Солнце героев

Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить! С нашим Ангараджем не приходится тужить (Вариант народной песни) Плох тот солдат, который не мечтает спать с генералом (Вольное переложение народной мудрости)

…Вся армия Анги вскрикнула как один человек, когда их отважный полководец, Ангарадж Карна, был повержен в поединке с ракшасом Хираньясомой, подобным тысяче львов. В первый момент даже самые неустрашимые воины дрогнули при виде тела, безжизненно повисшего в ракшасьих лапах, но хвала всем богам, Ангарадж лишь потерял сознание. — Ох, раздери ж тебя гиена! — выругался Викрам, рослый пехотинец из тринадцатой гульмы. — Этот ублюдок сразил нашего славного генерала! Одним ударом своей бхутовой башки! — Бычий хрен ему в печёнку! — подхватил его боевой товарищ Мадхура, совсем ещё молодой новобранец с едва пробивающимися усами. — Мы будем биться за Ангараджа насмерть! Они уже обнажили мечи и приготовились по команде броситься в атаку на врага, но тот вдруг повёл такие странные речи, что растерялись даже старшие командиры. Сказал, что он ненастоящий ракшас, и что, мол, не ищет ничьей крови. И царю зла не причинит — только поговорить с ним, мол, хочет. Но не здесь, а в своём тайном убежище. Так Ангарадж оказался у него в заложниках, и невозможно было освободить его, не рискуя ранить ещё сильнее. Поэтому предводители лучников строго запретили всем своим подчинённым стрелять по отступающему противнику. А потом бойцам, глазевшим на поединок, было приказано вернуться в лагерь. …Разошлись по палаткам и воины тринадцатой гульмы. Сидя у камелька, они бурно обсуждали произошедшее. Доска с костями, лежащая на оружейном ящике, была позабыта в этот вечер, но бутылки с мадхвикой исправно шли по кругу. — Как думаете, чем эта передряга закончится? — спросил Викрам, устроившийся поближе к огню. — Вернётся генерал аль нет? — Не вернётся, — припечатал сумрачный Бхайрава. — Все знают: этим ракшасам поганым верить нельзя, кем бы они там себя ни называли. С обычными асурами ещё можно договориться, они кшатрийские понятия блюдут, а с людоедов какой спрос? — Ну нет, нашего генерала так просто не возьмёшь, — заявил Викрам. — Не по зубам он этой образине. — Ещё как по зубам! — хохотнул задиристый востроглазый Сударшана. — Как врежет по ним — ракшас сразу без зубов останется. — Так может, не будут они драться? — наивно спросил Мадхура. — Ракшас ведь сказал, ему с Ангараджем только поговорить надо. — Поговорить… знаю я эти их разговоры. Сношать он его потащил, вот что думаю, — уверенно заявил Викрам. — Да ты что, побойся Махадэва! — воскликнул юноша, заливаясь краской. — А что? Эти твари любят людей не только жрать, но и развлекаться с ними по-всякому. Или думаешь, раз генерал, то и задницы нет у него, чтобы присунуть? — Ай, я смотрю, тебе генеральская задница прямо покоя не даёт? — подначил его низкорослый воин с мощной нижней челюстью, по имени Мартанд. — А ты её видел? — мечтательно закатил глаза Викрам. — Я вот видел! — Да не свисти ты! — отмахнулся Мартанд. — С чего это Ангарадж перед тобой голяком бегал? — Дык я ж не говорил, что он голый был, — уточнил «очевидец», и бойцы разочарованно загудели. — Я его на утреннем поклонении видел, он же Сурьядэву молится. А в тот день Сурьядэв ему не явился, потому как дождь шёл… — cудя по одобрительному хмыканью, фантазия слушателей сразу приняла верное направление, и Викрам оправдал их ожидания: — Ну и вот, Ангарадж наш стоял весь мокрый, в белых дхоти, и так его ладненько сзади облепило, что у меня ажно слюни потекли. — А больше у тебя ничего не потекло? — загоготали товарищи. — Не успело, — развёл руками Викрам, и хохот стал ещё пуще, — я ж не скорострел какой. Это только мудрецы при виде апсар сразу в штаны спускают, ну так они пеньки замшелые, что с них взять. Воины припомнили ещё несколько историй, где святым риши оказывались не чужды обычные плотские радости, а потом Викрам негромко окликнул: — Пойдём-ка выйдем, Мадхура. Мне отлить надо. — Он тебе подержит, что ли? — заржал Мартанд. — А ты, нешто, сам хочешь подержать? — в тон ответил Викрам, поднимая полог и пропуская явно смутившегося Мадхуру вперёд. Вдвоём они направились к реке, зашли за купу деревьев, одновременно распустили пояса и принялись облегчаться в воду, не таясь поглядывая друг на друга. Потом стряхнули последние капли, но заправляться не спешили: Викрам напоказ потеребил свой корешок, который заметно набух от такого внимания. Мадхура, не сводивший с него глаз, сглотнул слюну, и хотя он не прикасался к себе, тело тут же выдало его. Он дёрнул было рукой, чтобы прикрыться, но удержался и вместо этого нарочно покачал в ладони своё мужское отличие, поддразнивая старшего. — Погоди, не распаляйся, — улыбнулся в усы Викрам. — Это мы завсегда успеем. Давай сначала воздухом подышим, а то в палатке хоть топор вешай. — Да я не тороплюсь никуда, — Мадхура несколько раз глубоко вздохнул, чтоб и проветриться, и тело успокоить. Поправив одежду, они некоторое время молча стояли у кромки воды, слушая мерный плеск реки, ветер в листве и далёкий крик павлина. Первым заговорил юноша: — Слушай, Викрам, а что за разговоры странные ведут про Ангараджа? Он, конечно, собой хорош, но всё равно же могучий муж и достойный кшатрий, а тут вдруг задницу его обсуждают… — Ай, желторотый, ты ведь недавно в армии — считай, две луны всего. И пока не было у нас таких больших дел, чтобы Ангарадж речь держал перед всем войском. Но скоро выступим, и ты сам всё поймешь. — Ну расскажи сейчас хоть немножко! Интересно же. Викраму явно и самому хотелось освежить воспоминания, коим он с удовольствием и предался: — Вот представь себе: выходит генерал наш перед строем. Просто, без церемоний: никто в раковины не дует, в барабаны не стучит. А он стоит такой гордый, суровый, величавый, но смотрит на нас безо всякого чванства — как на братьев своих. И сияет весь как солнце: не от золота, на нём надетого — от силы и горячности своей. И сама кожа будто сияет, а в теле такая мощь, хоть и не здоровяк он, а стройный как лань. Я когда в первый раз его увидел, у меня сердце зашлось! Говоришь, он мужчина? так ни одна женщина бы с ним не сравнилась, а уж я навидался прекрасных дэви! Мадхура вдруг поскучнел и сказал досадливо: — Да понял я уж, понял, что нет никого лучше нашего генерала. Что-нибудь новое расскажи, а то ведь до утра так будешь соловьём разливаться. Викрам не обратил внимание на насмешку и как ни в чём не бывало продолжал с мечтательным выражением: — Такой вот он был, Ангарадж Карна… А уж когда слово молвил царское, никто даже шевельнуться не смел! — И что же он такого говорил? — Мадхура снова весь подался вперёд, глаза его расширились, будто он готовился услышать великую тайну. — Да ведь главное — не что, а как он говорил! Понятное дело, что на подвиги ратные звал, о священном долге напоминал и блаженстве величайшем — встретить смерть в бою, положив жизнь за други своя... Но так-то все полководцы умеют складно болтать, да ещё важность такую на себя напускают, будто сам Ямарадж им не брат. А сами только славы себе хотят да наград царских, на нас-то плевать им. Мадхура задумчиво покивал, усваивая непростую науку жизни. — Ну вот, — продолжал Викрам, — а Ангарадж другой совсем. Он щёки не надувал, а… улыбался! И такое счастье от него исходило, что любой бы понял: живёт он нашим делом воинским, это как дышать для него. И сам он говорил, что великая радость для него — быть при войске; и не променяет он свою походную постель на самое роскошное ложе, а похлёбку из общего котла — на царские яства! Воин перевёл дух — даже, кажется, слезу смахнул. — И пока я всё это слушал, ажно себя не помнил — только потом обтекал. Веришь, нет — чуть не плакал от восторга. И за Ангараджа, светоча нашего, тигра среди мужей, великолепного, крепкотелого, мощнодланного, готов был хоть в тот же миг голову сложить! А как замолчал он, да как заголосили ему славу, так едва небо на землю не рухнуло. И я тоже кричал — ох, и здорово было! Вот оно, настоящее боевое братство — только истинным кшатриям такое ведомо. Мадхура горячо закивал, а Викрам продолжал: — А потом чувствую, у меня в штанах прям дымится, и дрын стоит так, что хоть гирю на него цепляй. Думаю: что за дела? и чего я так завёлся — ни одной же бабы кругом. А потом гляжу: у товарища бугор выпирает, и другой сосед руками прикрывается. А кто духом послабее, тот уже наяривает вовсю. И тут дошло до меня: да ведь это от Ангараджевых речей! Он не просто нам дух поднял, а вместе с ваджрами нашими ненасытными… вон оно как бывает, Мадхура. И как такому не служить — и великому, и желанному? — Понял я всё, Викрам. И правда, хорошо идти за таким царём. Ваджра — это же второе оружие воина после боевого. Без неё и мужчина не мужчина. — Ну вот и молодец, что понял. А теперь давай-ка это второе оружие… испытаем, — недвусмысленно подмигнул он Мадхуре. Тот шутливо пихнул его кулаком в бок: — Ох и любишь ты дрыном помахать! А чего ж к «апсарам» нашим ночным не ходишь? — Так у них очередь на пакшу вперёд занята, — развёл руками Викрам. — Нас-то вон сколько, жеребцов — целая аникини! а дэви только на одну гульму и наберётся. Им ведь и отдыхать когда-то надо, красоту свою блюсти и свежесть, чтобы не истаскаться. Ну пойдём уже, наговорились. Они зашли в тень деревьев, остановились у одного из них и принялись бурно обниматься, тиская друг друга за ягодицы — сначала через одежду, а потом и в штаны полезли. «Второе оружие» у обоих было уже готово к бою, что они и удостоверили, притеревшись тесно и жарко. Викрам уже совсем стащил штаны с Мадхуры, по-хозяйски развернул его лицом к дереву и подтолкнул в спину. — Давай нагибайся. Руки сюда, и держись крепче. А то мне сегодня не до нежностей — сил нет, как хочется кол забить… намечтался про этого… Ангар-р-раджа, — он рванул узел на поясе, обнажив свою ваджру, которая и правда стояла колом; смачно плюнул на ладонь, в несколько движений размазал по стволу и засадил, рыча от наслаждения. Но Мадхура не разделил его радости: он зашипел сквозь зубы и, как видно, от боли не сдержал чувств: — Послать бы тебя, сукин ты сын Викрам… Тебе Ангарадж нужен — вот иди и долби его! — У него и так… есть кому… — «сукин сын», не обращая внимания на обиду товарища, продолжал делать своё дело. — Я однажды слышал песню… какой-то бродяга голосил… царь, дескать… отдаёт себя… могучему воину! И этот воин ему… задвигает по самые ядра… вот как я тебе сейчас. Мадхура рывком высвободился, оттолкнув любовника, подхватил с земли дхоти и принялся яростно заворачиваться в них: — Отвали от меня, пишачье отродье! Я же сказал — беги к своему Ангараджу! Викрам виновато забасил: — Ну чего ты, парень… ну не дури. Да и какой же Ангарадж мой? он наш, всеобщий. Ты и сам так про него думать можешь! И передёргивать под это дело — оно полезно, чтобы семя не застаивалось, а ты ещё и молодой совсем. Жениться успел хоть? — Нет, — хмуро ответил Мадхура, уже одетый, не глядя на товарища. — В конце весны собирался, как поход закончится. — Ну а с женщиной хоть попробовал? — Здесь только, с ночной… не помню даже, как звали её. Да и не спрашивал, наверное — не до того было. — Это понятно, дело молодое, да и не в жёны тебе её брать. Но к «апсарам» нашим не каждый день попадёшь, а остальное-то время как справляешься? — Да как все! тебе объяснять надо, что ли? — Объяснять не надо, ты покажи лучше, — подмигнул Викрам игриво. — Вот ты развратник старый! — фыркнул Мадхура, но ему явно понравилась такая идея, потому что он с готовностью потянулся рукой в пах. — Да чего это старый? мне всего тридцать стукнуло недавно. Но ты давай, давай, показывай. И не понарошку изображай, а как есть, голяком. Эх, и снова штаны снимать! Но чего не сделаешь для друга закадычного? Мадхура сбросил дхоти под ноги, сплюнул в кулак, взялся за уже напрягшийся ствол и принялся не спеша водить рукой вперёд-назад. — Во-о-от, это дело! — одобрительно протянул старший, не сводя шальных глаз, но к себе не притрагиваясь. — А про кого думаешь? Про полковых красавиц наших пышногрудых? — Да бхут с ними, с красавицами… Про тебя, Викрам, жеребец ты ненасытный, — он задышал чаще, и рука задвигалась быстрее. — Это ты правильно сказал, молодец! А что про меня думаешь? — Ну вот как я лежу в палатке, заснуть не могу, ворочаюсь… и стояк такой, что аж больно. Ну и на живот переворачиваюсь, чтобы в руку потолкаться поудобнее. И тут ты сверху на меня залезаешь и рот зажимаешь, чтобы не разбудить никого… ай, как же забирает! — он задёргался ещё сильнее, но Викрам положил свою ладонь поверх, останавливая. — Ну тихо, тихо, парень, не спеши, остынь. Сам же намечтал про меня всякого, а мне теперь только уши греть? Какой же я жеребец после этого? — теперь он легонько погладил спину юноши и спросил вкрадчиво: — Ну признайся честно, Мадхура — со мной же приятнее, чем со своей рукой? — А то ты не понял! — Тогда вставай как надо — сам же потом спасибо скажешь. В этот раз Мадхуру не нужно было подгонять: он сам повернулся, опёрся руками на ствол дерева и чуть расставил ноги, призывно поглядывая на Викрама через плечо. А тот был теперь осторожнее: сначала помял и подрастянул пальцами, другой рукой лаская спереди, и только когда разгорячённый юноша сам стал нетерпеливо подаваться назад — пристроил свою ваджру между крепких половинок и толкнулся внутрь. В этот раз вместо ругательств он услышал страстное «Да! Да! Да!», и принял это как сигнал к дальнейшему наступлению. — Вот и хорошо, вот и умница! Вот и сладилось у нас, — приговаривал он, двигаясь всё быстрее. Его юный любовник тоже столбом не стоял, ритмично подмахивая. Стояло зато у него — отменно и крепко, но Викрам велел ему держать руки на месте, и только сам время от времени трогал, гладил и сжимал, бормоча нежные непристойности. А Мадхура хихикал в ответ, сладко сжимая внутри. Потом он перестал смеяться — только стонал и просил всё громче, и опытный Викрам понял, что парню уже надо разрядиться. Да и сам чувствовал, что близко, потому и не стал понапрасну тратить силы: прибавил ходу, потянул Мадхуру на себя, сгребая в охапку, и в несколько мощных толчков спустил ему внутрь. А тот, привалившись затылком к плечу любовника, схватил его за руку и положил на нужное место — чтобы почти сразу излиться самому. Переведя дух в объятиях друг друга, они обмылись в реке, дурачась и плескаясь, потом попрыгали по берегу, чтобы быстрее обсохнуть, и обвязались дхоти. — Ты извини, если что, — Викрам приобнял Мадхуру за плечо. — За начало неудачное… не буду больше так сразу загонять, это я сдуру. Если тебе плохо, то и мне с того радости никакой: я никого не насильничал сроду. — Да ты уж в следующий раз полегче начинай, — отозвался юноша, но больше насмешливо, чем недовольно. — У тебя же там как у коня. — Ну прям уж… — польщённо разулыбался старший. — Но не жалуюсь, да. Он крепче прижал к себе любовника и заговорил уже тише, с теплотой: — Я ведь тебя не только этим конским местом люблю. Хороший ты парень, Мадхура — бравый, незлобивый, собою ладный — сердце радуется, на тебя глядя. — Ты тоже хороший, Викрам. Возишься со мной, учишь всему… без такого наставника мне бы тяжко в армии пришлось. И знаю, что последней горсточкой риса поделишься, и жизни не пожалеешь… Да и ваджра у тебя что надо! — Говорил же, спасибо скажешь, — довольно хохотнул «наставник». — А Ангарадж… ну что Ангарадж? Даже приди он к нам в палатку — ни я, и никто из парней не посмели бы к нему и пальцем притронуться. Разве что стоп коснуться — а они у него лотосные воистину, вот где красота настоящая! Про задницу это мы так, шуткуем больше. — А ведь говорят: шудра он? — Да плевать мне, что говорят. Я в это не верю: там хитрость какая-то, не иначе. Шудры, они же в земле копаются да за скотиной ходят — куда им воевать да царствовать? Надо ум мощный иметь и волю недюжинную, чтоб дела серьёзные вершить, как наш Ангарадж. — И правда великий он человек, — уважительно покачал головой Мадхура. — Вот дурак я, что тебя приревновал. Ты меня тоже прости — за ‘отродье’. — Да что уж там: кто старое помянет… А ревновать не надо: я и вспомнил-то его, только чтобы посильнее раздухариться и тебя хорошенько прожарить. Но вижу, не по нраву тебе такое. Это я любитель потрепаться… — Мне всё по нраву, если с тобой! — воскликнул юноша и схватил Викрама за руку, а тот потрепал его по волосам, явно растроганный этим порывом. — Вспоминай кого хочешь… И будто смутившись своей откровенности, добавил перцу: — Только меня не забывай — всё же мою задницу сношаешь. — Да-а-а, ещё как сношаю! — рыкнул Викрам, сгрёб Мадхуру в охапку, облапил его бёдра и изобразил, как он это делает. — Ох, и сладко до чего ж! — Ай, ну прекрати, не заснём же теперь! А завтра чуть свет тренировка, будем ползать, как сонные мухи. Может, нам ещё генерала придётся вызволять? ...Но вызволять никого не пришлось. Наутро командующий вернулся в расположение армии — в добром здравии, разве только непривычно спокойный и умиротворённый. И лагерь взорвался от радостных криков: — Живой! Живой, невредимый, удачливый наш генерал! Ангараджу Карне — слава! — восхваления не стихали добрых четверть часа, и долго ещё эхо гуляло по долине. Надо сказать, вернулся он не один, а в сопровождении статного светлокожего брахмана, которого даже не сразу приметили. Генерал сухо и ясно представил его как своего мадани. Но каким-то чутьём Викрам ещё прежде догадался, что это и не брахман вовсе, а тот самый могучий воин из песни, и похвастался перед Мадхурой своей сметливостью: — А я же говорил парням: драть он его потащил! Это ж не кто, а дружок его ненаглядный. Видать, сильно не терпелось, раз прямо сюда за ним явился и целого войска не побоялся. Может, сначала в ракшасьем обличье оприходовал, чтобы обоим интереснее было, а потом и в себя превратился. — Да как же он с ракшасом смог бы? там, небось, дубина с руку толщиной, а то и поболе. — Ну а что, наш Ангарадж и не такое бы выдержал — он покрепче любого ракшаса. Ну да ладно, это их дело — главное, что живой вернулся, и впереди у нас новые славные походы! ...А в своей палатке предавался размышлениям «незадачливый генерал Ратаника», под личиной которого скрывался могучий Баларама. Он был не только великим воином, но и выдержанным во всех отношениях человеком, и уж конечно, его мысли не крутились вокруг любовных утех — да ещё и чужих к тому же. Но он не мог не замечать, как простые бойцы смотрят на своего полководца, и какую жаркую страсть источают их взгляды. Если бы он сам этого не видел, то мог бы назвать такое отношение непристойным и не подобающим кшатрию, для которого командир должен быть превыше любой мирной власти и почитаться как отец. А главнокомандующий — и подавно. Но он лично был свидетелем тому, как Ангарадж ведёт речи перед войском. О, эти речи были беспорочны: он не обещал ни сказочных богатств, отнятых у побеждённых, ни их женщин, предназначенных стать добычей победителей. Да его армия и не бесчинствовала в покорённых царствах, не учиняла грабёж и насилие, коими печально славились, например, мадры под началом своего жестокого царя. Ангарадж говорил лишь о славе и чести, о высшем счастье для воина — умереть с оружием в руках; о том, что сама Великая Бхарата смотрит на них; о том, что для него самого нет личной корысти в завоеваниях — все их плоды принадлежат Хастинапуру, коего Анга является вернейшим союзником. Балараме и самому не раз доводилось молвить подобное (ну разве что Хастинапур не упоминая). Но уж конечно, никому из воинов и не думалось желать его. Потому что сила Ангараджа Карны была не в словах. Она заключалась в нём самом и действовала помимо всяких слов, помимо разума, сразу проникая во все важнейшие чакры: и в сердечную — анахату, и в центр воли — манипуру, и в свадхистану — средоточие удовольствия, и в нижнюю — муладхару, дающую саму силу жизни и лежащую у основания копчика. Там, где спит змея, свитая в три с половиной оборота — заветная энергия кундалини. Её-то и пробуждал Ангарадж, даруя одновременно бесстрашие, неутомимость, волю к победе и, конечно, любовь — как сердечную, так и плотскую, к нему самому и к братьям по оружию. Потому и немудрено было, что его армия без устали носилась по всей Бхарате — ведь даже простые воины могли не спать по три дня, как и он сам, не падая при этом от усталости. Определённо, энергия Карны давала им несравнимо больше, чем приятное томление в чреслах. И это значило, что ничего дурного в ней нет — то, что помогало людям исполнять свою дхарму, само являлось дхармичным, в этом Баларама был уверен твёрдо. И уж совсем его не касалось, кто облегчает томление самого Ангараджа. Он, конечно, знал это — ещё от своего брата Кришны, но разве это было важно? Важным являлось то, что несравнимо лучше быть союзником этого выдающегося человека, чем его врагом (и воистину благословлён был его ученик, юврадж Дурьодхана, той судьбоносной встречей на арене). Баларама не был уверен, что все правители Бхараты сумеют принять эту истину. «Но во всяком случае — пусть мой брат останется единственным, кто её не примет». Он не сразу понял, что это звучало как проклятие, но даже тогда не стал слишком корить себя за опрометчивые мысли. В конце концов, у Васудевы всегда оставался выбор — отпустить свою неутолённую страсть к Ангараджу или продолжать попытки его сломать. Не было лишь одной возможности — забыть его. Впрочем, её не было ни у кого.