном диване выбивали последние стоны из мертвого тела.  может быть, все это — причина, по которой донхек так трясется, каждый раз, когда переступает порог этой квартиры.  и марк искренне не понимает, почему и зачем ли донхек находится здесь.  марка до трясучки в коленях выбешивает его счастливое лицо, когда он смотрит в чужие глаза. до смерти раздражает то, что он называет марка по настоящему имени, которое непонятно где узнал.  марк смотреть не может на то, как донхек неумело употребляет, пытаясь привлечь внимание ли.  и марк клянется богу, в которого он никогда не верил, что когда-нибудь, он прикончит ли донхека собственными руками.  *** когда чону заканчивает с очередным мальчиком, а дверь за его спиной закрывается, то ким в тринадцатый раз за день закуривает сигарету.  в комнате чону так же, как и во всей квартире пахнет сыростью и забродившим, дешевым алкоголем. тут так же темно и душно.  от остальных комнат она отличается только тем, что тут есть небольшое окно, которое выходит в мрачный двор, в котором обречено скрипят детские качели.  квартира уже давно не является такой, как помнит её чону.  в детстве здесь было уютно, всегда тепло и пахло стиральным порошком. ещё повсюду стояла мамина мебель и семейные фотографии. тут часто витал аромат домашней еды, а в комнате чону были припрятаны сладости, которые мама запрещала ему есть. где-то в районе кухни было всегда работающее радио, по которому без остановки крутился приглушенный блюз. и кажется, — это и был дом чону.  он был таким, до того момента, пока мать не умерла.  сейчас мебели тут совсем не осталось, не осталось даже обоев. сейчас, когда-то уютная квартира смешалась с другими, заброшенными, чужими апартаментами, куда уже никто и никогда не вернётся.  теперь весь трехэтажный, серый дом принадлежит новым обитателям.  и иногда, когда чону в очередной раз курит в окно своей комнаты, он сильно винит себя в том, что сотворил со всем тем, что окружает его.  из своего сознания, кима вытаскивает распахнувшаяся дверь, которая громко стучится об расцарапанную стену, издавая жалобный крик.  — эй, ты знал, что ты пиздец громкий, когда трахаешься с кем-то? — тэён вваливается в комнату, заставляя подпрыгнуть на месте, роняя сигарету на пол.  он падает на незастеленную кровать, ни капли не церемонясь с её хозяином.  он выглядит помотанным и растрепанным, а его безразмерная рубашка, застегнутая всего на пару пуговиц, нагло сползает с бледных ключиц, оголяя багровые отметины, которые все, до единой, принадлежат разным людям.  у тэёна зацелованные губы, до слепоты и боли в глазах бледная кожа, синяки под глазами и на коленях, а ещё свернутая в трубочку купюра за ухом.  ёном сложно не восхищаться.  он будто принципиально убивает себя, по определенному, эстетически-губительному плану.  он курит самые крепкие сигареты, которые ему только удается отрыть, употребляет исключительно кокоин, до одури соблазнительно запрокидывая голову, во время принятия очередной дозы. ещё с его губ никогда не слезает вишневый блеск, и запах вина. дешевого, конечно, но вина.  и тэён живет здесь дольше всех, не считая чону, конечно.  он ни капли не докучает, в отличии от остальных. разве что тогда, когда принимает клиентов по ночам.  или тогда, когда не может уснуть из-за собственных истерических забвений.  в такие ночи, во всем доме всегда очень тихо, будто стены затаивают дыхание, дабы послушать мнимые крики и всхлипы тэёна.  он всегда кричит, даже не плачет, а просто кричит. в нем нет грусти, ему не хочется плакать, зато ненависти и чувства отвращения внутри него, — полно.  поэтому, рвать глотку по ночам — стало хорошей традицией.  а чону всегда считал, что ли терзает себя сильнее, чем все остальные. не смотря на то, что тэён сам выбрал этот путь.  ежедневно он ублажает десяток людей, всегда улыбаясь им, оголяя острые зубы, которые походят на звериные клыки.  а ночью, закидывает в себя чистокровно-сияющий порошок, смеясь над собственной мерзостью.  ведь тэён наверняка мог бы стать какой-нибудь высокооплачиваемой моделью, наверняка стал бы, если бы не пошел по дороге ходячего трупа.  но ли нужно отдать должное, он очень почитает свою ослепительно-истошную внешность.  поэтому, если тэён в очередной раз захочет порезать себя, то он сделает это на стопах ног, дабы не было видно.  тэён сильно хромает, ведь все пятки перемолоты в мясо.  и каждый раз, когда он вновь наступает на истерзанные ноги, он начинает винить себя в своей жалости ещё больше.  — че молчишь? — тэён вырывает чону из его мыслей, заглядывая прямо в глаза.  — бля, прости. я сам не свой.  — оно и видно, — тэён перекатывается с живота на спину, непринужденно разглядывая собственные тонкие руки. — ты, я смотрю, совсем не в курсах о том, что у тебя здесь происходит, да? — что? — сердце чону пропускает пару ударов, ведь в прошлый раз, когда он слышал эту фразу, все закончилось гниющим трупом в кухне.   — ничего особенного,  — тэён как всегда говорит медленно и размеренно, растягивая каждое слово, будто издеваясь над стоящим перед ним, — донён дверь в комнату вторые сутки не открывает.  а чону сам не замечает, как быстро он подрывается с места, выбегая из комнаты, оставляя тэёна лежать в самодовольном одиночестве.  он залетает на третий этаж так молниеносно, будто, если он задержится хоть на секунду, то его существование накроется тяжелой, медной крышкой.  третий этаж выглядит хуже всего.  коридор тут даже не покрыт осыпающейся штукатуркой. его серые стены украшают миллионы надписей, которые сливаются в одно единое, психоделическо-кровавое, цветное месиво.  здесь расположены всего две комнаты, одна из которых, принадлежит юте, с незапамятных, как кажется чону, времен. а вторая — донёна.  туда он мало кого пускает, разве что пыль, летающую в воздухе. и изредка мух, протиснувшихся сквозь оконную раму.  — эй, мудло! — чону подбегает к двери, безрезультатно дергая за ручку, ударяя по дверным рамкам кулаком, не замечая, что раздирает кожу на костяшках рук. — открой, блять! или опять решил упасть в беспросветную пропасть?  чону испытывает явное дежавю, ведь он уже неоднократно кричал эти слова, находясь перед этой же дверью.  — встань и открой мне, тварь! сделай это, если ещё не окончательно подох из-за собственной слабости.  и чону не сильно ждёт чего-либо. он даже не претендует на открытую дверь, ведь донён никогда не открыл бы её, зная, что за дверью стоит ким.  а чону каждый раз обещает себе, что больше не придет сюда, после того, как узнает об очередной ебанутой выходке доёна. например, как тогда, когда он почти на неделю закрылся у себя, не впуская никого и ничего. он тогда накидался в первые три дня на столько сильно, что оставшееся время, кажется, просто неподвижно пролежал. мудло.  чону это ненавидит. ненавидит то, что каждый раз проигрывает в споре с самим собой, ведь он всегда, в итоге, оказывается у этой двери.  и каждый раз, когда его берут на слабо, он с позором и смирением принимает свое поражение.  — да хуй с тобой, хоть сдохни там, на одну проблему меньше, — чону бьёт по двери последний раз, после чего разворачивается, направляясь к лестнице, вытирая кровь с костяшек, которые нещадно были расцарапаны деревянной дверью.    но кажется, что сзади что-то со скрипом отпирается, царапая пол прогнившими углами.  а донён выглядит по-своему обыкновению бледным. бледным и худым. слишком уж клишированно-безобразным для человека, с его образом жизни.  чону хочет что-то сказать, но его прерывают раньше, чем он успевает набрать воздух в легкие.  доён обнимает. и обнимает так крепко, что чону кажется, будто его ребра вот-вот затрещат по швам. а футболка намокает с каждой секундой все больше от чужих слез, которые беспричинно льются из красных, от лопнувших сосудов, глаз.  и как бы сильно чону не хотел избежать этого, но он все равно обнимает в ответ, поглаживая  дрожащими руками по спутавшимся волосам.  а внизу, где-то под сердцем, что-то сильно скребется каждый раз, когда чону смотрит на эту жалость.  — ты зол на меня? — обреченно бормочет донён в недры чужой груди.  и чону слишком сильно хочется ответить, что — да.  да, он очень зол.  зол на столько сильно, что если бы у него были силы, то он, наверняка, разбил бы ким доёну лицо. показал бы ему, на сколько сильно ему докучает ежедневная рутина, с попытками поставить доёна на ноги.  но, должно быть, для этого он зол слишком сильно, так что всё, что ему удаётся промямлить:  — нет, я зол на себя.  чону не уверен в том, понял ли, доён то, что ким подразумевал под этой фразой. но какая разница, если он все равно не придал бы этому значения. точно так же, как не придаёт и своему существованию.  ***  оставшийся в одиночестве тэён ещё долго бормочет себе под нос какую-то мелодию. какая-нибудь из песен lana del ray, не иначе.  но тогда, когда унылые композиции американской певицы надоедают, тэён принимается пристально разглядывать комнату, не смотря на то, что он лежит на спине, видя все вверх ногами.  он внимательно изучает взглядом стол, проходясь по куче зип-пакетов, грязных салфеток, бумаг, упаковок презервативов и еще огромной куче всех этих мусорных сокровищ.  где-то в углу начинает трезвонить телефон. он жужжит мерзко, давя на виски и отдаваясь в голове неприятным гулом. но взгляд соскальзывает на зеркало, стоящее недалеко от кровати.  оно грязное, заляпано в сперме и другой жидкости, которая уже давно просохла на стеклянной поверхности. в некоторых местах зеркало треснуто. разбито из-за того, что, должно быть, кто-то ударился об него в порыве страсти, а может, разбитое стекло — последствие какой-нибудь нелепой, пьяной драки. но даже сквозь столь помотанное зеркало, тэён может видеть себя.  тело.  он давно стал просто телом. не живущим, цветущим человеком, которому есть чего ждать, и на что надеяться.  нет. это — не про него.  он не человек, а лишь существующий кожаный мешок. искалеченный, использованный и грязный.  тэён слегка ухмыляется своим собственным мыслям. думая о том, что не понимает, почему окружающих так заботит его существование.  он ведь абсолютно жалок.  жалок, отвратителен, мерзотен. от одного взгляда на него хочется вывернуться наружу, вытащить все свои внутренности на всеобщее обозрение. хочется заколоть его ножом, лезвием, да хоть обычной острой палкой. чем угодно, дабы больше не дышать одним воздухом вместе с ним. дабы не прикасаться к вещам, которые он когда-либо трогал. это ведь до чертиков омерзительно.  так думает сам тэён, а ещё, он думает, что, если кто-нибудь сказал бы ему всё это в лицо, то он бы только поблагодарил этого человека за честность.  тэён отводит взгляд от зеркала, пока в голову, на смену привычным мыслям, не полезли мысли похуже.  но, должно быть, он был рожден неудачником, ведь теперь, его глаза и чувства сосредоточены на собственных ногах.  на кровоточащих ступнях, которые, на самом деле, жутко ноют, с каждый минутой, с каждой секундой, с каждым новым порезом, все сильнее.  а тэён слишком сильно ненавидит передвигаться с помощью собственных ног. каждый шаг сопровождается невыносимой болью, что время от времени, заставляет задумываться о том, что, возможно, пора сменить место, где он будет себя калечить.  «а может быть прямо сейчас?» — внутренний голос смеется над тэёном, плюясь в него откуда-то сверху, подталкивая к новым, абсолютно безрассудным неопробованным решениям.  и тэён прислушивается.  он встает с пустующей кровати чону, наступая на ноги, упорно стараясь игнорировать боль. подходит к разбитому зеркалу, садясь на колени рядом. он ещё пару минут смотрит на себя, заглядывая в почти пустые, туманные глаза, а затем отковыривает небольшой кусок стекла, от того места, где зеркало было разбито особенно сильно.  попытки отковырять кусок увенчиваются успехом, не смотря на израненные в мясо подушечки пальцев.  кусок стекла ярко блестит, а в его отражении тэён вновь замечает черты собственного лица, что добавляет ещё большей ненависти, и уверенности в своих действиях.  тэён задирает край рубашки, оголяя впалый, бледный живот. он в последний раз внимательно изучает собственной тело, перед тем, как набрать в легкие воздуха, касаясь живота холодным стеклом.  ли закрывает глаза, а его тело покрывается мурашками, наверное, от холода, хотя перед глазами и в голове расплывается нечто мнимо-теплое.  должно быть, последние минуты в таком спокойствие, — награда за все те мучения, которым подвергался ли.  и он молчаливо благодарен за то, что, кажется, судьба даёт ему шанс уйти.  и он готов.  — слышь, педик, — марк входит в комнату невероятно громко, крича и ругаясь, а паркет, скрипящий под натиском тяжелых шагов, жалобно издаёт стоны, давая понять тэёну, что ему тоже очень жаль, что тому помешали, — какого хуя я должен искать тебя по всему дому?  — тебе нужно что-то, или просто скучно стало?  тэён аккуратно прячет кусок стекла во внутренний карман рубашки, точно так же, как прячет свою обиду и раздражение внутрь себя.  — раз ты трахаешься со своими додиками у нас в доме, то хотя бы, будь любезен контролировать время, когда они к тебе приходят, — марк выглядит так, будто его действительно отвлекли от невероятно важного дела. у него, даже, глаза покраснели. хотя тэён не уверен в том, что конкретно стало причиной лопнувших капилляров глаз. — тот мудак мне чуть бошку не оторвал! ему пиздец невтерпеж тебя трахнуть.  тэён всё понял ещё с первого раза, так что был больше не намерен слушать мерзкий монолог марка. он демонстративно встал, застегивая пуговицы на рубашке, которые предательски вылезают из предназначенных для них разъемов.  — спасибо, что сказал, — напоследок добавляет ён, перед тем как развернуться и направиться в свою комнату, стараясь выдавить из себя максимально дружескую улыбку, которую марк ли определенно не заслужил.  — будь ответственной шлюхой, ли тэён! — марк кричит в спину уходящему, заплывая самодовольной улыбкой.  когда тэён скрывается в недрах коридоров, при этом показательно шаркая ногами по паркету, марк принимается делать то, зачем он на самом деле пришел к чону. ведь его целью вовсе не было "по-дружески" предупредить тэёна о его очередном ёбыре, хотя тот, действительно, порядком заебал марка.  ли подходит к столу, выдвигая маленькие, встроенные ящики. он аккуратно, медленно, словно вор, которого вот-вот поймают на месте преступления, а затем, на глазах у всех забьют камнями на смерть, начинает осматривать содержимое сокровищницы чону.  кокаин, экстези, метадон, опиумы, кодеин…  куча всего, о чем люди, чаще всего, даже боятся подумать. а ким чону хранит это всё, всего лишь, в письменном столе.  и марк иногда думает о том, что если копам когда-нибудь станет не плевать, если они действительно займутся «собачей челюстью», то у чону не будет даже шанса.  он опять усмехается самому себе, наконец-то отыскав заветный пакет.  он прозрачный, небольшой, и почему-то единственный.  белые кристаллы, с розоватым оттенком, которые завораживающее переливаются, даря чувство веры, мысленно шепча, что не всё потерянно.  эти кристаллы заговаривают зубы на столько, что марку кажется, что они — это, действительно, его последняя надежда.  амфетамин.  чудодейственное вещество, которое держит марка в своих лапах уже четвертый год подряд.  возможно, чудодейственное оно потому, что до сих пор умудрилось не убить еле-еле существующее тело ли.  а может, всё дело в том, что оно действительно хоть каплю помогало. действительно приносило свои плоды, помогало почувствовать себя менее жалким, пусть даже на пару часов, но это было неотъемлемой частью существования. даже, не смотря на то, что подобную эйфорию препарат дарил только в первые разы. со временем, он лишь стал лишь сдерживающим звеном. не дарил никаких приятных ощущений, а лишь помогал не сойти с ума окончательно. не полезть на стену из-за очередной ломки.  марк осторожно открывает прозрачный пакет, высыпая в ладонь несколько переливающихся камешков вещества. он давно уже перестал отмерять дозу по граммам, он считает, что это всё ни к чему. ведь если он до сих пор не сдох, значит простая химоза его не убьет.  ли, уж было, поднимает руку ко рту, дабы принять наркотик внутрь, но вспоминает то, как упорно юта советовал прибегнуть к шприцу.  … — хён! ты вообще на этой планете? — донхёк стоит перед ли, по-глупому махая руками перед чужими глазами.  — убери, — марк недовольно отворачивается, отталкивая руку донхёка от своего лица, — просто засмотрелся. ничего такого.  перед тем, как донхёк успевает пролепетать что-то в ответ, марк закидывает в себя камешки амфетамина, которые всё ещё были у него в руке.  по горлу расплывается кислый вкус, который будто разжигает всё, чего касается, изнутри.  марк не знает, можно ли назвать это болью. любой другой, нормальный, человек, — определенно назвал бы. ведь это жжение раздражает. заставляет чувствовать себя так, будто гниешь, будто разлагаешься заживо. будто кости перетираются друг об друга, а потом сгорают в общем, синем костре. но, марк предпочитает просто претвориться, что он только что закинул в себя конфеты.  какие-нибудь, хреновы, шипучки из детства, которые подозрительно похоже шипели на языке.  но только, в отличии от детских, ярких шипучек, амфетамин дарит слегка иные ощущения. поэтому марк открывает глаза лишь через пару минут, после принятия вещества.  — что ты делаешь? — первое, что спрашивает марк, открыв глаза, застав донхёка за попытками открыть какой-то очередной черный пакет, который был намертво заклеен скотчем. обычно, чону заматывает так то, что предназначено для юты.  — ничего такого, — отчаявшись, донхёк прибегнул к помощи собственных зубов, — я тоже хочу попробовать.  — придурок, — марк вырывает из его рук пакет, пряча его в карман своих черных, потертых джинс.  — минхён, пожалуйста! я хочу почувствовать то, что чувствуешь ты, хён! — донхёк начинает тараторить что-то не членораздельное, но ли перестал вслушиваться в это с того момента, как услышал собственное имя.  — слышь, — марк подходит ближе, закрывая рот донхёка рукой, смотря в слегка ошарашенные глаза, — я тебе уже не раз говорил, не смей называть меня так. уяснил? — донхёк слегка кивает головой, после чего виновато отводит покрасневшие глаза в сторону.  ли опускает руку, освобождая донхёка из своей, не очень крепкой, хватки. он в последний раз кидает на него сжирающий взгляд, а затем растягивается в наигранной, якобы, тёплой улыбке.  — не думай, что, если я всё ещё не придушил тебя, то это что-то значит.  *** тэён плетется к себе в комнату, морально готовя себя к тому, что сейчас в очередной раз придется отсосать какому-то мерзкому мужику, который будет приговаривать что-то о том, что тэён хороший мальчик.  хороший, послушный и ласковый.  все они хотят видеть его таким, не смотря на то, что он, в это время, молча проклинает их, моля, чтоб они кончили как можно быстрее.  комната тэёна находится на втором этаже. в конце коридора. его дверь очень выделяется на фоне других. она залакирована, от чего блестит, переливаясь в тени, которая безмятежно играет с витающей в воздухе пылью. дверь выкрашена в черный цвет, что служит опознавательным знаком для клиентов ли.  тэён доходит до своей двери, останавливаясь перед ней. в тысячный раз изучая каждый маленький скол, каждую вмятину, царапину и неровность.  и нет, ему не то что бы страшно заходить внутрь, как раз наоборот. это слишком обыденно. слишком надоедливо. слишком одинаково. каждый раз, он стоит перед этой дверью, думая о том, какие новые изощренные методы придумает очередной "партнер".  ли дергает за ручку, которая поддается не с первого раза, а затем, она издает протяжный стон, якобы предупреждая тэёна о чем-то.  за черной дверной рамой таится целый маленький мир.  мир похоти и стыда.  комната тэёна ни чем не отличается от остальных. она такая же мелкая, в ней так же нет окон, в ней абсолютно идентично отходят обои от стен. единственной отличие, — свет. здесь его попросту нет. всю комнату заливает лишь фиолетовая подцветка, которая создает ещё более пошлую атмосферу.  а посередине комнаты покоится двуспальная, незастеленная постель, прикрытая полупрозрачным, красным балдахином, который отчаянно старается скрыть всю грязь, что творится на кровати. слева от неё покоится небольшая тумба с двумя ящиками.  ли считает, что, то, что хранится в этих ящиках, — должно держаться в строгом секрете от внешнего мира. хотя, если быть честным, то там не хранится ничего "этакого".  банки и тюбики со смазкой, пара, далеко не плющевых, игрушек, пустые пачки сигарет и презервативов.   кровать, тумба и комод, стоящий поодаль стены, — всё, что есть в комнате ли.  наверное, можно подумать, словно тут ему уютно, но на деле, не существует места, которое ли тэён ненавидел бы сильнее, чем собственную комнату.  тут накурено, душно, грязно. здесь даже воздух пропах сексом, с дорогими духами, которые приносят на себе те, кто навещает тэёна по ночам.    и среди всего этого разнообразия вещей, ли не сразу замечает сидящую в углу фигуру.  это мужчина. но он вовсе не кажется старым, даже на пожилого не тянет. у него широкие плечи, длинные ноги, которые вытянуты в сторону тэёна. а фиолетово-красный свет пропадает в темноте его глубоких скул. его волосы растрепанны, а на руках видны шрамы, что сильно отвращает тэёна. но ещё больше, тэёна отвращает запах марихуаны, который исходит от него.  он курит марихуану в комнате тэёна, даже не спросив, ни чуть не стесняясь этого.  неуважение. неуважение, которое просто пиздец как раздражает ли.  но деньги нужны. так что тэён предпочитает просто заживать свою обиду.  — обычно клиенты стучатся, перед тем, как войти, — тэён закрывает за собой дверь на замок, проходя вглубь комнаты, шаркая по полкам комода, в попытках найти свои вишневые сигареты.  — извиняюсь, — незнакомец встает с пола, слегка пошатываясь и направляясь в сторону ли, — не думал, что мне стоит расценивать себя как клиента.  тэён наконец-то нащупывает в недрах своих залежей сигарету, поломанную и помотанную жизнью. он достает красную зажигалку из кармана своей рубашки и закуривает, стараясь соблазнительно встряхнуть влажные, крашенные волосы.  — проехали, — тэён говорит это, затягивая удивительно много дыма и недовольно закатывая глаза, — что нужно то? за сколько управишься?  — о чем ты?  — ты придурок? — тэён обходит стоящего перед ним, садясь на кровать и окидывая его непонимающе-осуждающим взглядом, — ты не в курсах куда ты пришел? ты под чем-то, или что?  парень продолжает молчать, внимательно изучая лицо ли.  — ладно, не так важно. я даю тебе двадцать минут, время пошло. успеешь кончить, милый?  — кончить? — парень выглядит на столько непонимающим, что тэён действительно начинает сомневаться в том, что он пришел за его телом, — меня зовут юно. чон юно… мы же общались, ты что забыл?  — чон юно, милый, — тэён встает, подходя ближе, очерчивая худое лицо взглядом, — плевать я хотел на то, как тебя зовут.  чон юно.  странное имя. не такое, как у всех остальных тут. но, на самом деле, тэёну действительно поебать.  наверняка, этот юно — один из тех, кто стесняется тэёна, думая, что ему не похуй. такие, почему-то, даже не задумываются о том, что это лишь работа. ничего больше.  и тэён давно запретил себе чувствовать что-то к кому-то. даже во время секса.  так что ли поебать на то, что конкретно хотят с ним сделать.  всё равно перетерпит.  — чону, я просто хотел…  — тэён, — перебивает ли, уже отчетливо поняв в чем тут дело.  — что?  — ли тэён, малыш, — он выпускает дым в лицо юно, — тут твоего чону нет.  — оу, извини, я уже ухожу, — чон выглядит смущенным. обычно все те, кто приходят к тэёну не такие. не такие, как юно. он вежливый, а самое главное — он не смотрит на тэёна так, будто вот-вот сожрёт его.  всё это в новинку.  такого не было никогда. обычно, все эти люди приходят сюда с целью забыться. с целью вытрахать из тэёна всё его желание существовать. с целью вылизать его полностью, не дабы показать ему то, что им он нравится, а лишь для того, чтобы на пару минут забыть о своей жалости. представить, что они ебут не обычную проститутку, а любимого ими человека.  и самое смешное, что у них получается. получается забыться.  получается раствориться в чужих стонах и шлепках об чужие ноги. и тэён иногда завидует им, ведь он забыться не может.  не получается. никогда.  — ты не похож на человека, который имеет дело с чону, — говорит ли, в спину юно, который уж было стал уходить.  — а ты не похож на шлюху, — юно усмехается, разворачиваясь, снова подходя ближе и заглядывая прямо в глаза тэёна.  тогда, когда юно стоит совсем близко, а тэён может напрямую улавливать запах морозной мяты и марихуаны, исходящей от него, что-то в животе срывается с высокой башни, летя в свободном падении. а дыхание на считанные секунды сбивается.  — да не бойся ты так, — юно последний раз пробегается по лицу тэёна глазами, задерживаясь на черных зрачках, — я не для себя.  ли пропустил тот момент, когда за юно закрылась дверь. он не ушел, он просто испарился. испарился так, будто его и не было вовсе.  не так, как обычно уходят посетители тэёна. все они, напоследок, оставляют деньги и засосы, громко хлопая дверью, дабы не дать забыть о своем присутствии стенам, которые каждый раз слегка потряхивает.  а чон юно, кажется, просто-напросто исчез.  …  — кто это был? — юта, спустя пару минут после ухода юно, по-хозяйски заходит в комнату ли, жуя зубочистку и шатаясь из стороны в сторону, словно полоумный.  — никто, — тэён поворачивается к вошедшему спиной, слегка обнимая себя своими собственными руками, в надежде на то, что они хотя бы чуть-чуть помогут чувствовать себя более комфортно.  — не нужно врать мне, тэён-и, — юта подходит вплотную, обвивая ли своими ледяными руками, на которых гордо и ущербно красуются фиолетово-черные язвы.  и так каждый раз. юта ставит тэёна перед чертовски отвратительным выбором.  он, либо, прямо сейчас, нагнется, позволяя юте поиметь его так, как ему только вздумается, при этом смиренно терпя то, что юта невероятно любит расцарапывать спину тэёна до крови. либо, он может продолжить терпеть все эти слова. смерится с тем, что на протяжении нескольких часов ему будут вымывать и промывать мозги тем, что он просто жалкая сука, которая в жизни только и умеет, что сосать члены незнакомцев.  именно поэтому тэён просто смиренно начинает растягивать свою безразмерную рубашку.  — тэён-и, — юта останавливает, беря ли за подбородок, поднося его лицо почти вплотную к своему, — почему ты такой грустный?  «и единственным правильным решением, — будет накрыть губы накамото своими». у ли тэёна всего два правила для его клиентов. всего два правила, два запрета.  одно из них — никогда, даже не пытаться целовать тэёна в губы.  но юта не клиент. не так ли?  нет, он совсем не такой. юта никогда не платит за то, что тэён выполняет свою работу.  они обходятся и расходятся на том, что ли получается дозу кокоина, парочку слов о любви и опьяняющую ухмылку в свою сторону.  юта — кроваво-красный сахар.  он вызывает зависимость, привыкание, эйфорию, которую тэён не получает ни от кого больше. он дарит сладость на губах и, хуеву, дыру в сердце.   от юты воротит. от того, как сильно от него разит смертью и передозом. от того, что после каждого поцелуя с накамото, на губах остаётся привкус гнили и похмелья. от его исколотых вен и прокушенных щек. воротит от его уебанских татуировок. особенно той, что на груди.  у юты на солнечном сплетении красуется большая собачья морда. и каждый раз, когда тэён закрывает глаза, из темноты собственных век на него глядит звериный оскал.   юта тэёну омерзителен.  ли хочется задохнуться из-за очередной дозы, дабы никогда больше не получать удовольствия от нахождения рядом с ним. дабы никогда больше не вспоминать его лестных и ложных слов. дабы юта никогда больше не думал, будто тэён принадлежит ему.  а ли — другой.  юте хочется в нем задохнуться, зарыться, раствориться, исчезнуть.  иногда, он даже шутит, мол: «тэён-и, рядом с тобой никакой героин не стоял. ты — мой самый сильный наркотик».  а тэён на такое падок.  падок на то, что в нем нуждаются, пусть даже кто-то такой, как юта. ведь, видимо, шлюхам тоже хочется чувствовать себя нужными.  именно поэтому тэён целует. и дает целовать себя в ответ.  а юта, не смотря ни на что, целует по-звериному. набрасывается на чужие губы так, будто они, и впрямь, служат наркотическим веществом. будто у накамото ломка, а эти вишнево-ликерные губы в силах ослабить её. юта любит это.  любит целовать тэёна так, чтоб дать ему понять, что никто, кроме накамото не имеет права даже смотреть на него.  ведь тэён-и, — исключительно его мальчик.  и юта называет тэёна «детка», ведь это так чертовски сильно раздражает ли. раздражает даже сильнее, чем тогда, когда кто-то пытается пренебрегать всего двум, невероятно простым правилам.     — детка, я чувствую кокаин на тебе.   *** что-то под подмышкой сильно дергается, отчаянно стараясь освободиться из мертвой хватки. оно пищит и рвётся на волю.  оно надеется на продолжение собственного рода, надеется на продолжение своей собственной жизни.  но существо на столько жалкое, что даже не может повлиять на собственную жизнь.  оно орет. кричит. пищит. стонет.  видимо, пытается доказать, что его собственное существование не напрасно. может он ещё сумеет оправдать его.  сумеет, но не успеет.  нож медленно протискивается сквозь тонкие ребра, проходя маленькое, тонкое тело насквозь.  оно заливается ещё пущими орами.  озаряет все помещение криками, всего на пару секунд, после чего начинает задыхаться от удара тупой стороной ножа по горлу.  маленькое тельце истекает кровью и жалобно пытается всхлипывать, пока его персональный убийца нежно, осторожно, дабы казаться ласковым, ломает кости на ногах.  три.  четыре.  пять.  пять секунд, а тело больше не скулит.  «о чем думают маньяки, когда расправляются с очередной жертвой?» — о том, что им нужно больше. … — почему ты в крови? — задаёт вопрос тэн, параллельно протирающий барную стойку, какой-то, до чертиков вонючей, черной тряпкой.  тэн держит закусочную на первом этаже того же здания.  на самом деле, это очень скверное место, для того, чтоб открыть подобное заведение.  но тэн и не претендует на мишленовские звезды, он предпочитает любоваться пластиковыми звездами на потолке.  — прирезал кота, — абсолютно спокойно говорит марк, делая глоток чего-то приторного из мокрого стакана, оставляя на посуде кровавые следы. даже не поднимая глаза на тайца, дабы не встречаться с ним взглядами. — донхёк принёс его.  тэн усмехается, а марка эта усмешка сводит с ума (ещё больше).  его считают психом. даже тэн.  даже он считает его поехавшим. он смеется, вкладывая в это всю свою жалость и страх.  неужели ли правда так сильно пугает?  но нет. марк ведь знает, что он совершенно нормальный. они все ошибаются. их выводы ложны.  он не свихнулся.  может быть просто не любит животных?  может просто на столько сильно ненавидит ли донхёка? может просто… — оно тебя убивает, марки. оно тебя сожгло, — тэн говорит это на столько по-доброму, что становится стыдно перед ним за такого себя.  и тэн вовсе не пытается обидеть, как раз наоборот. он старается говорить только чистую правду. такую же чистую, как его сраная, красная тряпка.  «должно быть она была измазана в чьей-то крови?» — без обид, но ты, и в правду, выглядишь погано, марки. — тэн кокетливо улыбается, ставя перед ли тарелку с каким-то тайским супом, от запаха которого у марка вянет нос.  — ну уж лучше, чем твой суп. — марк бросается, на первый взгляд, незначительной язвой, но тэна она почему-то очень оскорбляет. оскорбляет на столько, что он разворачивается, бурча что-то под нос и удаляется в недры заведения.  и марк остаётся сидеть в одиночестве.  оглядывая это место, которое даже столовой назвать трудно. оно сырое и местами заплесневевшее. стены тут из белой плитки, которая на стыках поросла пятнами и грязью.  а блестящие стены залиты красно-зелеными огнями с вывесок, где написано что-то на китайском.  здесь грязно, как и везде в собачей челюсти.  а ещё, здесь пахнет мясом. сырым мысом, кровью и острыми специями. так же, как пахнет от тэна, который рассекает по пустующей закусочной на роликах.  здесь нет никого, кроме марка, обреченно ковыряющего кости в супе, тэна, который крутится на своих роликах на кухне, стараясь поймать ритм какой-то попсовой песни, играющей из магнитофона, а ещё парочки тараканов, которые ютятся по углам.  и всё здесь — до чертиков жалкое.   марк искренне не понимает, почему таец ещё не забросил это гнилое, во всех смыслах этого слова, дело. наверное, у него обостренное чувство долга перед стариком, который нанял его сюда в качестве официанта.  ведь тогда, когда тэн только приехал сюда, в его кармане не было ничего, кроме пакетика с порошком.  и ему крайне повезло, что он наткнулся на старика, которому стало жалко ничего не стоящего подростка. именно благодаря старикашке, тайцу не пришлось делать выбор между дуркой и борделем. тэн выбрал это место.  но марка очень сильно раздражает жизнерадостность и веселье тэна. он часто думает, что они, с не менее раздражающим донхеком, стали бы хорошими друзьями, если бы кто-нибудь свел их.  именно поэтому, ли не упускает возможность ускользнуть из забегаловки, пока тэн ворошится на кухне.  а суп из гниющих костей и с щавелем, который пахнет на весь квартал, так и останется остывать на расцарапанном столе.  ведь тэн слишком занят самобичеванием.  … «Baby, did you forget to take your meds?  Baby, did you forget to take your meds?  And the sex and the drugs, and the complications.  And the sex and the drugs, and the complications.» очередная песня placebo раздается на всю кухню забегаловки.  тэн ошарашено мотается из угла в угол, пытаясь успевать за брайаном молко, который мелодично проговаривает слово за словом.  на кухне воняет безнадежностью и пахнет сырым мясом.  тэну нравится. тэну нравится пахнуть кровью и режущим ноздри перцем. он весь, насквозь пропах отбеливателем, сигаретами и кухонной суетой.  он просто восхищается этим диким, звериным запахом своей собственной кожи.  но почему-то, никто не разделяет чувств тэна к самому себе. никто не млеет из-за его запаха, не говорит пошлый бред на ухо, даже не трахает тогда, когда таец в чем-то провинился.  тэн никому не нужен. просто-на-просто, никому не сдался.  «ты мог пойти работать проституткой. ты не думал об этом?» — из раза в раз повторяет марк, якобы, делая комплимент.  но тэн не может. ведь проституток — не любят, не так ли?  да, их определенно не любят. тэн уже насмотрелся на мотающегося, по разным людям, тэёна. ведь ли никто не любит, никто не хочет узнать, никто, даже, банально, не уважает. и тэну это не нужно. ему не нужна такая жизнь. он не хочет для себя такого.  и пусть его называет ребенком, верящим во всякую "чушь", но тэну действительно, до жути, хочется полюбить, хочется, чтобы любили его.  а ещё, даже более важная причина, по которой тэн никогда не сможет заниматься этим, — внешность.  проститутки должны быть красивыми, не так ли?  их должны хотеть взять на любой поверхности, в любом месте, при любых обстоятельствах, просто потому, что они красивы.  светлая кожа, худое лицо и тело, большие глаза и задница…  такими они должны быть. такой, к примеру, тэён.  ли красивый, даже тэн так считает. он завораживает всех своими плавными движениями, богемаподобной речью, женоподобной походкой и умением очаровывать.  а тэн — не такой.     его кожа недостаточно белая, его глаза недостаточно большие, а всю его правую половину тела украшает огромной, зверинно-дикий, отторгающий шрам. и таец прилагает все свои усилия к тому, чтобы никто и никогда не видел его "животную" сторону.  длинные рукава, брюки, высокие сапоги, иногда, даже, медицинская маска.  всё это, и в правду, является неотъемлемой частью жизни тэна.  ведь: «кому нужен такой урод, как ты? искалеченный.»  так что, видимо, тэну действительно суждено существовать в этой, пропахшей смертью, закусочной, до конца своих дней.  ведь всем нужны красивые мальчики. всем нужны хорошие мальчики.  а хорошие мальчики не склоняются над унитазом, ежедневно, дабы отвратительно-болезненные спазмы во всем теле, в последствии, сопровождались долгожданной пустотой в желудке.  у горла, прямо в гортани, скапливается комок чего-то вязкого и жгучего. язва разъедает изнутри, а затем выходит наружу вместе со всем тем, что тэн ел в течении дня.  а тэну больно. больно под сердцем, в желудке и в висках. боль не уходит, а лишь разбредается по закоулкам тела, каждый раз, когда таец проводит свой ежедневный ритуал.  «надеешься стать более худым? более красивым?» нет. тэн пытается стать счастливым.  если он не может стать красивым, любимым, хорошим мальчиком, то он, хотя бы может попытаться стать счастливым.  не с помощью наркоты, как это делают остальные. ведь хорошие мальчики не убивают свое горе в героине.   но разве хорошие мальчики мечтают о том, чтобы их трахнули прямо на кухне их собственной закусочной?   разве хорошие мальчики представляют, как чужой партнер мастурбирует выкрикивая его имя?   разве хорошие мальчики засыпают с мыслями о том, что хотят оказаться на месте какой-нибудь смазливой шлюхи?  тэн сделан из ножей, горечи, зависти и мяса.  а ещё, тело насквозь пропитано бензином, а его шрам — наглядное доказательство этого.  ***