Правда

      Куромаку смутно понимает, что дальше всё это продолжаться просто не может.       У Куромаку круги под глазами, список дел в ноутбуке и ещё один приём у доктора завтра ровно в четырнадцать часов. У Куромаку слегка потрясывающиеся — теперь уже на постоянной основе — руки, покоящаяся где-то около кровати жвачка со вкусом винограда, а на столе запылившаяся упаковка снотворного, которое прописал ему от тревожности обсессивно-компульсивного расстройства прагматичный дядя мозгоправ.       Из небрежно брошенной пачки выпавший блистер на шесть таблеток. Одной в нём уже нет.       У Куромаку врачи — прочно вросшая часть последних нескольких лет его жизни, потому что психотерапевт — снисходительный и совсем уж безэмоциональный — говорит наблюдаться у него около четырёх раз в месяц и обязательно приходить сразу, если симптомы ОКР обостряются и навязчивые мысли вновь не дают жить. Если ложки снова натираются до прорех в покрытии, потому что, кажется, грязно, грязно, грязно, если до трясучки в спине снова необходимо брать в свои руки всё, даже то, что Куромаку никогда не будет по силам; если снова кажется, что не выйди он из дома ровно в одиннадцать часов — случится страшное.       Потому что Куромаку действительно стал наблюдаться чаще — не из-за диагноза, поставленного ему уже как два года, а из-за подавленного состояния после того как потерял самое главное.       «Возможное ПТСР и развивающееся на его фоне депрессивное расстройство» — жалеюще пишет доктор на странице тетради, в которой по-старому вручную конспектирует отчёты о куромаковом состоянии, и всё равно не заносит в медкарту, до поры до времени, потому что у Куромаку и без того куча проблем, потому что сохранить работу с парализующим штампиком психического отклонения и без этого сложно.       А в голове у Куромаку всё также цифры, цифры, цифры — больше не проценты и не уравнения, а дни с его смерти. В голове у Куромаку каша — страшная, тягучая, никогда уже не имеющая шанса расслоиться или вовсе исчезнуть. В голове у Куромаку то, что он до безумия сильно устал.       Что полусантиметровый слой пыли в квартире бередит раны заядлого, нездорового перфекциониста, а желание его убрать бередит бесконечно сильную человеческую усталость.       В руках у Куромаку отчаяние.       Вару умер внезапно. И быстро — так, словно сраная вселенная давно готовила для него этот удар; удар о капот машины, чёрной, БМВ, несящейся на непозволительной скорости к пешеходному переходу. В момент, когда для водителей горел красный свет.       Машины, которую Куромаку был готов самолично найти, разобрать на детали и затолкать каждую из них ублюдку в горло. Чтобы до хруста костей и до брызгов разрывающихся нежных тканей — чтобы настолько же больно, насколько больно Куромаку без него. Мудила не понёс наказания даже наполовину такого, какого заслуживал.       Куромаку хочет, чтобы он тоже умер.       Куромаку понимает, что Вару это не вернёт.       В руках у Куромаку зелёные очки с полу-прозрачными тёмными спиралями, которые он бережно хранит в верхнем ящике стола, протирает специальной салфеткой и считает своим алтарём. В руках у Куромаку очки, над которыми он — сжимаясь в совсем несчастный комок — плачет навзрыд и беззвучно, а потом произносит все известные и неизвестные проклятия мира вслух.       Куромаку вдруг думается, что он хочет к чертям их разбить — свежее и самое яркое воспоминание, будто бы это поможет избавиться от боли, которое оно приносит. Куромаку не думается. Он вторит одними губами прости, прости, прости. Не очкам — покойнику, дражайшую вещь которого посмел подумать переломать.       Среди мыслей у Куромаку понимание, что так действительно нельзя.       В тот день ничего не предвещало беды. Катастрофы. Сраного конца света, потому что Вару — бесспорно светящийся и такой живой — в жизни Куромаку был единственной важной деталью среди серости дней.       Тогда он оделся наспех, проигнорировав слова Куромаку о том, что в октябре уже слишком холодно, чтобы ходить без куртки. Улыбнулся, пошутил, что парень у него мерзляк. Напомнил, что обязательно уберётся в квартире — позже, тогда, когда руки дойдут, и Куромаку прекрасно знал, что вряд ли у этого человека руки знают, в каком направлении идти для уборки. В глазах у Вару было привычное ему веселье, на щеках — ямочки, а в голове, наверное, то, что он чертовски опаздывает.       Вару попросил подать с кухни сигареты — глупая, вредная, несуразная привычка, которая раздражала Куромаку до покрасневшего лица и забитого носа.       Куромаку отказал.       Это стало его последним желанием. И Куромаку, тоже опаздывая, так отчаянно, блять, опаздывая, выполняет его на совесть. Покупает сраные сигареты, Винстон, синий, и приносит по одной каждую пятницу. Приносит, смотря на холодный камень надгробной плиты, на чёрно-белую фотографию с белоснежной улыбкой, на красные цветы, которые, подгнивая, упокоенно лежат и ждут его мерзких сигарет, на серую-серую землю.       Куромаку знает, что это — компульсии, а ещё отделяет навязчивые мысли о том, что надо, надо, надо, они — обсессии.       Куромаку не рассказывает врачу, потому что он, образованный человек и дипломированный специалист, обязательно скажет, что с этим нужно сделать и не поведёт при этом и мускулом. Куромаку осторожно сохраняет последнее воспоминание и не может перестать тратить деньги на пачки никотиновых трубочек, к которым сам не притронулся бы ни за что, потому что ничего не хочет с этим делать.       Среди мыслей у Куромаку понимание, что он хочет жить дальше.       Среди мыслей, почему-то — запутанные в один большой и гадкий клубок серый исписанный матами подъезд, не пахнущий ничем, кроме отчаяния; облезлая вечерняя улица, противные жёлтые фонари на ней и ободранные скамейки; уставший маленький магазинчик, работающий в соседнем доме двадцать четыре часа в сутки; приторно приветливая кассирша с красным беретом и северный ветер, воющий так, что слышно даже в закрытом помещении. Среди мыслей у Куромаку — то, что происходит прямо сейчас.       Обратная дорога до дома, шаркающие по ней туфли и притаившееся в темноте рядом озеро. Озеро тревожное, слабым поплёскиванием договаривающееся с молодым дождём — да, прямо сейчас, да, потихоньку. Дождь медлительный и мрачный.       Куромаку холодно.       Куромаку всё равно не пытается согреться.       На лице у Куромаку капли. Холодные, бьющие так, что кажется — медные. Дождь упорно смывает с Куромаку все чувства, и становится ещё хуже, чем было, потому что остаётся одна только несметная усталость. Потому что без отчаяния не остаётся ни-че-го. Только пакет со скудными продуктами в руке и тихое иррационально неприятное его шуршание.       После апатии приходят сумерки.       Куромаку вглядывается, отчаянно и грубо, пытается хоть что-то разглядеть. Наверное, красиво — Вару говорил, что да, что лучше сумерек разве что рассвет. Вару говорил, говорил, говорил, что диагноз в кармане — это ничего, что усталость — это не страшно, что Куромаку — сонный и растрёпанный, на мятых простынях — очень красивый, и что ему нравится родинка у Куромаку на бедре. А Куромаку всегда слушал. Безоговорочно, внимательно, зная, что ему-то Вару не соврёт.       Куромаку бы хотел, чтобы это продолжалось вечно. Чтобы растрёпанная укладка не волновала напряжённый мозг, чтобы чужие зелёные кудри мелькали перед глазами, чтобы с похеренным режимом они встречали рассвет. И чтобы Вару, такой по-глупому домашний, невообразимо близкий, улыбался и говорил обо всём на свете; а Куромаку, по-странному спокойный и по-родному заполненный, наблюдал и думал, думал, думал.       Куромаку трясёт головой до боли в висках и саднящего ощущения в шее.       Куромаку бы хотел, правда хотел верить, что настоящее — своё настоящее — интересует его хоть каплю, что оно способно его удержать, но то, что происходит прямо сейчас, в его голове снова мешается с прошлым.       Куромаку идёт по подъезду обратно и помнит заливистый смех. Куромаку закрывает дверь в квартиру, вешает ключи и чувствует покачивание глупого угловатого брелка на чужой новенькой связке. Куромаку дышит — много, глубоко, старается даже размеренно, и практически слышит, как в спину прилетает эй, Мак, ты чего?       Куромаку заходит на кухню и хочет увидеть новую гадкую записку на холодильнике.       Куромаку ставит пакет на стул и хочет услышать шуршание чужих рук в нём.       Куромаку стоит, стоит, стоит, хотя до безумия точно уверен, что у него больше нет сил.       Куромаку соврал.       Правда в том, что жить дальше он совсем не хочет.       Перед глазами у Куромаку запылившаяся пачка снотворного, из которой выпало в пять раз больше безопасной дозы.       После сумерек наступает ночь. Ночь — тихая, гладкая, нарушаемая только отчаянными глотками воды и шуршанием лекарства. Ночь — такая правильная, что больше не возникает сомнений.